Человек был действительно страшен. Даже в полумраке колодца бросался в глаза желто-землистый цвет его кожи - не только лица, но и худого тела, которое едва прикрывала истлевшая одежда. На голове человека было напялено нечто совершенно непонятное. Ноги, замотанные тряпьем и завязанные кусками веревок, казались огромными, бесформенными обрубками. В руках человек держал деревянные колодки, на какие опираются безногие, перетаскивая свое тело по улицам.
Все это - и мертвый цвет кожи, и дряблые мешки под глазами, и впалые, заросшие грязными клочьями щеки - говорило, что человек неделями, может быть месяцами, живет здесь без воздуха и света. Он молча смотрел на Регину, и вдруг что-то в его лице показалось ей очень знакомым - как там, наверху, когда она подошла к развалинам кирпичного дома.
- Ты не узнаёшь меня, Регина? - проговорил человек после недолгого молчания. - Это ведь я, Натан…
Он говорил бесстрастно и вяло, так же вяло протянул грязную, худую руку. Регина инстинктивно попятилась. Даже здесь, среди нечистот, она ни за что не прикоснулась бы к этому существу, назвавшемуся ее братом. Натан понял состояние сестры…
- Ты права, это не нужно… Поцелуи здесь не доставляют удовольствия.
- Натан?! Откуда ты?.. Ты жив! Боже мой!.. Каким ты стал… Подожди! - Регине показалось, что брат снова протягивает ей руки. Только показалось. - Ну говори же, говори, что с тобой было…
- Давай сядем, - сказал Натан. - Мне трудно долго стоять на ногах. Я отвык. - Он оперся на колодки и присел на выступ канализационной трубы. - По моим расчетам, я живу здесь больше года, - сказал он, - с тех пор, как бежал из Треблинки. Ты знаешь, что это - Треблинка?
- Да, знаю. К сожалению, мы узнали о ней слишком поздно, - сказала Регина.
- А если бы раньше?
- Тогда бы восстали раньше.
- Я не мог прийти раньше. Меня послал Комка из лагеря… Но мы опоздали: здесь нам сказали, что восстание кончилось неделю назад и в гетто никого не осталось… Нам больше некого было предупреждать. В Варшаве не осталось живых евреев, а Комка сказал - предупредишь и потом действуй как знаешь… Вот мы и остались здесь вместе с Соломоном Дворчиком. Комка послал его следом за мной…
Натан говорил так, словно Регина знала его знакомых по лагерю. Слова он произносил невнятно, бормотал что-то себе под нос порой так тихо, что Регина не могла разобрать слов. Казалось, что брат говорит сам с собой.
- О ком ты говоришь, Натан? Кто такой Дворчик?
- Дворчика ты должна знать. Он жил на Маршалковской, держал ломбард. А инженер Комка остался там, в лагере… С Соломоном Дворчиком мы и живем здесь. Иногда выходим сюда подышать свежим воздухом. Соломон должен скоро прийти. Ты не пугайся его. Дворчик сошел с ума, но кое-что понимает.
Регина с ужасом глядела на брата. Жить здесь вместе с сумасшедшим и считать зловонную клоаку вместилищем свежего воздуха!
- Сюда… дышать воздухом?! Но ведь здесь нет воздуха!
- Я задыхаюсь…
- Почему? Здесь воздух и свет. Не то что в нашей норе. Правда, там безопаснее…
- Но что вы едите?
Натан не успел ответить. Снова послышалось чавканье, Регина насторожилась.
- Это Дворчик, - сказал Натан. - Надоело, видно, сидеть одному. Я говорю тебе, что он кое-что понимает…
Из трубы выполз на четвереньках человек еще более страшный, чем Натан. Сначала показалась его конусообразная лысина, обрамленная кольцом прилипших к черепу волос. За лысиной на тонкой шее тянулось высохшее человеческое тело. Лица Дворчика не было видно. Стоя на четвереньках, он поднял вверх голову, огляделся и, обнаружив незнакомую женщину, поспешно спрятал за спину консервную банку, которую держал в руках. Безумные глаза его расширились, он собрался нырнуть обратно в трубу. Натан остановил его:
- Не бойся, Соломон, это моя сестра. Иди посиди с нами.
Слова Натана успокоили сумасшедшего.
- Сестра? - забормотал он. - Сестры тоже горят… Все горит. Только алмазы не боятся пламени. Смотрите, как они горят на солнце!.. И не сгорают. Не то что люди… Твоей сестре, Натан, я думаю, можно показать мои сокровища. Пусть смотрит!.. Ты знаешь, женщина, что такое карат?.. Им измеряют вес камней. Карат неизменен и вечен, как сам алмаз… На востоке есть дерево, женщина, у которого косточка зрелого плода подобна гире ювелирных весов. Ты не найдешь в мире двух косточек разного веса. Это "каратина силиква" - дерево ювелиров. Бог создал его для нас, и мы называем каратом вес семени, скрытого в плодах его. Смотри, женщина!..
Дворчик подполз к Регине и протянул консервную банку. На дне ее лежали куски сплавленного темного стекла.
- Ты видишь, как они сияют на солнце! - Сумасшедший присел на корточки, длинными, тонкими пальцами вытащил из банки стекло и поднес его к своим близоруким глазам. Он подставлял кусок стекла лучам невидимого солнца и наслаждался воображаемым сиянием камня.
- Сегодня я щедр, - продолжал Дворчик. - Любуйтесь игрой моего бриллианта! Завидуйте!.. В мире нет второго такого камня. Знаменитый "Куллинан" весил три тысячи каратов, а мой - семь тысяч! Чем больше каратов, тем камни дороже. Не то что люди. Люди дотла сгорают на кострах одинаково, что один, что семь тысяч… Человек не алмаз, даже не алмазная пыль… Человек - только запах горелого мяса. А алмаз, смотри сюда, женщина, я погружаю его в сосуд с прозрачной водой - и он исчезает в ней, потому что сам чище родниковой воды. Смотри!..
Старик опустил стекло в банку и снова достал, торжествуя и радуясь. Он держал его над головой тремя сухими и длинными узловатыми пальцами, по которым стекала грязь.
Регина не произнесла ни одного слова с тех пор, как появился Дворчик. Ошеломленная и подавленная, она вдруг порывисто поднялась.
- Натан, пойдем отсюда, пойдем! - Забыв обо всем, она тянула брата за истлевшие его лохмотья. - Пойдем!
- Куда?
- В город. Там снова восстание. Варшава почти свободна. Вставай!..
Натан не двигался. Теперь он понял, что означал шум наверху. Позавчера так грохотало, что дрожала земля, и Дворчик беспокойно метался в норе… Теперь понятно, почему в эти дни им не приносили пищу. Людям наверху не до них… Восстание. Это хорошо! Но выходить на поверхность рано.
- Нет, Регина, пока я никуда не пойду, - сказал он.
- Но когда же? Разве ты перестал ненавидеть немцев?
- Не перестал… Но я хочу, чтобы меня оставили в покое, хотя бы здесь. Я хочу выжить во что бы то ни стало.
- Но разве можно здесь жить!.. Даже этот сумасшедший старик счастливее тебя, Натан. Он хотя бы не понимает. Но ты!..
- Теперь осталось немного, - говорил Натан, почти не слушая сестру. - Говорят, русские подходят к Варшаве… Нам приносят сюда не только еду, иногда сообщают и новости… Если бы не было восстания, нам продолжали бы приносить пищу. Какая мне польза, что там, наверху, восстание…
- Но мы хотим помочь русским! - воскликнула Регина.
- Нет, нет, отсюда я никуда не уйду! Я столько пережил, что не могу рисковать. В семье Ройзманов я остался последним. Ты не в счет, ты женщина. Но на мне может кончиться род Ройзманов. Я его единственный продолжатель. Могу ли я рисковать? Нет, Регина, пусть никто не мешает мне… Я уже тут привык. Здесь не так уж плохо, как кажется на первый взгляд.
Там, в лагере, Натан уверял себя и других, что ему нужно жить, чтобы мстить. Точно так же говорил Комка. Теперь Натан уверился в другом - ему надо выжить, чтобы сохранить племя Ройзманов.
- Натан! - Голос Регины стал резким. - Ты просто трусишь… Пойдем, я заклинаю тебя, пойдем!.. Не позорь памяти матери…
Безумный Дворчик громко захохотал. Натан остановил его и сестру:
- Тише, нас могут услышать!
Дворчик, прикрыв ладонью рот, озирался по сторонам. Схватив свои колодки, приспособленные из дверных ручек, он шмыгнул в трубу. Безумный походил на большую прыгающую лягушку.
А Натан все сидел, прислонившись спиной к грифельно-серым камням. Слова Регины его не трогали. Много она понимает в жизни. Очутись она на его месте, давно бы попала в душегубку. От нее не осталось бы даже пепла. А он жив…
- Нет, - упрямо повторил Натан, - я остаюсь. В наше время надо суметь выжить. Здесь меня не почуют даже овчарки. Здесь все одинаково пахнет. Я лишился всего, даже собственного запаха. Осталась у меня только жизнь, и я сберегу ее. Поняла?
- Клопы тоже берегут жизнь, когда забиваются в глухие щели.
- Это я уже слышал… Так говорил Залкинд. Он тоже бежал в Варшаву из лагеря.
- Залкинд?.. Ты знаешь Залкинда? - удивилась Регина. - Ведь это он поднял восстание в гетто. Бежал не к семье, а в гетто. Семья у него осталась в России.
- А где же он сейчас? Комка велел сказать ему, что он, Залкинд, был прав. Но по-моему - нет. Не все ли равно, где погибли евреи - в гетто или в Треблинке. А я вот жив…
- Ты?.. Жив… Нет!.. Живы остались те, кто восстал в лагере, они спаслись сами и спасли других. В прошлом году в Треблинке было восстание. После него немцы перестали истреблять евреев в Треблинке.
- Восстание?.. Значит, оно было после меня. Это, конечно, работа Комки. Но для меня все это не имеет значения…
Регина вдруг поняла, что Натан уже не брат ей, а далекий, совершенно чужой человек.
- Лучше бы тебе умереть, Натан! - жестко сказала она. - Прощай!
Регина перешагнула через грязную лужу и пошла вперед. Своды здесь были высокие, и она шла, почти не сгибаясь. Вскоре ее вновь поглотила непроглядная тьма. Но едва Регина прошла сотню ярдов, как услышала, что кто-то догоняет ее.
- Регина, подожди, - услышала она задыхающийся голос Натана.
Регина остановилась и включила фонарь. Натан приближался, опираясь обеими руками о стену. Он перебирал ими торопливо, точно ощупывал камни.
- Ты куда идешь? - спросил он, едва переводя дыхание.
- В Старое Място.
- Там уже нет немцев?
- Нет.
- Значит, там можно выходить из колодца. Я целый год не видел ночного неба. Что, если мне в самом деле ненадолго выйти ночью…
Регина не ответила. Она погасила фонарь и пошла дальше. Некоторое время она слышала, что Натан брел за ней. Потом он отстал. Мрак и тишина склепа окружили Регину Моздживицкую, курьера главного штаба Армии Крайовой.
Люк колодца был приоткрыт, и там стоял часовой. Вероятно, давно наступила ночь. Регина не могла разглядеть лица часового.
- Немедленно доставьте меня к полковнику Вахновскому, - оказала она. - У меня срочный приказ из штаба.
Тихим свистом часовой подозвал кого-то еще.
- Пойдемте, - сказал человек, вышедший из развалин.
В отсветах недалекого пожара Регина узнала площадь Красинского. Здесь, в бывшем немецком госпитале, расположился районный штаб обороны, которую возглавлял полковник Вахновский.
Полковник прочитал распоряжение штаба. Генерал Бур приказывал защитникам старого города расширить свои позиции, занять хотя бы временно район гетто, чтобы штаб мог завтра же перебазироваться с фабрики Кемлера в Старое Място.
Вылазку провели той же ночью. На следующий день генерал Бур со своим штабом переселился в старую часть города. Район Воля заняли немцы.
2
Прошло около трех недель с тех пор, как генерал Бур перенес свой штаб с фабрики Кемлера в Старое Място. Проливные тяжелые дожди первых дней восстания сменились безветренной и сухой погодой. Руины дышали зноем, и термометр нередко показывал за пятьдесят градусов Цельсия.
Раскаленное небо было затянуто жарким маревом, и сквозь мутную пелену солнце казалось оранжевым шаром. Из колодцев-дворов, из расщелин средневековых улиц старого города не всегда можно было разобрать - наплывают ли в небе палевые облака или поднимаются кверху дымы пожарищ.
Город горел, и над ним днем и ночью стояла сизая пелена прогорклого дыма, как во время большого лесного пожара. В этом кромешном аду, в неумолкаемом грохоте взрывов и падающих стен, в беспрерывной пальбе и завывании пикирующих "штукасов" казалось, что город давным-давно должен был сгореть, превратиться в пепел. Но огонь находил себе все новую пищу, а гасить его было нечем. Трубы водопровода оставались сухими, как пересохшие в лихорадке рты.
Восстание, которое в самом его начале казалось таким успешным, вскоре застопорилось… Еще не овладев полностью городом, солдаты-повстанцы были обескуражены приказом главнокомандующего - перейти к обороне.
Немецкий комендант Варшавы генерал войск СС Эрих фон Бах-Зелевский тоже немало удивился, когда ему сообщили, что повстанцы без видимых причин умерили свою активность. Еще накануне генерал метался по кабинету, удрученный свалившейся на него бедой. Фюрер лично приказал ему любыми средствами подавить восстание, подавить в двадцать четыре часа. А генерал-губернатор оккупированной Польши доктор Ганс Франк каждые полчаса одолевал его из Кракова телефонными звонками и требовал сообщать обстановку. Фон Бах отчетливо представлял себе его клинообразное, мрачно-сосредоточенное лицо - широкий лоб и узенький подбородок. И еще - солнечные очки на глазах, выпуклые, черные и большие, похожие на наушники телефонных трубок… Но что мог сообщить ему Эрих фон Бах-Зелевский, когда сам черт не мог разобраться в том, что происходит! Где взять войска для подавления варшавского мятежа? Как назло, вокруг города не оказалось воинских частей. Будто бы кто-то нарочно отвел их отсюда перед восстанием…
Генерал фон Бах-Зелевский не был новичком в подавлении всевозможных бунтов и волнений. Он долгое время руководил полицией в тылах армейской группировки "Центр". Тогда ему пришлось поработать в незамиренных советских областях и районах… Потом генерал выдвинулся по службе - стал руководить эсэсовскими войсками, которые вели борьбу с партизанами в тылах всего Восточного фронта. Теперь варшавская неприятность грозила испортить карьеру генерала фон Баха-Зелевского.
Карл Вилямцек тоже не на шутку перепугался, когда в тот злополучный день со всех сторон начали палить и пули жужжали над головой, как шмели в знойное лето Карл растерялся не меньше своего шефа генерала фон Баха-Зелевского, у которого Вилямцек служил последние месяцы денщиком. Генерал приказал немедленно покидать город. Под прикрытием полицейского взвода и нескольких танков генерал перебрался в загородную виллу, где до этого помещался какой-то тыловой штаб.
Из Варшавы генерал Бах выехал в танке, но Вилямцек не такая персона, чтобы его прикрывали броней. Вместе с другими солдатами он отступал на своих двоих, и ему пришлось-таки по дороге изрядно покланяться летящим пулям! Из спокойного тылового города Варшава превратилась вдруг в передний край. За всю войну Валямцек не испытывал такого страха.
А генерал Бах-Зелевский, как только миновала опасность, снова принял самоуверенный вид и начал выяснять обстановку. Но обстановка оставалась неясной в продолжение нескольких дней.
Генерал-полковник Гудериан, новый начальник генерального штаба, обещал прислать подкрепление. Но сначала надо остановить русских. Наступление советских войск тревожило Гудериана больше всего. В начале августа русские наконец выдохлись. Их удалось задержать на подступах к Варшаве - теперь можно было заняться повстанцами.
Пятого августа доктор Франк мог наконец послать обнадеживающую телеграмму в Берлин. Он умел, доктор Франк, мстить не только людям, но и городам и странам.
"Город Варшава, - писал он, - в большей части объят пламенем. Сожжение домов является самым верным средством, чтобы отнять у повстанцев убежища. После этого восстания и его ликвидации Варшава будет передана заслуженной судьбе своего полного уничтожения".
Уничтожение города уже началось. Его уничтожали, как гетто, - систематически, дом за домом. Жгли и взрывали. Однако повстанцы сопротивлялись с невиданной яростью. Они покидали дома, объятые пламенем, но, как только пожар затихал, возвращались обратно в развалины.
Когда обнаружилось что повстанцы перешли к обороне, генерал облегченно вздохнул, теперь ликвидация мятежа - дело времени. Лишь бы русские не начали наступать снова… Но генерал Гудериан заверил - на фронт брошены все резервы, подтянуты свежие танковые части, соединения пехоты, усилена авиация. Русским потребуется немало времени, чтобы привести в порядок свои войска, обескровленные после такого большого и длительного наступления. Пока они соберутся с силами, восстание в Варшаве будет подавлено.
Германские штурмовые войска разрубали Варшаву на части, изолировали отдельные узлы сопротивления и уничтожали их один за другим. 8 августа они заняли район Воля, а вскоре отрезали Старое Място от остального города - врезались клином до самой Вислы. Теперь бои шли на Гжибовской улице. Немецкие части захватили мост Понятовского, атаковали Маршалковскую, Крулевску, Вспульну…
Германское командование стягивало резервные войска к Варшаве. Для штурма разрозненных узлов сопротивления на ближайших аэродромах стояли группы пикирующих бомбардировщиков - знаменитые "штукасы", которые в начале войны штурмовали Лондон. Теперь "штукасы" с утра и до ночи висели над Варшавой и сбрасывали тысячи бомб на городские кварталы.
Против варшавских повстанцев направили тяжелую осадную артиллерию. На закрытых позициях стояли батареи трехсотвосьмидесятимиллиметровых орудий, из которых тоже в начале войны через Ла-Манш обстреливали английское побережье. Вскоре подвезли еще более мощные орудия на рельсовых установках. Фельдмаршал Манштейн применял их для осады Севастополя. Снаряды, ростом в сажень и каждый в полторы тонны весом, падали на мятежный город. Дома разваливались сверху донизу, будто сделанные из сырой глины.
В течение первых трех дней осады Старого Мяста из тысячи домов было разрушено и сгорело больше семисот зданий…