- А похоже, что вон тот немец ранен в руку. Ты хоть дал бы им пакет, они бы его перевязали.
- Это который же? - нахмурился сержант.
- А вон белобрысый, в очках, вишь, поддерживает левую руку за локоть.
- Верно, а я и не заметил. Славяне, у кого есть пакет? - обратился он к солдатам-конвоирам.
Пакета ни у кого не оказалось: все израсходовали сегодня на своих товарищей. Тогда высунулся Трусов:
- Старшой, можно я отдам?
Андреев разрешил.
- Помалкивал бы в тряпочку, - заметил Ишакин. - Доброхот какой нашелся!
- А тебе-то что?
- Посмотрел бы я, как он тебя перевязал, окажись ты на его месте.
- Тебя как, говоришь, кличут? - спросил Гордей Фомич Ишакина.
- Зови хоть горшком, только в печь не ставь.
- А по-серьезному?
- Уж куда серьезнее!
- Василием его зовут, - сказал Юра Лукин. - Ты чего это, Ишакин, стал таким застенчивым?
- Отстань.
- Похоже, возьмусь я за тебя, Василий, - проговорил строго Гордей Фомич. - Повытрясу из тебя лишнюю дурь.
- Э, многие стращали.
- А я стращать не буду. Я тебя за уши буду драть. Я опыт имею, сыновей растил.
- Силенки не хватит.
Гордеев протянул Ишакину руку:
- На. Бери, бери.
Тот, ухмыляясь, взял Гордея Фомича за руку, вроде здороваясь. Гордеев так сжал ему ладонь, что Ишакин взвыл от боли и заорал:
- Тихо ты, бугай!
А между тем Трусов передал свой пакет сержанту-конвоиру. Сержант, показывая на раненого, протянул пленным пакет. Колонна остановилась, чтобы подождать, когда сделают перевязку, а взвод Васенева продолжал свой путь. Вскоре достигли развилки и, свернув влево, остановились. Лейтенант каждому отделению поставил задачу: первому - проверять левую обочину, второму - правую, третьему - полотно дороги, четвертое разделил на две группы и послал на фланги.
К этому времени подъехала двуколка, на которой восседал сам старшина. Он выгрузил миноискатели и щупы и поехал в соседний взвод, которым командовал лейтенант Черепенников. Его минеры должны были работать в полукилометре от взвода Васенева, на другой дороге.
В глубоком тылу при разминировании пользовались больше щупами. С ними надежнее, хотя работа шла медленнее. Проверялся каждый сантиметр земли, и, пока так-то пройдешь сто метров, затратишь не один час. Зато не оставалось никаких огрехов. С миноискателем дело продвигалось куда более споро, но деревянных мин он не брал. Попадались же не только деревянные, но и картонные. Во фронтовых условиях без миноискателей обойтись было нельзя. Для подстраховки несколько бойцов вооружались щупами, двигались они позади.
Работать начали медленно. Никак не могли набрать хорошего темпа - привыкли не торопиться. Появился Курнышев со своим связным Воловиком, подозвал к себе Васенева и Андреева.
- Нашим удалось вырваться вперед на несколько километров. Вот-вот будут вводить в бой новые войска. Без этой дороги не обойтись. Поспешайте.
- Стараемся, товарищ капитан, - сказал Васенев, даже нотка обиды прозвучала в его голосе: мол, неужели сами не понимаем, зачем же подсказывать?
- И все-таки поторопить придется, лейтенант.
- Есть поторопить! - козырнул Васенев и направился к бойцам, за ним поспешил и Андреев.
За вылазку в Брянские леса Васенева, как и Андреева, наградили орденом Красной Звезды, а Ишакина, Лукина и Качанова - медалями "За отвагу". Поначалу Васенев страшно гордился своим орденом, нет-нет да косил глазами на грудь - любовался. Когда останавливались на постой в деревнях, в какой-нибудь хате ненароком расстегивал шинель, да так, чтобы орден был замечен. "Ну мальчишка и мальчишка", - про себя улыбался Андреев, хотя и самому было приятно, когда какая-нибудь черноокая дивчина, косясь на их награды, как бы вскользь бросала:
- И откуда такие красивые да боевые, погостили бы у нас подольше.
Теперь уже к наградам привыкли, Лукин умудрился потерять свою медаль. Колодка осталась, а медаль исчезла. Юра упорно не снимал ее: хоть медали нет, но видно, что был награжден.
После разговора с командиром роты Васенев молча взял миноискатель и принялся налаживать его для работы. Андреев взял себе щуп. Если в условиях прифронтовой полосы инструкция, запрещающая командирам самим непосредственно участвовать в разминировании, имела грозную силу и пренебрегать ею было равносильно нарушению приказа, то здесь обстановка менялась круто. Нужно было задать новый, непривычный темп, иначе могли возникнуть неожиданные и неприятные последствия. Решал каждый час. Медленное продвижение минеров сдержит рывок наших войск на этом участке.
Лейтенант Васенев облюбовал себе место на левом фланге, взялся за дело споро, умело водя тарелкой миноискателя почти возле самой земли. Работал спокойно, деловито, нахмурив брови. Андреев даже залюбовался им. Смотри, как ловко владеет лейтенант несложной, но капризной машинкой, какая появилась в нем вдруг собранность, будто тугая пружина сжалась внутри и ведет его вперед.
Сначала Трусов, а потом и Лукин удивленно посмотрели на взводного, переглянулись между собой и догадались, что от них требуется, и тоже ускорили темп.
Неподготовленному минеру нельзя при работе резко ускорять шаг. Нельзя по чисто психологическим соображениям. Рассеивается внимание, притупляется острота восприятия, и он может свободно налететь на мину. Опытным же минерам такое ускорение не так страшно, хотя, конечно, крайности не исключены.
У них выработался условный рефлекс, высоко развито чувство опасности, когда, как по наитию, минер точно определяет, где запрятана мина. Курнышев частенько любит повторять: "У минера должен быть собачий нюх на мины, а все остальное в придачу".
Андреев остался на правом фланге, рядом с Ишакиным. Тот шел с миноискателем, почему-то сгорбившись. Наушники плотно прижали слуховые раковины, и казалось, что у Ишакина нет ушей, а есть только вот эти маленькие блюдечки из черного эбонита. Пилотка засунута в карман брюк, и кончик ее со звездочкой высовывался наружу. Легкий ветерок шевелил русый ишакинский чуб. Что-то в этом году командование подобрело. Раньше, чуть подрастут на голове волосы, в роту присылался парикмахер, и падали на землю срезанные им рыжие, русые, чернявые чубы. Ветер заметал их не хуже самой старательной уборщицы, а хлопцы про себя вздыхали и втихомолку поругивали упрямое начальство.
И вдруг с нового года запрет на чубы был снят. Некоторые солдаты на радостях отрастили себе усы. Месяца полтора носил их даже Ишакин. Но не вынес насмешек. Усы у него оказались какой-то непонятной масти, как говорили остряки, серо-буро-малиновой. Зато у связного комроты Воловика усы выдались на зависть всем. На что уж Курнышев, который органически не терпел вольностей и не любил, чтобы кто-то рядом с ним подавал дурной пример, даже он не высказал своему связному неудовольствия. Это поветрие с чубами и усами капитану явно было не по душе, но он не мог запретить, коль высшее начальство дало "добро". В этом смысле он оставался немного консерватором: был твердо убежден, что чубы и усы в армии - непозволительная роскошь, разбалтывают дисциплину да портят молодцеватый вид. Но капитан ни в чем не упрекнул Воловика, хотя у него не раз появлялось желание взять ножницы и обкорнать лихие пики воловиковских усов. Желание, конечно, вздорное. Курнышев только посмеивался над самим собой, на секунду вообразив, как бы это он делал.
Ишакин, увидев рядом с собой старшего сержанта, спросил недовольно:
- Старшой, кто это наскипидарил нашего лейтенанта? Чего это он, как рысак, несется, будто здесь не минное поле, а асфальт?
- И тебе придется подтянуться, - ответил Андреев и поморщился - вечно Ишакин что-нибудь такое скажет. Но солдат не слышал ответа старшего сержанта, потому что уши его были прикрыты наушниками. Тогда Андреев жестом показал, чтобы тот снял наушники, и повторил: - Подтянуться придется.
- Да вы что? - сверкнул глазами Ишакин. - Белены объелись? Мы же, как курята, повзлетаем на воздух.
- Будь внимательней - и не взлетишь. И точка: приказы не обсуждают. Ясно?
- Так точно, товарищ старший сержант!
Ворча что-то себе под нос, Ишакин поправил наушники и двинулся вперед уже быстрее.
Андреев втыкал острие щупа в землю касательно. Проверял только подозрительные места. Вот здесь, например, заметно пожухла трава, рядом валяется засохший комок земли, похожий на серый камушек. Это уже подозрительно. Острый щуп легко вошел в дерн и царапнул металл. Мина.
Взвод как раз подходил к развилке дорог. Здесь сходились два рукава: тот, по которому шли минеры Васенева, а справа, на втором рукаве, орудовали хлопцы Черепенникова. Сквозь мелколесье, разделявшее эти дороги, видны были фигурки солдат, так же сосредоточенно исследующие землю миноискателями и щупами.
Андреев опустился на колени, привычно руками откинул дерн и увидел немецкую противотанковую мину. Быстро отвинтил взрывную головку. И в это самое время заметил, как рядом, на бровке кювета, поднялись маленькие фонтанчики земли, взбитые пулями. И не сразу сообразил, что это стреляли по нему. А поняв в чем дело, растянулся на земле - и вовремя. Потому что прогремела следующая автоматная очередь, более прицельная. Пули равнодушно пропели над головой. Андреев сполз в кювет. Снял автомат. Осторожно приподнял голову, стараясь определить, откуда стреляют. Видимо, обстреляли и ребят из взвода Черепенникова. Оттуда в ответ кто-то закатил лихорадочную очередь.
Андреев осмотрелся. За развилкой начинался смешанный лес, встал стеной. А перед ним - поляна, возле которой и сливались дороги. Стреляли из леса. Можно проползти по кювету вперед, ближе к развилке, и определить, сколько их там?
Кто-то еще скатился в кювет. Андреев посчитал, что это Ишакин, а оказался - Гордей Фомич. Он должен быть со старшиной, а очутился здесь.
- Что вы делаете? - сердито спросил его Андреев.
Гордеев на полном серьезе ответил:
- Воюю, товарищ командир.
- Без вас обойдемся.
- Зачем же без меня, коли я здесь? "Кукушки" там засели, верно говорю.
В самом деле. Эта простая догадка почему-то сразу не пришла Андрееву в голову. Со стороны Черепенникова опять застрочил автомат, и "кукушка" перенесла огонь туда. Андреев воспользовался этим и сделал бросок вперед, а за ним - Гордей Фомич. Немцы ударили по кювету, но опоздали: Гордеев и старший сержант уже плотно прижались к земле. В это время кто-то, видимо, сделал такую же перебежку со стороны Черепенникова. И теперь как бы установилась косвенная связь с соседом. Когда автоматы немцев, а их было не больше трех, полоснули вдоль того рукава дороги, Андреев с Гордеем Фомичом сделали еще один бросок. Нервы у "кукушек" не выдержали. Кто-то из них счел за благо поскорее унести ноги, но один отчаянный остался. Он то и дело огрызался очередями, короткими и злыми.
- А ведь я его вижу, - сказал Гордей Фомич, подползая вплотную к старшему сержанту. - Гляньте правее. Сосна на отшибе. Березки вокруг нее. Чернеет, видите?
Теперь Андреев увидел. Тщательно прицелился и нажал на спусковой крючок. Автомат, как живой, забился в руках. Немец ответил очередью.
- А вот я его сейчас… - проговорил Гордей Фомич, устраиваясь поудобнее для стрельбы из своего карабина. Андреев заметил, как вздрагивает кончик его рыжего уса, а на лбу выступила мелкими бисеринками испарина. Гордеев выстрелил, быстро перезарядил и выстрелил еще раз, и черное пятно на сосне вдруг дрогнуло и переместилось немного вниз. Но не упало. Гордеев выстрелил еще раз, но пятно не шевелилось. Не было в ответ и очередей. Тогда Гордей Фомич с опаской приподнялся. Выстрелов не было. Андреев резво вскочил на ноги и помчался к сосне. За ним еле успевал Гордей Фомич. Бежали к сосне и от Черепенникова, кажется, сам лейтенант. Когда приблизился, Андреев заметил на его виске струйку крови.
- Вас, кажется, зацепило.
- Кожу царапнуло, - отмахнулся Черепенников. - Одного моего насмерть, в сердце, гад, попал.
У сосны валялся немецкий автомат. Сам гитлеровец висел вниз головой - оказывается, он был привязан к сосне за ноги. Зачем же они его привязали? Или сам привязался?
- Чего-нибудь да отчебучат эти фрицы, - покачал головой Гордей Фомич. - Сказывали ребята, будто прикованных цепью к пулемету находили. И над своими даже зверствуют.
- Давайте перевяжу, - предложил Андреев Черепенникову. Тот снял фуражку и слева в околыше заметил дырку, а чуть дальше - вторую. В одну пуля вошла, а в другую вылетела.
- На полсантиметра бы левее, и не было бы сейчас Игоря Черепенникова, - усмехнулся лейтенант. - Вот и считай, что неправильно раньше говорили, что судьба индейка, а жизнь копейка.
Андреев наскоро перевязал лейтенанта, и они разошлись по своим местам. А Васенев не терял времени. Когда "кукушка" замолчала, он поднял бойцов и продолжал разминирование. Андреев встретил их уже у развилки.
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
День выдался жаркий. От зноя небо стало белесым. Бойцы утомились. Сказывалось нечеловеческое напряжение. Курнышев же отдыха никому не давал. Объявили передышку только тогда, когда приехала кухня.
Обедали попеременно, молча. Аппетита от жары и переутомления не было. Лишь Ишакин быстрее других умял свою порцию кулеша и попросил добавки. Повар не стал жадничать.
После обеда опять взялись за щупы, и лейтенант разрешил отдыхать парами по тридцать минут: сначала одна пара, потом другая…
Случилось так, что старший сержант и Ишакин оказались в одной паре. Но, всего скорее, так подстроил сам Ишакин: выждал, когда очередь дошла до Андреева, и вызвался идти с ним. Но Григорий просто не обратил на это внимания - Ишакин так Ишакин.
Сейчас взвод прощупывал лесную дорогу. У немцев здесь был какой-то лагерь. У самой дороги и в глубине леса часто попадались добротно сделанные землянки. В лесу все-таки работалось легче - не так знойно, как на открытом месте.
Когда пришла пора отдыхать, Андреев с Ишакиным выбрали куст пораскидистей и забрались под его прохладную тень. Ишакин расстегнул поясной ремень, все пуговицы на гимнастерке, разулся. Портянки повесил на ветку для просушки. От них разило потом.
Андреев ремень только расслабил, лег на спину и закрыл глаза. Такое блаженство разлилось по телу, что сразу потянуло на сон. Но спать нельзя: только разоспишься, а надо вставать. Лучше уж потерпеть. Чувствовал на лице малейшее шевеление воздуха, вдыхал горьковатый запах травы, слышал попискивание какой-то пичуги - ей и война нипочем.
- Не любит меня кодла, - неожиданно сказал Ишакин. Голос его донесся до Андреева откуда-то издалека. Григорий подивился этим словам, совершенно не связанным с тем, о чем он сейчас думал. Они были далеки и непонятны.
- Кто это тебя там не любит? - лениво спросил Андреев; ему так не хотелось выходить из приятного оцепенения.
- Наша кодла. Ну, братва взводная.
- Ох, и словечко ты опять откопал. Но к чему ты это вдруг?
- Ни к чему. Для себя.
- Ты же не девица.
- А что, лишь девиц можно любить?
- Почему же? - смутился старший сержант.
- То-то и оно. Мне ведь тоже хочется отогреться возле человеческого тепла.
- Само собой, - согласился Андреев и поднялся. Ишакин сидел, обхватив руками колени. По пальцам его ног с крупными кривыми ногтями ползали маленькие черные муравьи, но он их не чувствовал. В глазах тускло и упрямо светилась тоска, да такая дремучая и неприкрытая, что Григорию стало не по себе. Вот таким невменяемым Ишакин был тогда, в Брянских лесах, когда украл у женщины козленка, а Алексей Васильевич Рягузов, тамошний партизан, хотел застрелить его за это.
- Ты же знаешь, старшой, в бога я не верю, а черта не боюсь. И помирать мне не страшно. Кому я нужен?
- Брось хныкать, - возразил Андреев. - Ты ведь нытиком не был.
- И бросать нечего. У тебя отец и мать были?
- И сейчас есть.
- А я не помню, от кого родился. Шатался по приютам. Уже потом, когда подрос, узнал, что был такой писатель-воспитатель, не помню фамилию, ну тот, что из приютских дураков делал настоящих людей.
- Макаренко?
- Во, он самый. Мне такой писатель-воспитатель на пути не встретился, потому, может, я университеты проходил на Колыме и еще кое-где. И вот в меня всосалось с молоком - всяк человек мне враг, опасный или не очень, но враг. А как же? В приюте за пайку хлеба насмерть дрался с такими же гавриками, как и сам. Когда воровал, всех боялся - друзьями тут мне никто не мог быть. На Колыме меж собой грызлись, жить всякому хотелось. А в войну, под Мценском, сержант один взъелся, узнал, что я урка, и съесть меня хотел, начисто извести. Я и привык жить ощерившись.
- Нелегко, - согласился Андреев.
- Если, думал, пуля меня какая-нибудь поцелует или осколок шальной прилетит, никто не пожалеет, а то и рады будут - сдох никому не нужный человек. И некому тебе, старшой, на меня похоронную будет посылать.
- Ну и темь в твоей голове!
- А чем ее высветлить? Ладно, хоть к тебе под начало попал, а то б не знаю, что со мной и было. Да вот еще в этой деревушке, в которой последние две недели жили, стряслось со мной непонятное.
- Что же? - насторожился Григорий.
- Сам не разберусь еще, только нутро мое перевернулось на все сто восемьдесят.
- Не заметил.
- Да ты, старшой, за последнее время многого не замечаешь. После Брянских лесов. Знаешь, что Трусов по ночам плачет?
- Как плачет?
- Слезами, как еще.
- Я не про то - почему плачет?
- Мать у него померла, письмо получил.
- Да-а-а… - раздумчиво протянул ущемленный Андреев.
- Так в той деревне мы в хате стояли втроем, сам же распределял - с Трусовым и Строковым. Хозяйка там молодая, но вдова. Мужа убили на войне, а на руках детишки остались. Двое.
- Помню. Хорошая женщина.
- Так вот я с нею спал.
- Фи! - присвистнул Андреев. - Нет, не похоже на тебя!
- Похоже или не похоже, а было. И по-серьезному, старшой. Я ведь не Качанов, тот щурил глаза на каждую. А у меня бывает только раз, но бесповоротно.
- Влюбился, что ли?
- Откуда я знаю? Может, и влюбился, можно и так назвать. Я лишь в те недели понял, для чего надо жить. Ребятенки не мои, а я их все равно что родных сердцем понял, и они ко мне ластились. А Марья - баба теплая, душа у нее теплая, я прямо вроде отогрелся малость возле нее. И страшно мне стало за себя. Я вроде бы проснулся и понял, что кодла меня не любит. И не за что меня любить, хотя я тоже человечью душу имею и не хочу, чтоб в нее плевали.
- Никто тебе и не плюет.
- Правда твоя, пока боятся.
- Это у тебя от тоски.
- Может, и от тоски. Побежал бы я сейчас в ту деревушку, поглотал бы еще малость счастья, ну хотя бы месяц, и снова можно воевать два года.
- А она к тебе как?
- Она тоже истосковалась по теплу, звала меня Васенькой. Ты пойми, старшой, никто в жизни так меня не называл, и мне реветь хотелось от такой ласки, и я понял, старшой, что готов за эту бабу по капле отдать всю свою кровь, отдать, лишь бы никто ее не обижал. И ее ребятенков тоже.
- Значит, после войны будет куда возвращаться.
- Оно так, да все не верится. Неужели эти чертовы полчаса уже миновали? Смотрите, идут нас сменять татарин да Лукин. Только ты, старшой, про наш разговор никому.
- Будь уверен. Но послушай, неужели я так оторвался, что не замечаю ничего?