Яковенко, передав командование Гурьеву, не пошел в госпиталь, несмотря на то, что рана давала себя знать. Втайне надеясь, что Бересов передумает и даст ему возможность оправдать себя на деле в предстоящем, бою за Комаровку, Яковенко остался на том же хуторке, где был командный пункт его батальона. После разговора с Гурьевым перебрался в дальнюю, стоявшую на отшибе, хату, которую не занимал никто. Там его в одиночестве и нашел под вечер Бобылев. С первой же минуты увидел он, как удручен Яковенко.
- Ехал бы ты в самом деле подлечиться! - посоветовал ему Николай Саввич.
- Не рука у меня болит… Обидно: за что меня Бересов гонит? Ну, поспешил я, доложил неточно, так сам же я ему признался в этом, тогда же! И наступал - по его приказу. Сам он сказал мне перед этим: "Молодец, жми!"
- Обидно? - переспросил Бобылев. - Неужто так-таки и не понял, в чем виноват?
- Нет.
- А ведь врешь! - Бобылев словно забыл про свою обычную деликатность и сдержанность. - Командиру полка врал, теперь - мне и себе врешь. Эх, Борис… - уже мягче сказал он. - И откуда это в тебе взялось - враньем загораживаться? Ведь его только слабачки щитом себе берут. А ты ж не слабачок!
Яковенко ничего не сказал, опустил глаза, хотя не в его характере было смолчать в ответ на резкое слово.
"Кажется, дошло…" - подумал Бобылев. И посоветовал: - Сходи к Бересову.
- Не пойду… Зачем идти? Чтобы опять прогнал?
- А ты подумай все же.
- Э, да что там!..
- Ну, смотри. Время подумать у тебя есть.
Бобылев счел за лучшее оставить Яковенко одного: самый высший судья и советчик человеку - его собственная совесть.
Гурьев не чувствовал себя виноватым перед Яковенко: ведь по отношению к нему он всегда поступал честно. Но на сердце Гурьева было нелегко. Неудачный ночной бой, который, как думал он, омрачил былую славу батальона, смерть Скорнякова, размолвка с Яковенко, чувство новой, большой, ни с кем не разделяемой ответственности за батальон - все это глубоко тревожило его.
Поздно вечером Гурьев, целый день пробывший на переднем крае на своем НП, пришел на часок погреться на командный пункт, в маленькую горницу, которая считалась жильем его и Бобылева.
Николай Саввич, оказывается, тоже пришел с переднего края. Он сидел перед только что затопленной печкой и задумчиво смотрел на весело гудевшее пламя. Гурьев тихонько подвинул скамейку и сел к огню.
Оба сидели молча. Гурьеву странно было думать, что теперь Николай Саввич - его подчиненный. Гурьев привык относиться к нему как к старшему по должности, по возрасту, по положению в партийной организации. Должны ли теперь как-то измениться их отношения? Ведь им вместе воевать, может быть, завтра вместе вести батальон в новый бой…
Нет, трудно относиться к Николаю Саввичу теперь иначе, чем до этого…
Гурьеву захотелось поделиться огорчениями и тревогами сегодняшнего дня.
- Вступил, как говорится, в командование… Яковенко мне удачи пожелал.
- Значит, помирились?
- А я с ним не ссорился… Лучше, если б он оставался комбатом. Все равно, наверное, скоро обратно батальон примет.
- Навряд ли так скоро, - Бобылев пытливо посмотрел в глаза Гурьеву: - А без капитана, что - трудно будет? Он незаменим разве?
- Да нет, Николай Саввич, - смутился Гурьев (уж не подумал ли Бобылев, что он тяготится ответственностью за батальон?).
- Ничего! - сказал Бобылев. - Дело пойдет. В случае чего - поможем.
Прошло два дня. В нескольких километрах левее участка дивизии гремел бой. Там, юго-западнее Комаровки, тяжелые танки, посланные германским командованием на выручку окруженных войск, упорно пытались прорваться на север, внутрь кольца. Подхлестываемые сыплющимися на них приказами фюрера, немецкие панцерные войска остервенело лезли вперед.
Им удалось овладеть южной частью большого села Лисянки, переправиться через речку Гнилой Тикич, разделяющую Лисянку пополам, и выйти на северную окраину села. Отсюда по шоссейной дороге было совсем недалеко до местечка, того самого, где сосредоточивался полк Бересова после марша. От местечка лежала прямая дорога на Комаровку. Командир дивизии, предупрежденный штабом корпуса и разведкой, видел, какая опасность угрожает его соединению: противник мог выйти в тыл. Генерал приказал другим подразделениям занять оборону фронтом в сторону Лисянки. Дивизия готова была драться на два фронта - на юг и на север.
Но противнику не удалось от Лисянки пройти на север. Гитлеровцы в Комаровке так и не дождались своих избавителей.
Советское командование бросило к Лисянке мощные танковые силы. Десятки "тридцатьчетверок" устремились по степи наперерез немецким танкам. По немцам на северной окраине Лисянки советские танки ударили с двух сторон. "Тигры", "пантеры", бронетранспортеры заметались по снежной степи, по горящим улицам села, по извилистому берегу Гнилого Тикича, ища спасения. Часть немецких танков, вырвавшихся вперед дальше других, попыталась укрыться в небольшом леске возле Лисянки. Но советские танкисты быстро нашли их там и с трех сторон ударили по лесу. Ни одна немецкая машина не ушла оттуда.
Атакуемые с флангов, отрезанные от своих тылов, немецкие танковые части у Лисянки перестали быть "бронированным кулаком", на который так надеялось гитлеровское командование. Это теперь уже был не кулак, а скорее всего растопыренные, беспомощно тычущиеся куда попало пальцы. У немецких танков кончалось горючее. Танкисты бросали их и убегали.
Попытка прорваться через Лисянку закончилась для гитлеровцев крахом. Двадцать четыре немецкие машины, разбитые, подорванные или просто брошенные в панике, остались на северном берегу Гнилого Тикича.
Однако бои в районе Лисянки не утихали. День и ночь там грохотала артиллерия.
А на участке дивизии третий день стояло напряженное затишье. Видимо, командование готовилось к последующему, решительному удару. Полки прочно окопались, по установившейся дороге пополнились боеприпасами. Подтянулись обозы и артиллерия.
Немцы больше не предпринимали попыток прорваться. Они цепко держались за южную окраину Комаровки. Видимо, чего-то ждали, может быть, помощи извне. По ночам немецкие транспортные самолеты с зажженными сигнальными огнями подолгу кружились низко над полем и уходили на посадку куда-то недалеко, за Комаровку. На этих самолетах по приказу Гитлера вывозились из "котла" офицеры. Все остальные, солдаты и унтер-офицеры, были обречены.
За эти дни полк Бересова несколько улучшил свои позиции. Не в силах держаться под огнем в голом поле, немцы вынуждены были отойти вплотную к самому селу. Они оставили в наших руках и тот овраг, около которого в первую ночь столкнулись с ними разведчики старшины Белых.
Яковенко в медсанбат все не уезжал, и Зина сама делала ему перевязки. Она заходила к нему ненадолго, всего на несколько минут. Но для нее словно вернулись те длинные госпитальные ночи, которые она просиживала когда-то у постели закованного в гипс лейтенанта Бориса Яковенко. Тогда он стал для нее не просто одним из многих ее больных, но человеком, судьба которого становилась ее судьбой.
Чувство некоторой настороженности, возникшее в ней при встрече с Борисом в полку, теперь сменилось чувством тревоги за него и заботы о дорогом для нее человеке.
Почему-то именно сейчас она была глубоко убеждена, что окончательно нашла свое счастье - настоящее и прочное.
Она упрямо верила, что все будет хорошо: Борис поправится, ему снова доверят командовать батальоном, он опять отличится в боях. Когда кончится война, они уедут к нему в Херсон, к синему морю. Зина никогда не видела моря. Тогда, в госпитале, она часами слушала рассказы Бориса о черноморских красотах, о его любимом Херсоне. И теперь, когда она заходила к нему, он снова говорил ей о родных местах, будто искал в этих воспоминаниях утешение…
Однажды вечером, когда Ольга по какому-то делу пришла на медпункт из своей роты, где, как обычно, находилась все время, Зина рассказала ей обо всем, что думает сейчас о себе и Борисе Яковенко. Как всем людям, чувствующим себя счастливыми, Зине хотелось, чтобы и другие знали об этом. Но Ольга, выслушав рассказ Зины, как-то осуждающе посмотрела на нее.
- Ты что? - удивилась Зина, - разве это плохо?..
- Нет, - Ольга посмотрела на Зину строгими темными глазами, - но на твоем месте я подождала бы до конца войны…
- До конца войны? Что ты, Олечка! - заглядывая подруге в лицо, рассмеялась Зина. - От любви укрытий не придумано. Еще и сама убедишься!
Ольга возвращалась из роты в медпункт. Ее догнал Булагашев, шедший с наблюдательного пункта, где разведчики по очереди дежурили у стереотрубы. Поздоровавшись, Ольга и Булагашев пошли вместе. Булагашев рассказал, что разведчики очень горюют о своем командире.
- Шахрай говорит, вот тут где-то близко старшина погиб, - показал Булагашев.
- Где?..
- Кустики видишь? Потом налево. Потом канава. А зачем тебе?..
Но Ольга, не отвечая, свернула с тропы и быстро пошла туда, где одиноко серели два куста. Булагашев посмотрел ей вслед, недоуменно покачал головой и зашагал своей дорогой.
Дойдя до указанной Булагашевым канавы, Ольга остановилась и огляделась вокруг.
Вот здесь дрались они…
Еще не успевшие потускнеть патронные гильзы, разорванный ватник, смерзшаяся, в темных пятнах ушанка с чьей-то бедовой головы, искромсанные осколками клочья немецкой шинели… Ольге стало жутковато посреди мертвого ледяного поля. Но пересилив это чувство, она медленно побрела вдоль канавы.
Ольга прошла до самого конца канавы и остановилась. Больше идти было некуда и незачем. Все. Она стояла, наблюдая, как на гребне канавы тонко-тонко трепещут под неслышным дуновением ветра былинки, торчащие из-под снега.
"Вот и дожди прошли, и вьюги, и бой здесь прогремел, а травинки, тоненькие и слабые, все себе стоят и качаются на ветру", - подумала Ольга. Ей показалось сейчас, что и приход ее в поле, и знакомство, такое недолгое, с Никитой Белых, и последний бой - все это было давным-давно, не три-четыре дня, а несколько лет назад. Сейчас она почувствовала себя очень взрослой и даже постаревшей…
Постояв еще с минутку, Ольга медленно пошла обратно.
И вдруг она увидела человека. Он медленно шел вдоль гребня канавы.
Ольга вгляделась. Сомнений не оставалось: это был старшина Белых. Она невольно ускорила шаг. Услышав ее торопливые шаги, он обернулся.
- Откуда? - радостно вскрикнула Ольга, обхватив его ладонь обеими руками.
- С того света! - улыбнулся Никита своей обычной скупой улыбкой. По его глазам было видно, что он тоже рад неожиданной встрече.
Ольга все еще держала руку Никиты в своих ладонях, но он, чуть морщась, постарался освободиться от этого пожатия, и только тут она заметила выглядывающую из-под его рукавицы повязку.
- Что у вас с рукой?
- Так, зашиб маленько, - небрежно сказал Никита и, блеснув веселой искоркой в глазах, усмехнулся. - Выходит, я живой, а?..
Они свернули в сторону от канавы и пошли по тропке, ведущей на КП. Ольга тревожно поглядывала на Никиту.
- Вот только что в полк из штадива иду. В плену был, - смущенно улыбнулся Никита.
- В плену?
- В рукопашной меня взяли. Их куча, а я один.
- Да? - взволнованно спросила Ольга. - А спаслись как? Да рассказывайте же!..
- Что рассказывать? Попал фашистам в лапы, потом убежал. Вот только сегодня вернулся.
"Неинтересно ему мне рассказывать", - подумала Ольга.
- Но ведь там страшно было! Что вы перечувствовали?..
- Всякое… - неохотно произнес Никита. И сколько ни донимала Ольга его своими расспросами, он так ничего толком и не рассказал.
А рассказать старшина мог бы о многом.
…Когда он очнулся от удара и хотел вскочить на ноги, приклады и кованые сапоги не дали ему подняться. Никита рванулся, чтобы освободиться, но немцы скрутили ему руки. Сквозь застилавший глаза туман он видел возбужденных, галдящих врагов. Потом все смолкли, почтительно вытянулись и расступились. Подошел немец, по-видимому, старший. Он обшарил карманы Никиты, вытащил у него из-за пазухи карту, внимательно посмотрел на нее и на старшину, уверенно сказал:
- Официр!
Никита догадался, что его приняли, вероятно, по найденной карте, кобуре и компасу за офицера. А на погоны под ватником не догадались взглянуть.
Конвойные провели старшину немного назад по балке и остановились в нерешительности: справа вспыхнула частая, сильная стрельба, захлопали разрывы мин. "Эх, может, наши близко? - подумал Никита. - Хоть бы сюда ударило, удрал бы!"
Но сзади сказали:
- Рус, марш!
Никита, скрипя зубами от ярости, что ему, разведчику, переловившему столько врагов, теперь приходится слушать немецкую команду, пошел вперед.
То и дело оглядываясь, конвоиры долго вели его низом балки. Небо наверху совсем посветлело, наступил день.
Потом, уже на окраине Комаровки, его втолкнули в кузов крытого грузовика и повезли куда-то. Сидевшие в грузовике раненые немецкие солдаты зло поглядывали на него.
Через несколько минут грузовик остановился возле большого здания школы. Это была уже не Комаровка, а какое-то другое село. Никиту ввели в дом. В жарко натопленной комнате, у печи, сидел на стуле офицер в наброшенной на плечи шинели - пожилой, лысый, с дряблым, раздраженным лицом. Он небрежно просматривал какие-то дела в глянцевитых картонных обложках и одно за другим швырял их в топящуюся печь. Груда таких дел лежала около него на полу.
Увидев Никиту, лысый бросил бумаги, встал и пошел к Никите, тяжело волоча по полу ноги, обутые в большие меховые сапоги. Отворилась дверь, и появился другой офицер - длинный и худощавый. Он приблизился к старшине вплотную, сверля его колючим взглядом:
- Вы есть русский офицер?
- Руки развяжите, тогда разговаривать буду.
Офицер приказал конвоиру освободить руки Никиты.
- Вы будете отвечать на мои вопросы? - спросил он.
- Смотря на какие.
- Ваше офицерское звание, должность?
- Да я ж рядовой.
- Говорите правду! - долговязый угрожающе сжал кулак. Но лысый, приходившийся ему, как видно, начальником, махнул рукой, сказал что-то, и долговязый тотчас же задал следующий вопрос:
- Какой номер имеет ваш полк?
- Большой.
- Где есть ваша часть?
- Недалеко.
- Сколько артиллерии в вашей части?
- Много.
- Доннер веттер! Черт ваша мать! Вы будете говорить дойтлих, истина?!
- Я говорю правду.
- Говорить точно! Иначе будете иметь смерть!
Длинный медленно расстегнул кобуру. Но в это время лысый вскочил и что-то быстро заговорил, обращаясь к долговязому. Тот вполголоса выругался, застегнул кобуру и отошел от Никиты.
"Нет, я им зачем-то нужен! - догадался старшина. - Иначе не стали бы возиться. Им пленных отправлять некуда".
Он понял: у него остается еще какой-то шанс. Никита не терял надежды выкрутиться. Уж такой у него был характер - не падать духом до конца и никакое положение не считать безвыходным.
Долговязый подошел к стоявшему на столе телефону. По тону его голоса Белых понял, что немец говорит с каким-то начальством. Потом офицер положил трубку и приказал конвоирам, дожидавшимся у дверей, увести разведчика. Те повели его по коридору школы.
Это была обычная сельская школа, построенная, видимо, незадолго перед войной, очень похожая, как показалось Никите, на школу его родного села. Но эта школа уже перестала быть школой. В открытые двери были видны классы, в которых на разбросанной по полу соломе лежали солдаты в измятых шинелях и крестьянских кожухах. Двое, вытащив парту в коридор, кололи ее на дрова. Старшину провели по коридору и втолкнули в узенький, без окон, чуланчик, тускло освещенный через единственное маленькое оконце над дверью. Видимо, чуланчик этот раньше служил хранилищем для наглядных пособий. В углу лежали измятые картонные таблицы, картины, изображающие всяческих зверей, валялся продавленный глобус, под ногами хрустели осколки колб и банок, сброшенных с полок. А в самом темном углу, из-за груды порванных, скомканных географических карт, на Никиту скалился скелет. Нижняя челюсть его отвисла, едва держась на полуоторванной медной проволочке. Казалось, что скелет стоит и зевает от скуки: ведь давно уже не выносят его в класс на урок анатомии, под внимательные взгляды ребят…
Дверь захлопнулась. Проскрежетал засов. Никита подождал, пока затихли шаги в коридоре, потрогал косяк, подтянулся на руках над дверью и осторожно выглянул в коридор. Сквозь пыльное стекло внизу был виден огромный козырек шапки часового. "Все равно уйду!" - подумал Никита и бесшумно спустился обратно. Осмотревшись, он тихонько отковырнул от стены большой кусок штукатурки и долго и старательно тер его до тех пор, пока не растер в порошок, который затем ссыпал в карман ватника. Пошарив но полу и не найдя ничего лучшего, старшина выбрал из осколков стекла, валявшихся под ногами, большой, кривой и острый обломок толстой банки, обмотал его с одной стороны носовым платком и тоже положил в карман. Все-таки это было оружие.
Никита знал, что немцы не оставят его в живых. Но его страшило, пожалуй, больше не то что он погибнет. Обиднее всего было то, что он умрет в плену, обезоруженный, бессильный перед врагами, что не оставит он друзьям и однополчанам доброй памяти о себе. Положение, в котором он оказался сейчас, было для него страшнее смерти. Находиться в плену постыдно для любого солдата, но еще более позорно для разведчика, и особенно ужасно лично для него, старшины Белых, командира разведчиков, у которого еще никогда ни один из бойцов не дался врагу в руки живым. А семья? Хорошо, если еще пришлют извещение о том, что пропал без вести. А если подумают, что сдался? Как тяжко будет отцу, матери… Людям не смогут в глаза посмотреть… А ей? Наташе? Нет, выкрутиться, уйти, пусть лучше погибнуть, но только не во вражьих руках! Но как, с какими глазами вернусь в полк? Никто не видел, как меня схватили. Кто подтвердит, что дрался до последнего?..
Нужно во что бы то ни стало найти выход. Но где этот выход?
Прошло около часа.
За дверью послышался говор. Звякнул засов. Старшину вывели из чулана во двор, а затем на улицу. Вскоре его ввели в хату, полную офицеров. Все они, видимо, собрались куда-то в дорогу, потому что были тепло одеты, застегнуты, некоторые с маленькими чемоданчиками в руках. Только сидевший у стола обер-лейтенант был без шинели.
Увидев пленного, все офицеры оживленно заговорили и обступили его. "Они у нас в окружении, а я у них", - горько усмехнулся Никита, внимательно всматриваясь в лица врагов.
Обер-лейтенант подал знак, и старшину подтолкнули к столу.
- Я вас предупреждаю, - четко, словно отрубая слово за словом, проговорил обер-лейтенант, - сейчас отвечайте подробно. За уклонение - расстрел. А прежде будете иметь маленькую обработку. Вы понимаете меня?
- Понятно, чего там! - стараясь говорить небрежно, ответил Никита.