Замполит решил снова пойти в роты. Он видел, как в поле, где темнела неподвижная громада первого "фердинанда", видимо уже подбитого другими пушками, двигались согнутые фигуры в серых шинелях. Батальон шел вперед.
Еще падал в наступающей цепи то один, то другой солдат, срезанный вражеской пулей, но уже было ясно, что бой идет к концу и нужен только последний рывок, чтобы завершить его.
Стараясь не отстать от первого батальона, и остальные поднялись и пошли вперед.
Страх стал сковывать руки немцев, когда увидели они, как сквозь снежный вихрь и огненные струи пулевых трасс приближаются к ним цепи советской пехоты. Многие бросали оружие и, затаясь меж убитыми, прикидывались мертвыми. Они боялись ярости атакующей русской пехоты: солдаты сгоряча могли прикончить, даже не заметив поднятых рук.
Когда цепь бойцов, пересекая дорогу, подошла совсем близко к оврагу, все артиллеристы и минометчики по приказу Бересова прекратили огонь. В поле внезапно стало тихо. Слышно было только, как посвистывала метель, да и она начинала умолкать.
Подавленные только что отбушевавшим артиллерийским вихрем, уцелевшие немцы сбились на дне оврага.
Снегирев и Алексеевский, на окраине Комаровки догнавшие свою роту, сейчас шли в цени своего отделения, нетерпеливо поглядывая вперед, на недалекую овражную кромку, над которой ветер взвихривал снег.
- Ну, кажись, точка, - проговорил Алексеевский, когда до оврага осталось совсем немного.
- Смотри, еще влепит откуда! - Снегирев не доверял внезапно наступившей тишине.
Они подошли к оврагу и остановились, не дойдя нескольких шагов до его края.
- Ложись! - скомандовал Снегирев, видя, как сержант Панков и Петя Гастев, шедшие чуть впереди, залегли.
Сзади заскрипели по снегу чьи-то шаги. К солдатам приближался младший лейтенант Алешин. Петю удивило, почему лейтенант идет во весь рост, не пригибаясь.
- Пошли со мной, товарищи! - позвал Алешин Панкова и Гастева, поравнявшись с ними.
Они приблизились к краю оврага. Внизу чернела густая масса вражеских солдат, машин, лошадей и повозок. Словно гигантская метла смела сюда с полей и дорог все, что осталось от окруженных немецких частей, все, что еще дышало и копошилось, что еще не лежало и не стыло в степи. Только в той части оврага, которая видна была Алешину и его спутникам, можно было насчитать не меньше тысячи немцев. А сколько их было в окрестных оврагах, лощинах, лесах, в степи, на дорогах - всюду, где приходилось им теперь прекращать бессмысленное сопротивление?!.
- А ну, студент, ты по-ихнему хорошо знаешь? - кивнул Алешин Гастеву. - Скажи им, чтобы вылазили!..
Петя, волнуясь, крикнул вниз:
- Эй, вы там! Плен, гефанген! Давай, давай!
И хотя во всей его речи было только одно немецкое слово, в овраге все поняли сразу. Кое-где над плотной толпой врагов поднялись белые платки и тряпки, и вот один за другим, нерешительно подымая руки над головами, испуганно глядя перед собой и озираясь назад, идут ли за ними другие, немцы стали подыматься наверх по крутому склону.
- Ух ты, сколько их! - удивился Алешин, увидев толпы немцев, вылезающих из оврага. - Что мы с ними делать будем? Их же конвоировать надо…
К оврагу один за другим подходили наши солдаты. Еще настороженные, держа оружие на изготовку, они молча смотрели на теперь уже неопасных завоевателей, копошившихся внизу.
В поле уже стояла большая толпа сдавшихся немцев. Толпа эта с каждой минутой росла. Когда все пленные были выстроены, старший лейтенант Гурьев с батальонным писарем начали их подсчет и сортировку. Снегирев, вместе с другими стоявший вблизи, увидел, что Алексеевский ходит вдоль строя пленных, внимательно вглядываясь в их лица.
- Кого ищешь? - спросил Григорий Михайлович, подойдя к Алексеевскому.
- Своего ищу.
- Какого своего?
- А бог шельму метит. Комендант, который в нашем селе избы с людьми пожег.
- А найдешь, так что ж?
- Уж как хотите, он - мой.
- Пленных нельзя трогать.
- То ж немец, палач, злодей!
- Обожди! - остановил его Снегирев. - На каждого злодея суд будет. А всех немцев нельзя под одно равнять. Фашисты - это точно немцы, да не все немцы - фашисты.
Смеркалось. Все вокруг, такое белое днем, становилось серым. Метель понемногу стихала, но все еще катились шелестящие снежные волны поземки.
По улице Комаровки не спеша шагал Бересов в сопровождении Ириновича и адъютанта, вооруженного, как всегда в бою, автоматом. Бересов только что покинул свой наблюдательный пункт: делать там уже было нечего. Бой кончился, и полк, как и десятки других полков, всего час назад бывший в самой гуще сражения, внезапно очутился далеко в тылу, за много километров от передовой. Фронт внутреннего кольца с утра быстро суживался - от деревни к деревне, от рощицы к рощице, от овражка к овражку. В конце концов петля окружения окончательно захлестнулась в овраге за Комаровкой.
Село сейчас являло собой красочную картину разгрома противника. Зловеще потрескивая, колеблющимся багровым пламенем горели на дороге и во дворах многочисленные немецкие автомашины. Тяжелые грузовозы и автобусы, в панике брошенные шоферами и сошедшие с дороги, взрыв своими толстыми литыми колесами рыхлый снег, уперлись радиаторами в заборы и стены, да так и застряли, словно темно-зеленые и грязно-белые пятнистые чудовища, пораженные насмерть каким-то сказочным богатырем. У некоторых из них еще мерцали, как маленькие злые глаза, задние красные огни, не потушенные водителями с прошлой ночи. Железными змеями валялись втоптанные в снег, разорванные пулеметные ленты, белели, как перья ощипанных птиц, разлетевшиеся по ветру из штабных канцелярий чистые бланки извещений о смерти во славу фюрера унд райха, напечатанные, для утешения родственников погибших, золотом на глянцевитой плотной бумаге.
На снегу, вывалившись из разбитых и опрокинувшихся повозок и грузовиков, покрывая дорогу, лежали одеяла, консервы, медикаменты, патроны, туалетная бумага, портреты Гитлера, соломенные валенки, шелка, туши мяса, сапоги, часы, раздавленные пачки эрзац-кофе, меховые шубы, флаконы французского одеколона, ощипанные куры, парадные мундиры, бочки с кислой капустой, кожи, сукна, шинели, кальсоны, ордена и медали, краденые рушники, головки голландского сыра и перепутанные, измятые, втоптанные в снег тонкие дамские чулки, невесть зачем запасенные немцами, разорванные бумажные мешки, меченные громадными черными орлами…
Как на гигантской выставке вещественных доказательств, тут было представлено все, что, награбив по всему свету, таскали за собой до последнего своего часа жадные завоеватели.
По улице, равнодушно ступая по разбросанному добру, проходили усталые бойцы.
В одной из немецких машин кто-то копошился, посвечивая фонариком.
- Кто там? - громко спросил Иринович и повернул к машине.
Фонарик сразу погас. Из кузова торопливо вылез человек в немецкой офицерской шубе с капюшоном и меховым воротником и быстро пошел прочь.
- Стой! - крикнул адъютант, срывая автомат с плеча. Но неизвестный ускорил шаг.
- Хенде хох!
Человек в шубе не остановился. Адъютант стрелять но стал: он догнал неизвестного и хватил его прикладом автомата поперек спины.
Тот резко обернулся. Адъютант в недоумении отскочил в сторону и растерянно проговорил:
- Извиняюсь…
- Кто такой? - спросил подошедший Бересов.
- Военфельдшер Цибуля!
- Ты чего это вырядился?
Цибуля не растерялся:
- Может, на снегу ночевать придется или раненого какого укрыть!
- Выдумываешь! И не противно в трофейное барахло наряжаться? Сбросить сейчас же! - приказал Бересов и пошел дальше.
- Слушаюсь… - протянул Цибуля и нехотя стал стягивать шубу. Сняв, он подержал ее в руках и, подумав, протянул подошедшему санитару: - Держи, дарю.
- Да ну ее! - отмахнулся тот. - Носите сами, коли хотите.
- Эх, - с сожалением крякнул Цибуля и бросил шубу в сторону. - Пойдем поищем, может, где-нибудь наши раненые все-таки есть, - позвал он санитара.
Бересов и Иринович подошли к хате, во дворе которой толпилось много военного люда, тесно стояли повозки. Здесь находился КП первого батальона. Сюда собирались батальонные подразделения, выполнив свою боевую задачу. Солдаты устраивались на ночлег поблизости от командного пункта, с веселым говором заходя в уцелевшие дома. Урча моторами, прошла вереница грузовиков с гвардейскими знаками на дверцах кабин. Рамы реактивных установок на машинах были задернуты чехлами: "катюши" давно уже отстрелялись. Шурша тугой резиной колес по свежему сыпучему снегу, вдоль улицы медленно проезжала батарея, только что снявшаяся с ненужных теперь огневых. С любопытством смотрели артиллеристы на следы своей работы, на остатки расхлестанного снарядами вражеского обоза посреди улицы.
- Где комбат? - спросил Бересов у солдат, толпившихся во дворе.
- На площади, пленных принимает, - ответили ему.
Бересов и Иринович вышли со двора и, не дойдя до площади, остановились. Посреди дороги стояла огромная толпа пленных, приведенных из оврага. В краденых шубах и полуодетые, в русских валенках и немецких кованых сапогах; здоровые и раненые; жалкие, трясущиеся от страха в еще осанистые, пытающиеся удержать крохи былой амбиции; матерые эсэсовцы из дивизии "Викинг" и тощие мальчишки из недавно прибывшего пополнения; немцы, австрийцы, "фольксдойчи" из разных стран. Здесь стояли давнишние вояки, топтавшие земли двенадцати покоренных государств, и морщинистые тотальники, совсем недавно вытащенные на фронт. Все, кого только смогла намести обшарпанная гитлеровская метла с разных краев Европы, чтобы загрузить ненасытную мясорубку войны, смирнехонько стояли теперь, зябко запахивая полы своих истрепанных "мантелей", держась грязными, сведенными от холода руками за свои ранцы и котелки.
Гурьев уже кончал подсчет пленных, когда к нему обратился один из них, тщедушный юнец лет семнадцати, услышавший, что русский офицер разговаривает по-немецки.
- Я эсэс, - сказал он, шмыгая носом, - меня расстреляют или мне можно идти в лагерь?
- Немец? - спросил Гурьев.
- Нет, я голландец.
- Как же вы попали в эсэс?
- Мой дед был немец. Нашу семью сделали "фольксдойче", а меня мобилизовали. Скажите, меня расстреляют? Говорят, всех расстреливают.
- В лагерь, в лагерь пойдете! - сказал Гурьев, подумав: "Все теперь голландцами да французами себя называют".
Подсчитав всех пленных, Гурьев приказал старшему конвоя, пожилому солдату, вести их на сборный пункт, в другое село.
- Как бы не разбежались, - засомневался тот, - нас всего трое, а их - вон какая сила!
- Э, - успокоил Гурьев, - до фронта теперь знаете сколько? Куда они побегут? Сами в плен просятся.
- Шагом марш! - скомандовал старший конвоя.
Колонна, взбивая рыхлый снег, потянулась по улице мимо брошенных пушек, мимо сиротливо бродящих артиллерийских и обозных лошадей - косматых першеронов и рыжих прусских тяжеловозов, ступая по разбросанным на снегу пестрым бумажкам из не существующих уже походных канцелярий, по всему тому обильному мусору, который обычно остается от разбитого немецкого войска, как пух от разорванной перины.
Уже вся колонна прошла мимо Гурьева, как вдруг показался неизвестно почему отставший встревоженный немец с одеялом под мышкой.
- Плен! Плен! - умоляюще воскликнул он, заметив офицера, стоявшего у дороги.
- Там плен, видишь? - показал рукой Гурьев вслед шедшей колонне. - Догоняй, давай!..
- Йа, йа! Довай, довай! - обрадованно закивал немец и побежал вслед колонне.
В этот момент к Гурьеву подошли Бересов и Иринович.
- Всех подобрали? - спросил командир полка.
- Всех, товарищ подполковник. Третью партию отправил. Итого восемьсот шестьдесят.
- Ого! - обрадовался Бересов. - Этак мы полком тысячи две намели, а? Да что наш полк! Капля в море… А сколько тут в кольце всего немцев в плен взято? Многие тысячи… Ну, пойдем, комбат, посмотрим, чего там в овраге наши намолотили.
Бересов разжег трубку и весело запыхал ею.
- Поберегитесь, товарищ подполковник, - предупредил Гурьев, - там в овраге еще постреливают фашисты недобитые.
- Вот проклятая публика! - качнул головой Бересов и тут же решительно сказал: - Пойдем. А то стемнеет, ничего и не разглядишь.
Они дошли уже до конца улицы, но тут их внимание привлекли солдаты, толпившиеся около колодца. Видимо, там было что-то интересное: любопытные подходили со всех сторон.
У колодца, в тесном кольце солдат, стоял, озираясь но сторонам, вымокший с ног до головы, отчаянно дрожащий верзила в черной эсэсовской куртке с черепами и нашивками.
- Откуда такой "красивый"? - спросил подполковник.
- Я… упадаль… в обмара́к!.. - с трудом шевеля застывшими губами, произнес мокрый эсэсман, считая, видимо, что объясняется на настоящем русском языке.
- Где вы его взяли? - поинтересовался Бересов.
- Из колодца вытянули! - пояснили солдаты. - С перепугу туда свалился.
- Ведите его скорей, а то застынет ледяным болваном! - распорядился Бересов.
Бересов, Иринович и Гурьев вышли наконец к оврагу.
Попыхивая трубкой, Бересов стоял над оврагом и старался прикинуть: а сколько же рук было занято этой неисчислимой техникой, валяющейся внизу?
Из села группами и в одиночку подходили солдаты разных частей посмотреть на результаты своего ратного труда.
А в овраге стояли вплотную друг к другу автомашины, пушки, танки и повозки, как стояли они сейчас повсюду на улицах села, на дорогах, ведущих из Комаровки, на всех окрестных полях. Над оврагом то там, то здесь ужо взлетали деловитые вороны, ища себе поживы. Черные, лохматые, они слетались из всех ближних и дальних лесов, садились на опрокинутые лафеты, на трупы, вились над ранеными немцами, которые, кутаясь в тряпье, прятались под повозками, в кузовах машин.
Долго все трое стояли в молчании. Его нарушил Бересов.
- Сильно, комбат, а? - спросил он, обращаясь к Гурьеву.
Гурьев отозвался не сразу, он думал в эту минуту о погибшем Скорняковым: будь тот жив, наверное, стоял бы сейчас рядом и радовался общей победе, как радуются они…
- Как под Сталинградом! - показал Иринович рукой на овраг, вспомнив то, что пришлось ему видеть год назад в приволжской степи.
- Так, да не совсем, - поправил его Бересов. - Масштаб здесь, конечно, поменьше, чем под Сталинградом. По под Корсунью кое в чем для нас и потруднее пришлось. Считайте: новая техника у немца, "тигры", "фердинанды" эти самые - во-первых; грязища на дорогах, марш-маневр нашим труден был - во вторых. Да и воевала здесь одна "высшая раса", без румын и итальянцев, дралась она до последней возможности.
- А все же мы их разбили начисто! - с удовольствием сказал Иринович.
- Так и должно быть, - пояснил Бересов. - После Сталинграда год прошел. Наступление законом жизни стало. Техника у нас теперь посильнее, чем у врага. Ну, и воевать, конечно, научились. Возьмите наш полк: сколько за этот год новых командиров выросло! Да вот, к примеру, Гурьев! Сумел бы он год назад батальоном командовать? А сейчас? Ого! Вы знаете, как он сегодня воевал?..
Бересов, стоявший рядом со старшим лейтенантом, легонько коснулся его плеча, и тот смутился от этой неожиданной и, как ему показалось, незаслуженной похвалы.
- Ну, какой еще из меня комбат? - сказал он. - Да у меня и командирских данных нет…
- Данные? - улыбнулся Бересов. - Основные данные - это ум в голове, совесть в сердце да твердая воля. А знания и навыки - дело наживное, стоит только захотеть. А захотеть ты обязан…
Гурьев не был честолюбив. Но похвала приятно взволновала его. Состояние какой-то душевной легкости ощутил он сейчас. Вот почти такое же чувство испытывал он десять лет назад, когда успешно провел свой первый самостоятельный урок и понял, что из него выйдет учитель…
До сегодняшнего боя Гурьев считал, что от него по службе требуется одно: добросовестно исполнять свои обязанности, как он всегда исполнял их. Но теперь…
"Захотеть ты обязан", - сказал Бересов. Захотеть… А это прежде всего значит - не считать временным для себя дело, которое тебе поручено… Гурьев в эту минуту подумал: "А может, мне и впрямь суждено быть командиром? Отвечающим за все жизни, мне вверенные. И до самого конца войны…"
Молча постояли еще немного. Бересов не спеша попыхивал своей трубкой. Ее дымок, сизый и тонкий, как-то особенно спокойно, по-мирному, легкими струйками подымался вверх и растворялся в морозном воздухе.
Попросив у Бересова разрешения идти, Гурьев поспешил в батальон. Ему хотелось поделиться своей радостью со всеми, и прежде всего с Бобылевым, рассказать, что командир полка доволен действиями батальона.
А Бересов с Ириновичем тем временем спустились вниз. Вдруг они увидели мертвого человека, лицо которого им показалось знакомым. В его руке, связанные утками, были зажаты новехонькие немецкие офицерские сапоги, доверху набитые пиленым сахаром.
- Цибуля! - удивился Бересов.
Действительно, это был военфельдшер. Он лежал, широко раскинув ноги.
- Надо документы и награды взять, - озабоченно сказал Иринович.
- Какие у Цибули награды! - нахмурился Бересов. - За легкомыслие, что ли? Умереть и то не сумел по-солдатски.
И, еще посмотрев на тело Цибули, Бересов сказал с огорчением:
- Несерьезно жил, несерьезно и умер. А можно бы и его человеком сделать. Не успели… - и повернулся к адъютанту: - Распорядись похоронить как положено.
Бересов и Иринович пошли дальше. Во многих местах сцепившиеся, расщепленные снарядами и минами повозки и машины образовали настоящие завалы.
Всюду по оврагу бродили брошенные лошади, опустив раскосмаченные гривы. Сквозь посвистывание вновь ставшего сильным ветра изредка слышались то отрывистые, то протяжные стоны и крики. Это кричали раненые немцы, которых еще не успели подобрать санитары, подбиравшие всех - и своих и чужих. Изредка над оврагом пролетали какие-то случайные пули. Кто в кого стрелял, понять было трудно. Но было известно, что еще остались не сдавшиеся в плен враги. Их выискивали наши солдаты, держа оружие наготове.