И еще по той вечеринке запомнился Андрееву Юра Лукин. Забился он в угол хаты и сидел там одинокий и притихший. Все пели песни, а он молчал. Упрямо наклонив голову с седой прядью в чубе, вилкой чертил на клеенке замысловатые кренделя. Все танцевали, а он с грустной улыбкой наблюдал за танцующими, и мысли его были далеко отсюда. Остроглазая блондиночка, туго перетянутая солдатским ремнем, хрупкая и миниатюрная, подсела к нему, что-то начала говорить веселое, но он ее слушал в пол-уха. Она пригласила его танцевать, даже тянула за руку, а он упирался, как молодой телок, которого хотели вывести из хлева во двор.
Блондиночке Юра, видимо, нравился, было в нем что-то притягивающее. А что? Бывалый солдат. Седая прядь в чубе. Медаль "За отвагу" на гимнастерке. Он тогда ее еще не потерял.
Андреев подсел к нему, когда блондиночка, рассердившись, ушла танцевать с другим.
- Ты чего такой?
- Да так, - уклонился от ответа Юра.
- Не умеешь танцевать?
- Умею.
- А чего не пошел с этой девушкой? Она, по-моему, неравнодушна к тебе.
- Ну и пусть.
- Заладил! - усмехнулся Андреев. - Стряслось что-нибудь?
Лукин достал фотокарточку и показал Андрееву:
- Оля.
Вот она какая - Оля! Красивая. Особенно глаза выделяются - большие, с искорками в зрачках. И коса перекинута через левое плечо. Взгляд прямой и приветливый. Помнится, вышли из леса, прибыли в Брянск и искали эту Олю. Тяжело раненную, ее из отряда принесли в этот город тайком к доктору Николаю Павловичу.
В Брянске кое-как нашли тот дом, где ее прятали. Но девушка к этому времени поправилась и уехала к себе в деревню. Так Лукин и не встретил ее, тосковал, часто писал письма.
- Чего тогда хандришь? - спросил Андреев. - У тебя же все в порядке. Иди, Юра, танцуй, нагруститься еще успеешь.
- Да нет, - упрямо повел плечами Лукин. Чего-чего, а упрямства у него хватало, как у Ишакина - дурных привычек.
Сейчас Черепенников, прикурив, пожаловался:
- Эх, добрых хлопцев мы сегодня потеряли. На берегу накрыло, снарядом.
Выйдя из клуни, Андреев поразился происшедшей перемене в обстановке. Она изменилась за ночь, пока Андреев спал. Если вчера, кроме роты Курнышева да группы бойцов и офицеров из окружения полковника Смирнова, никого не было, то теперь под каждым кустом и деревом маскировались солдаты, орудия, автомашины и лошади. Вроде бы тесно сделалось вокруг. В этом скоплении неторопливо и отработанно текла своя жизнь. В яблоневом саду дымила кухня, возле нее орудовал повар в белом колпаке. А недалеко томились солдаты, ожидая, когда их позовут завтракать.
Фашистская артиллерия молчала: возможно, время ее еще не пришло, а может, побаивается - ведь сила силу ломит. У наших же вон какая сила прибыла!
Курнышев, оказавшийся рядом, пояснил:
- Полковник привел свою дивизию.
Он так и сказал: "привел". Дивизия не пришла, не подтянулась, не вышла на рубеж, а именно ее "привел" полковник Смирнов.
- Больше батальона переправили ночью ребята Черепенникова, - сказал капитан. - Переправу продолжите вы. Задача такова: на паромах перебросить технику и лошадей. В твоем распоряжении один девятитонный, один шеститонный и два трехтонных парома. Действуй, лейтенант.
Андреев распределил солдат по паромам. Себе взял девятитонный. Один из трехтонных вручил Лукину.
День занимался безветренный и солнечный. По реке клочьями полз туман и медленно таял. Недалеко от клуни ночью выворотило снарядом яблоню. Она лежала на боку с яблоками на ветвях. Такую красоту сгубили! Андреев не слышал этого взрыва - так глубоко спал.
Грузить понтон пришлось на открытом месте, примерно в километре от островков. Здесь был единственно удобный переезд через дамбу. На доски понтона осторожно влез большегрузный "студебеккер". Его передние колеса докатились почти до самой кромки, уперлись в колесоотбойный брус. Потом втащили две семидесятишестимиллиметровые пушки, наставили гору снарядных ящиков. Незнакомый капитан, распоряжавшийся погрузкой, хотел поместить на понтон еще одну пушку, но Андреев воспротивился. Понтон и без того сел низко в воду.
Пока грузились, Андреев с опаской поглядывал на ту сторону и упрямо вслушивался - не начнется ли артиллерийский обстрел. Вчера по лодке палили почем зря, а сейчас открыто загружается такая махина, а немцы не стреляют. Уже к концу погрузки над головой прошуршало несколько снарядов, которые лопнули далеко за дамбой. И в тот же миг грозно загудели орудия на нашей стороне и по гребню увала поднялась земляная завеса. Вот это мощь! А когда понтон медленно отправился в путь, над увалом западного берега появились три наших штурмовика и принялись добросовестно утюжить позиции немцев.
Расчет Андреева работал в полную силу. Сам лейтенант сидел на корме и командовал:
- Левой табань! Правой греби! Запаздываешь, Ишакин!
И особенно весомо понимались слова Курнышева: "Полковник привел свою дивизию". Все обставил грамотно этот седеющий полковник. Вчера на той стороне дрался с немцами всего лишь один батальон Кондратьева, и было важно любыми путями поддержать его боеприпасами. А сегодня Смирнов ввел в действие основные силы, прикрыл переправу артиллерией и авиацией.
Понтон тяжело добрался до противоположного берега. Разгрузившись, приняли на борт раненых и двух пленных, молодых, небритых. Раненые были в основном лежачие - у кого нога перебинтована, у кого промокли бинты на груди или животе. Раненых сопровождала молоденькая медсестра, девчушка в зеленом платочке. В руках она держала флягу, вторая была пристегнута к поясному ремню. Она поила из фляги раненого, чуть приподняв ему голову, и говорила:
- Потерпи, миленький. Вот доплывем до берега, а там есть доктор, хороший-хороший доктор.
Пленные сидели на корточках у самого борта, почти рядом с Ишакиным, который орудовал веслом. Охранял их угрюмый пожилой автоматчик. Ишакин обратился к нему:
- Куда ты их везешь, дядя?
Автоматчик не удостоил его ответом. Ишакин не унимался:
- Камень на шею - ив воду их. И - порядок. Нашел с кем нянчиться.
- Знай свое дело, гвардия, - басом возразил солдат, - а в мое не суйся. У меня своя голова на плечах.
- Побывал бы в Майданеке, не то бы запел. Не стал бы на них молиться, стервецов.
- Разговорчики! - прикрикнул Андреев. - Греби сильнее!
- Попей, миленький, попей, авось полегчает.
- Помочь тебе, дочка? - спросил конвоир.
- Управлюсь. Я привычная.
- Сколько же тебе лет?
- Восемнадцать.
Автоматчик посмотрел на нее пристально, вроде бы и глаза у него увлажнились. Вздохнул и обратился к Ишакину:
- Человека порешить - проще пареной репы. Безоружного тем паче. Только мы-то с тобой с какой стати будем зверствовать?
- Они нашего брата в печках жгут, газами травят, как крыс. Не жалеют вот.
- По-твоему, выходит - нам тоже такие печки заводить?
- Не задирай, дядя, я тебе толкую не про то.
- Да не задираю я тебя. У меня одного злости на семерых хватит, но изуверства себе не позволю. Нечего на меня сердиться, сам первый начал.
Файзуллин поглядывал на Ишакина с усмешкой. Тот поежился под его взглядом, но ничего не сказал.
Немцы начали обстрел. Снаряд разорвался недалеко от парома. Девушка прикрыла собой раненого. Пленные втянули головы в плечи и шептали что-то себе под нос: молились, что ли?
Расчет нажал на весла. Опять вмешалась наша артиллерия, и опять на увале встали земляные кусты разрывов.
Понтон прибился к берегу. Из укрытия выполз следующий "студебеккер", таща на прицепе пушку. Он нетерпеливо пофыркивал, ожидая, когда снимут раненых.
Началась погрузка. На переправе появилась группа офицеров: впереди вышагивал полковник Смирнов, за ним капитан Курнышев, какой-то незнакомый капитан с лицом, попорченным оспой, и вчерашний знакомый Ахметьянов.
Андреев взял под козырек. Капитан, командовавший погрузкой, отрапортовал полковнику, что переправляется такой-то дивизион. Смирнов поздоровался со всеми и повернулся к рябому капитану:
- Ты хотел видеть, кто тебя выручил вчера?
- Хотел, товарищ полковник.
- Погляди на этого лейтенанта. Чем не орел?
- Орел, - согласился Кондратьев.
- А где тот, из Татарии?
- Файзуллин! - позвал Андреев. Тот распоряжался погрузкой на понтоне. Прибежал по зову командира и растерялся, увидев такое множество старших командиров.
- И он, - сказал полковник. - Оба эти тебя и выручили. Третий погиб.
- Без их помощи нам бы вчера не удержаться. Не знаю, как и благодарить, - Кондратьев пожал Андрееву и Файзуллину руки.
- Зато я знаю, - проговорил полковник. - Ахметьянов! Подай сюда!
Проворный башкирин выступил вперед и протянул командиру красную коробочку. Смирнов открыл ее, шагнул к Андрееву и, нацепив ему на гимнастерку медаль "За отвагу", произнес:
- Властью, данной мне, награждаю вас этой медалью!
- Служу Советскому Союзу! - отчеканил смущенный таким поворотом дела Андреев.
Полковник прикрепил такую же медаль и Файзуллину. Солдат даже вспотел от волнения, так для него это было неожиданно и приятно. Не сразу нашелся, что ответить, и, лишь взяв себя в руки, твердо проговорил:
- Служу Советскому Союзу!
Все кинулись поздравлять награжденных, крепче всех тряс им руки капитан Кондратьев.
Курнышев обнял Григория за плечи и тепло сказал:
- Рад за тебя.
Между тем паром был готов к отплытию, и Григорий попросил разрешения тронуться в путь. Получив "добро", занял свое место на корме Ишакин; прежде чем сесть за весло, потрогал у Файзуллина медаль, цокнул языком с некоторой завистью, хотя у самого такая медаль уже была.
ПЕРЕПРАВА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
К вечеру обстрел переправы усилился. Противник подтянул резервы. Переброска наших войск на тот берег застопорилась. Место, где Андреев производил погрузку, подверглось особенно сильному обстрелу. Пришлось укрыть паромы в протоке, у острова. Пока паром плыл до укрытия, немцы били по нему с азартом, но удивительно - не попали. То ли у них там что-то не вязалось, то ли артиллеристы аховые подобрались, из тотальных.
На бугор выскочила самоходка "фердинанд" и стала кидать в паром болванки. Они пролетали с жарким шорохом и в пыль разбивали камни на дамбе. Одна попала в тополь. И тот переломился, словно соломинка. Крона ухнула в воду, и ее понесло течением. Открыли огонь и наши артиллеристы. Взрывы на миг закрыли самоходку. А когда на бугре опала земля, поднятая взрывами, бойцы увидели, что самоходка накренилась, подняв хобот орудия к небу.
В протоке Ишакин первым выпрыгнул на берег и подтянул паром к себе. Веревку закрепил за кол, специально вбитый в землю.
Весь день бойцы Андреева переправляли на этой девятитонной махине солдат и технику. Особенно доставалось тогда, когда вели груженый паром. Надувные лодки, на которых лежал настил, низко оседали в воду. Веслами приходилось работать с полной нагрузкой. У Ишакина на ладонях вздулись кровавые мозоли. Он обмотал ладони бинтом. Старшина не догадался выдать им рукавицы, а впрочем, у него их, кажется, и не было.
Двигались гуськом, молча, впереди вышагивал Андреев. Пересекли дамбу, легли на траву под тенистую липу возле щели, чтоб в случае чего можно было в ней отсидеться.
Ишакин лег на спину и поднял над собой забинтованные руки. На ладонях бинты почернели, поистерлись. Мозоли саднило. Пока работал, сильной боли не ощущал, а сейчас не знал, куда деть руки.
Файзуллин присел рядом с ним и сказал:
- Руки девичьи, ай, ай. Смотри моя рука - не девичья. Рабочая.
- Весло досталось, понимаешь, такое, - отбрехнулся Ишакин. Разговаривать ему не хотелось.
- Давай меняться будем.
- Чем? Руками?
- Зачем так говорить? Веслами меняться будем.
- Отстань. Покемарить хочу.
- Пошто покемарить? Не знаю покемарить.
- Вырастешь большой - узнаешь.
- Вы, хлопцы, побудьте здесь, я капитана поищу, - сказал Андреев. - Останешься за меня, Файзуллин.
- Есть, товарищ лейтенант!
Солнце заметно клонилось к горизонту. В лиственном лесу стало сумеречно и прохладно. Весь лес заполнили войска. Прикрытые ветвями, стояли ЗИСы и "студебеккеры". На полянах, замаскированные сверху сетками, целились в небо зенитки. Связисты проворно тянули провод к реке. Один из связистов, плечистый малый, нес на спине катушку. Она крутилась, разматывая провод. Другой связист специальной рогаткой деловито подвешивал провод на ветках деревьев. Двое автоматчиков в пятнистых плащ-палатках провели пленного со связанными назад руками. Связаны руки проводом с синей лакированной оболочкой - такие провода имели только немцы. Мундир на пленном был почему-то мокрый, и волосы на голове тоже. Видимо, пока переправлялись с того берега, пришлось искупаться. Впрочем, у конвоиров одежда сухая.
Военная жизнь катилась своим чередом. У Ишакина в кровь сбиты ладони. У Файзуллина ладони твердые и шершавые. Вырос на Волге, был плотогоном на Каме, одно время рубил лес. Он старше Ишакина года на три или четыре, но выглядит куда моложавее. Особенно когда смеется. Зубы у него крепкие и белые. А у Ишакина половина металлических.
В эти дни Андреев заметил, что между Ишакиным и Файзуллиным началось потепление. Они уже не дичились друг друга, и Андреев подумал, что Файзуллин может хорошо повлиять на Ишакина. Видимо, тянула их друг к другу разность характеров и судеб. Ишакину хотелось узнать, что за праведная жизнь была у татарина, что у него за душой. Файзуллин, вероятно, интересовался ишакинскими похождениями. Любопытно все-таки докопаться, какая чертовщина толкнула парня в воровскую яму. Именно этого никому не удавалось узнать. Потому что Ишакин, как только разговор подкатывался к этой запретной теме, становился молчаливым и злым.
Андреев подходил к клуне. Листья яблони, вывороченной ночью снарядом, поблекли. Яблоки обобрали бойцы. Лишь одно маленькое и зеленое одиноко висело на сломанной ветке.
Возле клуни, привалившись спиной к стене, на корточках, жадно докуривал цигарку Строков. Когда затягивался, острый кадык шевелился. Работал солдат в команде Лукина. Может, капитан разрешил им отдохнуть в клуне?
Но Строков был сегодня особенно хмур. Окурок обжигал ему пальцы, а он будто и не ощущал боли. На лейтенанта даже не взглянул. И Андреев, предчувствуя новую беду, заволновался. Что могло случиться?
Строков плюнул на окурок, бросил его на землю и поднялся. Нехотя принял стойку "смирно".
- Вольно, вольно, - сказал Андреев. - Почему не у реки?
Строков, глядя себе под ноги, пожал плечами.
- Провинился, что ли?
Боец дернул плечами: мол, не могу сказать. Григорий махнул на него рукой и вошел в клуню.
Сани, которые дыбились раньше у противоположной стены на боку, теперь приведены в нормальное положение. На них постлана солома и расстелена плащ-палатка. На этой постели лежал раненый. Над ним склонился батальонный врач, возле которого стояла сестра. На груде соломы притихли бойцы Черепенникова. Они отдыхали, когда принесли раненого, но какой уж теперь сон! Все настороженно наблюдали за врачом. Сам Черепенников с выделявшейся на лбу белой повязкой топтался тоже возле саней, чуть в сторонке, чтобы не мешать медицине. Он наблюдал, как доктор и сестра заканчивали перевязку.
Андреев приблизился, и у него дрогнуло сердце. На санях лежал Юра Лукин. На крупном лбу парня выступили мутноватые капли пота. На осунувшемся, пожелтевшем лице заметнее обычного выделились веснушки. Нос вроде бы стал менее курносым, заострился. И эта седая прядь в чубе.
Глаза у Юры закрыты. Андреев встал рядом с Черепенниковым. Тот покачал головой печально, мол, придет беда - открывай ворота. Вчера Трусова, моих несколько, сегодня - Лукина.
Юре перебинтовали весь живот. Сбоку сквозь марлю выступило алое пятно величиной с пятак.
Когда перевязка была окончена, доктор выпрямился, снял очки, близоруко и устало прищурился. Не спеша обтер стекла полой халата, водрузил очки снова на нос и, глядя на Черепенникова, спросил:
- Ваш боец?
- Мой, - отозвался Андреев.
Сестра заботливо укрыла Лукина шинелью и поглядела на Андреева сердито и с упреком: как же, мол, так - не сумел уберечь своего бойца? И этот взгляд больно кольнул Андреева, и ему стало обидно, что эта симпатичная девушка-медсестра так посмотрела на него, хотя никакой его вины тут нет, и что вот опять он теряет близкого человека. Еще обидно было за то, что никак нельзя предотвратить эти потери и что еще многих не досчитает он, Григорий Андреев, пока окончательно не раздавят фашистов.
И огромная усталость, будто многопудовая тяжесть, придавила ему плечи, безжалостно сдавила виски, а в ушах кто-то безотрывно бил в наковальню. Григорий на секунду оглох и не слышал, что сказал доктор. А тот просил отнести раненого в медсанбат, палатки которого прятались в орешнике километрах в двух отсюда. Он категорически запретил везти Лукина на двуколке. Он очень слаб и слишком серьезно ранен. Лучше, если понесут на носилках.
У Григория, кроме Строкова, бойцов здесь не было. Черепенников выделил своих. Лукина осторожно переложили на носилки, а он так и не открыл глаз. Четверо бойцов подняли носилки на плечи, вышли из клуни и направились через яблоневый сад в медсанбат. Следом за ними шла сестра, а чуть поотстав - Строков.
Андреев машинально спросил доктора:
- Выживет?
Тот упрямо наклонил голову, рывком забросил назад руки и двинулся было за носилками, не желая отвечать на вопрос. Но остановился все же и, но глядя на лейтенанта, отрезал:
- Надеюсь. Но очень тяжел. Очень.
И зашагал крупно вперед, держа руки за спиной и наклонив слегка голову. Тесемки халата кое-где развязались, и видна была защитного цвета гимнастерка, неловко сидящая на этом штатском человеке.
- Он их накрыл, - сказал Черепенников, - когда понтон Лукина выплыл из протоки. Снаряд разорвался рядом. Ефрейтора зацепило, а остальные отделались легким испугом. У Строкова, похоже, мозги отшибло. Не отходит от Лукина.
- Капитан знает?
- Да.
Григорий медленно побрел обратно к дамбе, где оставил свой расчет. Тяжесть, навалившаяся в клуне, почему-то не проходила. Опустился на траву рядом с Ишакиным, и тот спросил, имея в виду капитана:
- Нашел?
- Нет. А Лукина увезли в медсанбат.
Чуть не полвзвода тут было, и все уставились на командира, на полуслове прервав свои разговоры. Ишакин цыкнул слюной сквозь зубы и изрек со злым придыхом:
- Постреляют нас здесь, как курей.