- Какое обмундирование? Ах да, - вспомнил Ватолин о разговоре с капитаном Зараховичем. Ему бы эти заботы! А надо дивизионом командовать. И свое место найти. И голову держать выше, чтобы дальше видеть. И думать о вражеской батарее, которую следует подавить неведомо как.
9
В норе-блиндаже далеко не каждый мог стоять навытяжку, а старшин лейтенант Павельев стоял, хотя роста был выше среднего, только немного склонил голову - старший лейтенант умел в любой обстановке соблюсти порядок. Доложив, что шестая батарея занимает боевой порядок согласно приказу, он плюхнулся на сколоченную кое-как скамью рядом с командиром дивизиона и крепко сжал его локоть. Огляделся - никого нет. Случай редкий.
- Поздравляю, хотя с опозданием, с новой должностью. Рад за тебя.
Это было единственное поздравление, услышанное Ватолиным от сослуживцев. Он удивился и собрался ответить: не к месту, мол, сейчас такие церемонии, но промолчал и подумал: "Никто ведь не догадался сказать такое, Юрка и тут первый".
- Теперь для тебя главное не промахнуться, и дело твое пойдет, - говорил старший лейтенант. - Глядишь, и не временно исполняющим будешь. Приметил тебя Машковцев. На виду ты у него, так что держись… А меня-то он как, а? Со злостью, с издевкой, будто я сам свою батарею перебил.
- Преувеличиваешь, Юра, - возразил Ватолин.
Павельев вскинул брови, посмотрел в глаза лейтенанту и усмехнулся:
- Ты никак утешить меня хочешь. В утешениях не нуждаюсь, - произнес он с расстановкой и добавил после паузы: - …Костик.
И непонятно было, что означает это ласково-домашнее обращение - "Костик": верность чувству, истоки которого восходят к незабываемой поре детства, или намерение подчеркнуть, что в глазах Юрия Павельева новая должность ничего не добавила Косте Ватолину по сравнению с тем, что представлял он собой два года, тем более неделю тому назад.
- Ничего я не преувеличиваю, все есть так, как оно есть, - рассуждал с прежней усмешкой старший лейтенант. - А Машковцев - солдафон и крикун, ненавидящий всех, кто хоть немного умнее его.
Замолчал, спохватившись, и поправился:
- Почти всех… До финской войны, говорят, сереньким командиром батареи был. Так и остался серым, только повыше должность, шпалы в петлицах заимел. Вот и размахивает этими шпалами, лупит по головам… Ну что у него кроме шпал да луженой глотки? Ничего! Кем он мог стать, если бы не армия? Никем. Таких на гражданке только дворниками берут да вышибалами в рестораны…
Ватолину хотелось сказать, что он, Костя, с радостью перенял бы сейчас хоть малую долю того, чем обладает командир полка Машковцев: прежде всего его опыт, умение говорить так, что никому и в голову не придет возразить. Тогда бы Костя знал, как командовать дивизионом, что именно предпринять сейчас, если рухнет небо и ударит огненный ураган.
От огня, от смерти не защитишься ни высокой эрудицией, ни тонкостью души. Ни сам не защититься, ни других не защитишь. И какой сейчас смысл рассуждать, кто что значил бы на гражданке? Гражданки, если разобраться, сейчас нет, тыл сейчас тоже не гражданка, он тоже фронт. Гражданка будет после войны, и для того, чтобы она снова наступила, нужно на время забыть о ней, отрешиться от принятых на гражданке взглядов на людей.
- Разве такими мы представляли когда-то командиров Красной Армии? - напористо продолжал Павельев. - Представляли их такими, как в книгах, в кинофильме "Истребители"… Где они, скажи?!
Ватолин попросил:
- Может, хватит, Юра…
- Верно, хватит. Я ведь душу тебе излил, больше некому… Обидно, Костя. Но за себя, пет. За свою тогдашнюю наивность, за свои мечты. Ничего ведь не осталось от того, что было. Ни-че-го! Учились одному - делать пришлось другое, объясняли нам так - вышло наоборот. И все наши идеалы - к черту. Разве не так? Обидно.
- Нет! - Ватолин даже привстал от нестерпимого желания непременно возразить, возразить во что бы то ни стало и не затем, чтобы переубедить Павельева: переубеждать его он и прежде не умел и теперь считал бесполезным. Возразить он хотел только для того, чтобы не слышать больше его неторопливо-спокойного, полного опустошающей уверенности тона. Он не знал, как высказать все словами, как передать то ощущение, которое могло захлестнуть его, если бы он согласился с Павельевым, - ощущение стремительного падения. Но сказать не успел…
Вошли один за другим Заруднев и Долгополых. Витя отрапортовал, щелкнув каблуками, дядя Вася, молча козырнув, уселся возле ступенек. Надо было начинать совещание, к которому Костя мысленно готовился, повторяя про себя первые фразы, и которого побаивался. Дать указания Вите Зарудневу - проще простого. А как приказать многоопытному Долгополых и всезнающему другу Юре? Дядя Вася, если что и не так, деликатно промолчит, а Юрка при случае не упустит возможности выразить хотя бы прищуром глаз или взлетом бровей свое недоумение, удивление и все такое прочее.
- Перед нами поставлена задача подавить и вывести из строя тяжелую батарею противника, - начал Ватолин. - Батарея почти что у переднего края, а с наших наблюдательных пунктов ее не видно. Ни с каких пунктов не видно - ни с батальонных, ни с ротных. Что делать будем?
- И верно, задача, - вздохнул Долгополых.
- Удивительные задачи нам ставятся, неосуществимые, я полагаю, - сказал Павельев. - Эффективная контрбатарейная борьба, насколько мне известно, предполагает превосходство в калибре и численности стволов, а также достаточное количество боеприпасов. А у нас…
- Мне это тоже известно, товарищ старший лейтенант, - перебил его Ватолин и сам удивился твердости своего тона, а еще больше - его холодности, означавшей недопустимость возражений. И добавил - Известно, что приказы не обсуждаются, а выполняются. Давно и хорошо известно.
- Да-да, - кивнул примирительно Долгополых. - О чем речь, надо выполнять.
В щель, именуемую дверью, протиснулся младший лейтенант Сахно, недавний командир взвода управления шестой батареи, переведенный на место погибшего начальника разведки дивизиона но настоянию Хабарова. Он и походил чем-то на Хабарова: не то строгостью взгляда, не то сдержанностью. Павельев бросил ободряюще бывшему своему подчиненному:
- Проходи, Сережа. Как там?
Тот и бровью не повел, словно не слышал. Козырнул командиру дивизиона:
- Товарищ лейтенант, прошу извинить за опоздание. Полежать пришлось.
"Ну, чистый Хабаров", - подумал Ватолин и спросил:
- Стреляет?
- Так точно, стреляет. Из всех видов оружия.
- А тяжелая?
- Долбит. Один снаряд каждые полчаса. Зато какой снаряд! Отсюда слышно, как рвется.
- Ничего не разглядели?
- Нет. По звуку только можно определить… Рядом. В низине ведь мы, а фрицы наверху. Снизу не разглядишь.
- Разрешите мне, - поднял руку, как на школьном уроке, Заруднев. - Я знаю, откуда эту батарею видно. От церкви ее видно.
"Церковью" называли груду кирпичей, оставшуюся от вдребезги разбитой часовни. Стояла она на участке, непосредственно примыкающем к вражеским позициям, отлично просматриваемом и не представляющем для немцев особого интереса. Это, по существу, была ничейная земля.
Долгополых всплеснул руками:
- Смотрите-ка, открыл Америку Витюша! А мы-то думаем-недодумаемся… Да там и снайперу делать нечего, там тебя фрицы из автомата уложат или гранатами закидают.
Павельев сидел молча, считая, видимо, излишним для себя участвовать в беспредметном споре. А Ватолин думал, что, если ничего другого они сейчас не придумают, придется принять этот вариант и надо будет пробираться кому-то к "церкви", чтобы оттуда корректировать стрельбу, и если все признают это дело безнадежным, посылать туда он никого не будет, сам пойдет.
- Какую думу думаем, товарищи командиры? - заговорил опять Долгополых. - Все, кажись, ясно, как божий день. Приказ выполнять надо? Надо. Кроме как от церкви батарею эту не увидеть? Не увидеть. Идти к этой церкви кому-то надо? Надо. Мне надо, потому что я старше вас и знаю, не в обиду вам скажу, чуть побольше вас… О чем же думать? - Он посмотрел в глаза Ватолину и улыбнулся: - О чем думать, товарищ лейтенант? Мне положено идти туда. По всем статьям положено. Так ведь?
- Так, - выдохнул командир дивизиона. - Вы пойдете. Этой же ночью отправляйтесь.
- Есть отправиться этой ночью, - дядя Вася поднялся. - Буду, коли так, настраиваться. Разрешите быть свободным?
10
Отправиться этой же ночью к церкви старшему лейтенанту Долгополых не пришлось - помешал начальник штаба Хабаров. Он позвонил исполняющему обязанности командира дивизиона:
- Докладываю: свечек (снарядов на огневых позициях) меньше четверти комплекта. С таким запасом выполнение поставленной задачи считаю абсолютно невозможным. Кроме того, предлагаю самовар (гаубицу) Павельева перевести поближе к хозяйству Долгополых. Там ему легче будет действовать.
Выслушав, Ватолин не нашел что возразить. Подумал, что впредь без согласования с начальником штаба не примет ни одного решения. К тому же вспомнил рассуждения Синельникова о роли командира дивизиона - "подписывай приказы, которые начальник штаба составит".
- Хорошо, - ответил Костя. - Подсчитайте все и отдайте распоряжение.
Гаубицу перевести - дело простейшее. Но снарядов не было и на отстоящей за десять километров базе. Пока снаряды доставили туда, пока их вез к огневым позициям на тощих лошадях вэвод боепитания, прошло двое суток. Только тогда старший лейтенант Долгополых, придирчиво проверив состояние каждого орудия и умение бойцов вести скоростную стрельбу, отправился на ничейную землю.
Отправился не ночью, а днем, дабы самому лишний раз убедиться в непросматриваемости тяжелой вражеской батареи ни с какой иной точки, кроме как от церкви. А ночью связисты должны были кратчайшим путем протянуть провод.
Заряжающий Герман Лебеденков шел за старшим лейтенантом, строго выполняя его приказ: "Делай, как я". Гадал, что будет дальше, за следующим поворотом траншеи, и утешал себя: страшнее, чем в то утро, когда пятнистые чудовища двигались на батарею, не будет - не может быть. Тем более что сейчас всего лишь в шаге перед Германом покачивалась перечеркнутая ремнем такая надежная спина командира батареи.
Долгополых иногда останавливался, заговаривал, как со старыми знакомыми, с артиллеристами "сорокапяток" и стрелками противотанковых ружей, расспрашивал, не слышат ли они выстрелы тяжел ой немецкой батареи, и если слышат, то с какой именно стороны, и много ли времени проходит от выстрела до того, как в воздухе прошелестит тяжелый снаряд. Отвечали по-разному, но больше так: слышать слышали, но время не замечали - ни к чему.
Достигли площадки, показавшейся после тесных траншей очень просторной. Отсюда шел крутой лаз в землянку. У входа сидел с перебинтованной головой, в расстегнутой гимнастерке боец. Кивнув ему, Долгополых спросил, что тут можно увидеть, если подняться на бруствер.
- Ничего, - прохрипел простуженно боец.
- Как ничего?
- А так… Фриц увидеть ничего не даст, сразу уложит.
Спустились в землянку, там, сидя у стены, дремал лейтенант с автоматом на коленях.
- Здравствуй-здравствуй, старшой, - сказал он в ответ на приветствие Долгополых, умудрившись как-то разглядеть его петлицы в пробивающемся сверху тусклом снопе света. - Артиллерист, говоришь? Не в помощь ли нам?.. Тяжелая батарея? Да ну ее.
Лейтенант пояснил, что командует ротой, в которой осталось пять человек. И роту выбила не эта батарея. Она швыряет свои снаряды по тылам и пусть себе швыряет, чтобы тыловики не забывали, что числятся на фронте..
- А ты что, хочешь ее накрыть? - спросил он с немалым удивлением. - Не получится. С "кукурузников" надо ее бомбить. А "кукурузников" теперь не слышно, видно, куда-то перебросили…
Помолчали. Лейтенант снова закрыл глаза. Потом очнулся как от толчка:
- Или тебе очень надо? Так постреляй… Не глядя. Я покажу по карте, где она примерно. И акт подпишу: подавлена, выведено из строя столько-то солдат противника. Вот и все, старшой.
Лебеденков не знал о введенном недавно порядке: выпустил такое-то количество снарядов - отчитайся, представь подписанный начальником стрелкового подразделения акт, свидетельствующий, что боеприпасы израсходованы не зря. Однако без труда сообразил, о чем идет речь, и с интересом воззрился на своего командира.
- Спасибо и на том, - ответил старший лейтенант. - В акте пока не нуждаюсь. А понадобится, обязательно к тебе приду. Ну будь…
Вылезли из землянки. Постояли, прищуриваясь от света. Раскаленный воздух был недвижим. Должно быть, и фрицев сморила жара.
- Тихо-то как, - полушепотом произнес дядя Вася. Это были его последние слова.
Через бруствер перелетела граната, похожая на консервную банку, но с длинной деревянной ручкой. Шлепнулась и, шипя, закружилась у самых ног застывшего в ужасе Лебеденкова.
Рисунки А. Банных
- Назад ее, назад! - прохрипел, бросившись к нему, боец с забинтованной головой. Но его опередил старший лейтенант. Он отшвырнул Лебеденкова, мигом схватил деревянную ручку и бросил гранату обратно… Сколько раз у скольких уже получалось так, что граната с длинной деревянной ручкой возвращалась назад к немцам. На сей раз не получилось (бросить бы на секунду раньше!), взлетела и тут же оглушительно треснула, больно ужалив лежавшего Лебеденкова в плечо.
Он вскочил и, ощутив под ладонью липнувший, теплый рукав гимнастерки, испуганно огляделся. Увидел лежавшего навзничь старшего лейтенанта. Голова его неестественно далеко запрокинулась назад, поэтому не было видно лица. Лебеденков, почувствовав озноб, пошел к вытянувшемуся в такой необычной позе командиру батареи, едва переставляя ноги, словно выжидая, что вот-вот он поднимется и скажет: "Ну ладно, хватит… Двинулись дальше".
Бесформенное лицо старшего лейтенанта кровоточило. Лебеденкову стало страшно, очень страшно, почти так же, как в то утро на батарее, когда он плакал и грыз землю. Только к тому ужасу прибавилось теперь отчаяние: не стало человека, в котором он, сам того не сознавая, видел не просто старшего, распоряжавшегося им, но и самого близкого человека. Лебеденков остался вовсе незащитимым.
Стоя, потупившись, над коченеющим трупом, он впервые в жизни не боялся покойника. Стоял и неслышно, едва шевеля губами, шептал: "Как же так, как же так…" Он не хотел отрывать взгляда, не хотел видеть ни площадки, только что казавшейся такой мирной и чистой, ни траншей, ни этого бесчувственного, с выцветшими глазами, почерневшего, как смоль, бойца.
Когда Лебеденков издал звук, похожий на стон, боец толкнул его в спину:
- Эй, ты!
Лебеденков обернулся:
- А?
- Ты что, чокнутый? Или первый день на войне? Унести его надо.
- Куда унести?
- Куда, куда… Куда-нибудь. Закопать надо. Не валяться же ему здесь.
- Не-ет, - выдавил глухо Лебеденков и вздрогнул, как от удара плетью. Оп снова похолодел от ужаса, представив, как сам станет закапывать старшего лейтенанта и один потащится по нескончаемым траншеям, полным свистящих, летящих в него одного пуль. И как он разберется в бесчисленных переходах, если шел сюда, не видя впереди ничего, кроме надежной, покачивающейся спины командира батареи?
Из землянки вылез командир роты. Увидел мертвым своего недавнего собеседника, присвистнул:
- Судьба-индейка…
Позвал еще одного бойца и указал:
- Вон там, за батальонным КП, артиллеристы сидят… Отнесите его туда. - Подумал секунду. - Постойте, сам с вами пойду.
За батальонным КП сидел на своем наблюдательном пункте командир пятой батареи лейтенант Заруднев.
11
Еще одной истиной, твердо усвоенной Костей Ватолиным с тех пор, как он решил, что посвятит себя службе в Красной Армии, было: дисциплина- прежде всего. Дисциплина железная! Соответственно жесткими должны быть средства ее достижения. Жесткими прежде всего по форме, не допускающими ни малейшего отклонения от Устава и раз и навсегда заведенного порядка.
Истину эту, безусловно, подтверждали - месяцы пребывания в училище, подтверждал ее каждым своим не только поступком, но и словом и жестом пунктуальнейший наставник лейтенант Абакумов. За нее, бесспорно, - не спускающий промашек майор Машковцев. Правда, его жесткость часто принимает обличие обыкновенной грубости. Но это неважно. Грубость, может быть, всего лишь одна из подходящих на войне форм жесткости, обусловленных противной природе человека обстановкой, в которой он должен жить и выжить, чтобы убить. Что такое в этой обстановке грубость, если ежеминутно рядом смерть!
Наверное, как раз из-за своей мягкости, рассуждал Костя, не стал командиром дивизиона старший лейтенант Долгополых. А Хабаров? Не мягок, нет. Зато слишком спокоен к некоторым проступкам подчиненных. А я, лейтенант Ватолин? Я ведь тоже не смогу?
Истина "дисциплина - прежде всего" подтверждалась по всем статьям и на командном пункте стрелкового полка, у майора Кормановского. Но с одной смутившей Ватолина оговоркой - на видимую жесткость здесь не было и намека. Никто ни на кого не повышал голоса, тем более не кричал. Никто, вырвав у телефониста трубку аппарата, угрожающе не вопрошал: "Куда смотрите…", или: "До каких, спрашивается, пор…", или: "Какого черта…". Все на вид было спокойно и размеренно, будто не на войне.
Командир полка всем без исключения говорил обычно "вы". На "ты" переходил в редких случаях, чаще всего, когда речь шла о каком-то чрезвычайно трудном, почти невыполнимом задании. Тогда он сухо, без лишних слов изложив задание, добавлял: "Очень тебя прошу".
Машковцев многим тоже говорил "вы". Но только перед строем, на многолюдных совещаниях или когда, отдавая приказ, хотел подчеркнуть его значимость. Бойцам, независимо от возраста, "тыкал". И командирам "тыкал". Но не в этом даже было главное. Главное в том, что в ответ на его "тыканье" командир, стоявший по стойке "смирно", чаще вовсе вытягивался, по выражению Сени Синельникова, "как гад перед солнцем", чувствовал себя маленьким-премалень-ким и ждал нагоняя. Услышавшего же от Кормановского "Очень тебя прошу" так и подмывало ответить: "Я тебя не подведу".
Еще удивило Ватолина впервые услышанное им в армии обращение по имени-отчеству, когда случайно попал на КП стрелкового полка. Даже сержант-ординарец отвечал майору: "Слушаюсь, Михаил Эрастович!" Куда уж дальше! По книгам и кинофильмам Костя знал, что такое интеллигентско-барское обращение по имени-отчеству бытовало в среде царских и белогвардейских офицеров. Но уместно ли оно в Красной Армии? И тем не менее, явившись снова в блиндаж командира стрелкового полка, лейтенант не почувствовал никакой неловкости, когда услышал:
- Здравствуйте, Константин Сергеевич.
У Ватолина разом снялся тяжкий груз Неприятных воспоминаний о первой встрече, о тех минутах, когда он, Костя, мнивший себя "почти равным командиру стрелкового полка", сидел вот здесь, на этом табурете, грязный, оглохший, жалкий.
Теперь он пришел в новеньком диагоналевом обмундировании, в яловых сапогах и в фуражке, слабо надеясь хоть этим показать, что то был случайный эпизод и он, лейтенант Ватолин, не совсем тот, за кого его в первый раз приняли.