Дорофеев уже хотел дать товарищам знак: уходить тихо. Но приметил меж черными оголенными кустами идущего человека, за ним в поводу - двух лошадей. Желтоватая плащ-палатка, шинель… Наш! Как его сюда занесло? Окликнул негромко:
- Эй, солдат!
Ведущий лошадей обернулся, выпустил повод. Лошади не отошли от него ни на шаг. Перекинул в руки висевший на плече карабин. Из-под капюшона плащ-палатки, из-под косматых с сединой бровей глянули настороженные глаза.
Дорофеев вышел из-за куста.
Глаза солдата округлились. Он опустил карабин. Величайшее изумление выразилось на всем его лице - в глазах под косматыми бровями, в многочисленных стариковских морщинках, в больших, обвисших усах. Он растерянно пошевелил губами, наконец произнес:
- Кого бачу… Повар наш?
- Повара все знают, - Дорофеев подошел ближе. - Однако и ты мне знаком. Вот только фамилию запамятовал.
- Ну як же? Сагуляк я. С обозу, - напомнил солдат. - У вас же на довольствии…
- Как сюда попал?
Сагуляк повесил карабин обратно на плечо, снова взял в руки повод.
- Як и вы… Коней с под огня угнал. А вражина наступае. Дило погано. Я - дали, в лис. Ихаты не можно, подвода застряла. Я ее ветками замаскирував, Гнедка та Лыска выпряг…
- Куда же ведешь?
- А подальше от бою, да своих шукать.
- Как это тебя немцы не пошукали с твоим хозяйством? Сберег тебя конский бог, что ли?
- Який там бог… - Сагуляк улыбнулся в усы. - Я тихесенько, где дороги нема. А теперь мне веселийше с вами.
- С нами-то с нами, только ты свое поголовье оставь. Влипнем с ним.
- Ни. Коней не можу покипуть. Они за мной закрепленные.
- Да пойми ты, чудак! - рассердился Дорофеев. - Тут и без твоих коней пропадешь. Немцы кругом.
- Та де ж? - Сагуляк оставался невозмутимым. - Я нимца знаю. Два года под ним прожил. У нас на Черниговщине тож лесу богато. Нимець по дороге - то да. А в чащобу - ни. По ней я с конями пройду.
Подошли остальные.
- Зачем твой конь? Чтоб немец увидал, да? - вмешался Вартанян. - Я знамя несу, а ты - конь!
- Знамя? - не понял Сагуляк.
Ему объяснили.
- От оно що… - Сагуляк понимающе качнул головой. - Це дило ответственно, розумию… Но мабуть, и с конями пройдем.
- Маньяк! - бросил Прягин.
- Ты мэне не лай! - обиделся Сагуляк. - Я за коней отвечаю. А за знамя - не менш вашого, як положено, по присяге.
- Ну, вот что: оставь лошадей и пошли.
- А ты мне командир, чи шо? - смерил Дорофеева взглядом Сагуляк. - Я тильки командиру транспортного взводу товарищу старшине Барабанцу подчинен. А его приказ: берегти коней, як самого себе. Так я себе сберегу, а коней - ни? Шо тогда старшина скаже?
- Демаскируешь нас, не понимаешь? Черт упрямый! - не выдержал Дорофеев.
- И ты мэне, товарищ повар, тоже не лай. - Сагуляк оставался невозмутимым. - Я же не лаю…
Дорофеев оборвал:
- Хватит разговоры разводить. Или с нами идешь или с лошадьми.
- И с вами, и с конями.
Сколько ни убеждали Сагуляка Дорофеев и остальные, он стоял на своем. В конце концов Дорофеев вышел из терпения и приказал Сагуляку не путаться со своими лошадьми возле них. Он с Вартаняном, Галиевым и Прягиным двинулся дальше. Оглянулся. Сагуляк, с лошадьми в поводу, стоял, молчаливо провожая уходящих взглядом.
Когда прошли немного, Вартанян, шагавший рядом с Дорофеевым, воскликнул:
- Ай, старый, упрямый!
Дорофеев посмотрел назад. Шагах в тридцати следом шел Сагуляк, ведя в поводу своих лошадей.
- Конь большой, немец увидит, все пропадем! - загорячился Вартанян. - Какой человек, этот Загуляк, а? Несознательный, да? Давай - одного коня, другого коня: два патрона всего надо… - Вартанян порывисто тряхнул автоматом.
Может быть, в предложении Вартаняна и был резон. Но Дорофеев сказал:
- Незачем шум подымать. А патроны для немца побереги.
6
Сорока вскрикнула над самым ухом. Саша испуганно открыл глаза. Черно-белые перья мелькнули за хвоей, пропали. Саша глянул вниз. Нет, никого…
Внизу сквозь жидкий, серый туман проглядывают макушки оголенных кустов, крохотных молодых березок… Еще рано. Только светает. Холодно. И как хочется спать… Саша поерзал, глубже втискиваясь спиной в дупло березы, на ветвях которой сидел. Натянул на голову воротник старенького, еще детдомовского бушлатика. Поудобнее поджал ноги, упер их в толстый, в серых наростах, сук. Закрыл глаза, пытаясь вздремнуть.
Ночью Саша спал плохо. Первый раз за тринадцать лет жизни ему пришлось провести одному ночь в лесу. Еще и сейчас в душе мальчика пошевеливались неулегшиеся страхи. Прежде он знал совсем другой лес, лес его довоенного детства.
…Ясное летнее утро. Он рядом с отцом в кузове грузовика, полного принаряженными, веселыми людьми: выехал на массовку завод "Электросила", где работает отец. Проехали длинным Охтенским мостом через сверкающую под солнцем Неву, вот последние кварталы, железнодорожный переезд - и уже по сторонам дороги - веселая зелень. Летят машины, летит с ними песня: "Каховка, Каховка, родная винтовка…" Саша тоже поет вовсю… А потом они с отцом забираются далеко в березняк, находят большущий, с тарелку, груздь…
Каким давнишним все это кажется теперь!
Позапрошлым летом уже не было поездок в лес.
В первый же день войны отца призвали. Сашу он отвел в детдом, потому что оставить его было не с кем - Сашина мать умерла, когда он был совсем маленьким. Вскоре детдом эвакуировали в Краснодар. Но туда пришли немцы. Они оплели ограду детдома колючей проволокой, у ворот поставили полицая.
Когда немцев погнали, они погрузили детдомовцев в эшелон. Ребят то размещали в каком-нибудь городке, то вновь загоняли в вагоны. Недавно их выгрузили где-то за Киевом и повели по шоссе. На ночевку остановились в придорожной деревеньке. Ребят поместили в хате, вповалку на раскиданной по полу соломе. А утром оказалось, что немцев нет.
Ждали - вот-вот придут красноармейцы. Сердобольные хозяйки снабжали ребят картошкой и молоком. Прошло несколько дней. А вчера утром в деревню снова явились немцы.
Саша не хотел больше оставаться у немцев. Решил убежать, найти партизан. Тайком выбрался из деревни, поспешил в глубь леса… Шел, как полагал, на восток. Стало темнеть. Когда-то Саша читал, что путешественники в дебрях устраивались ночевать для безопасности на деревьях, привязывая себя к ним… Саша взобрался на старую, раскидистую березу, с большим дуплом высоко над землей, втиснулся спиной в него - даже привязываться не пришлось.
…Саша вновь открыл глаза. Пошевелил затекшими ногами. Какой уж теперь сон… В лесу посветлело. Меж стволов берез, уже давно лишенных листвы, видно далеко… Внизу почти растаял туман. Надо спускаться и идти. Ночью сквозь сон слышалось, как где-то стреляли пушки. Там фронт, идти надо туда.
Но где это, в какой стороне?
Его внимание отвлеклось на черно-сизого крупного жука, неподвижно сидящего в складке бугристой старой коры у края дупла. Неужели еще не заснул на зиму? Саша тронул жука пальцем. Тот свалился куда-то вниз.
Резкий сорочий крик заставил Сашу вздрогнуть. "Ой, кто это? Немцы!" Вот промелькнул меж берез один, второй, третий…
Саша в страхе зажмурил глаза.
Но тотчас же открыл их. Немцы все ближе. Переднего уже можно разглядеть… Погоны, пилотка, распяленная на широкой голове. А шинель - такая, как у красноармейцев! Но в Красной Армии не носят погон.
На пилотках красные звездочки! Значит, правда, что у красноармейцев теперь погоны? Ну да, он же слышал об этом…
Свои!
Саша от радости чуть не вывалился из дупла, ухватился за ветку, она дрогнула…
А его уже заметили. Передний, большеголовый, в натянутой на уши пилотке, смотрит на него, говорит:
- Что за птица? А ну, слазь!
И вот Саша уже стоит посреди обступивших его бойцов и, торопясь, рассказывает о своих злоключениях.
- Что же нам с тобой, парень, делать? - спрашивает командир.
- Как - что? - не понимает Саша. - Я с вами!
- Нельзя тебе с нами.
- Вы в разведку идете?
- Куда бы ни шли…
Саша понял: боевое задание - военная тайна. Ну, что ж… Если здесь, в лесу, эти бойцы, значит, немцев тут нет. Пусть только покажут дорогу. Он сам дойдет до своих.
Но и командир, и остальные почему-то переглядываются, молчат. Наконец самый старый, с сивыми усами, держащий под уздцы пару лошадей, медленно говорит:
- Негоже хлопчика одного покидать.
- Совершенно верно! - подхватывает другой, тот, что выше всех, с жилистым лицом, с какими-то не то жучками, не то молниями на погонах. - Мы обязаны о мальчике позаботиться. Ребенка подвергать опасности нельзя. Нельзя идти дальше, пока не пристроим его. У местных жителей хотя бы…
- А где они, жители-то? - возражает командир. - Время тратить… Что, Прягин, не знаешь? Спешим.
Совсем молодой боец, у которого шинель странно оттопырена на груди, и на нем почему-то командирская планшетка, большеглазый, чернявый, по лицу - нерусский, наверное с Кавказа, возбужденно размахивая руками, предлагает:
- Пусть мальчик с нами! Нельзя бросать. Кричать будет. Плакать будет. Немец услышит. Его возьмет, нас искать пойдет…
- Не стану я плакать! - обижается Саша. Но чувствует, как глаза набухают слезами.
- Ай, ай, что делать? - медленно покачивает головой до этого не проронивший ни слова, устало прислонившийся к стволу березы солдат. На его смугловатом, скуластом, уже немолодом лице, в черных глубоко посаженных глазах Саша видит явное сочувствие. Впрочем, как и на лицах других. И он снова повторяет:
- Я с вами!
- Ты-то с нами, да как мы с тобой? - говорит старший, озабоченно переглядываясь с товарищами. - Нам, может, воевать придется. Мы же в немецком тылу, понял?
- Ну и что ж?.. Я пионер! Не испугаюсь.
- А глаза уже мокрые… - усмехается старший. - Задал ты нам, пионер, задачу со всеми неизвестными…
- Куда же дытыну кинуть? - снова говорит сивоусый. Он обращается к старшему: - Возьмем его, товарищ Дорофеев! Мабуть, выйдем, або пристроим по дорози.
- Не для детей прогулка… - хмурится старший. - Мало ли что…
- Та ничего! - стоит на своем сивоусый. - Хлопчик крепкий. А сморится, я его на Лыска посажу, Лыско у мене смирный.
- Я пешком! - спешит заявить Саша. - Я, как все. Возьмите меня!
- Учтите! - снова говорит товарищам солдат с жучками на погонах. - Мы принимаем ответственность за ребенка. Мы не имеем права рисковать его жизнью. И уже не можем оставить его на произвол судьбы!
Солдат говорит еще и еще… Остальные молчат. Саша тоже. Он с трепетом ждет решения. Как и солдаты, он смотрит на старшего. А тот, наклонив крупную круглую голову, плотно обтянутую пилоткой, тоже не говорит ни слова, в раздумье разглядывает Сашу.
- Ну, ладно! - наконец соглашается старший. - Там будет видно, а пока держись с нами, солдатский сын.
Саша чуть не подпрыгивает от радости.
Молодой чернявый боец кладет руку Саше на плечо, улыбается. Заглядывает ему в лицо большими, черными, слегка выпуклыми глазами, говорит, не совсем правильно произнося русские слова:
- Тебе как имя? Саша, да? Вартанян моя фамилия. Будем знакомы. Держись со мной, ничего не бойся.
Саша смахивает со щеки изобличающую слезу:
- Я не боюсь. Я не маленький.
7
"Все по-прежнему…" - Ракитин отвернулся от окуляров стереотрубы, скользнул взглядом туда, куда смотрел только что, - широкая прогалина с редкими рыжими кустиками, серая в пасмури осеннего дня. За нею - зеленовато-бурая полоса лесной опушки. Там - противник. Затаился, молчит…
Бездействие томило. В бой бы!.. Все легче, чем вот так судьбы ждать. Победителей не судят!.. Но приказ - стоять…
Неподалеку поскрипывала под железом, с глуховатым шумом сыпалась земля. Невидные за поворотом окопа два сапера рыли блиндаж для полкового НП. Их лопаты словно в сердце Ракитину врезывались: "А вдруг долго простоим?"
Необходимость в разгар наступления стать в оборону Ракитин и без того посчитал бы неудачей. Но после того, что произошло минувшей ночью, бездействие ощущалось как несчастье. Если бы можно было хоть что-нибудь предпринять сейчас!
Звук лопат, вонзающихся в глинистую землю, прервался. Видать, саперы устроили перекур. Ракитин вслушался в разговор.
- Сегодня кончим?
- Надо.
- Значит, вскорости вперед двинем. Бесперечь так: кончил блиндаж - шагом марш.
- Скорее бы… Вдарить, пока немец закрепиться не успел.
"Каждый наступлением живет, - подумалось Ракитину. - Еще бы: к границе приближаемся… Но знают ли эти саперы о том, что случилось? Конечно…"
Все больше томило душу чувство вины, вины, которую еще с ночи Ракитин положил на себя. Вины не перед законом. Нет - перед этими двумя саперами. Перед старым солдатом, с которым разговаривал утром, перед всеми в полку.
Снова заскрипела земля под лопатами. Ракитин рассеянно слушал. Смотрел за бруствер, в серое осеннее поле. Мысли бежали беспорядочно, вразброс…
Полсуток прошло, как ни об Алексее, ни о знамени ничего не известно. А вдруг Алексей цел и знамя сберег? Ну, а если вместе со знаменем в плен попался?.. Как узнаешь? Такое лучше и не знать! Тем более отцу. Вдвое горше ему будет. И не только отцу. Если сплоховал Алексей, на весь полк пятно. "Да как я об Алексее так думать могу? - остановил себя Ракитин. - Не такой он парень…" - и, устыженный, поспешил перейти мыслями на другое.
Хорошо, если подбавят артиллерии, - будет чем сбить противника с обороны. Цели за день разведать надо. Наступать-то есть с кем. После ночи недосчитались только двадцати семи: Алексея, пятнадцати его автоматчиков, одиннадцати обозников.
Двадцать семь… А разве это мало?.. Кого винить в том, что их нет? Себя - недоучел чего-то?
Сотни похоронных подписал Ракитин с тех пор, как стал командиром полка. Но он так и не привык спокойно относиться к потерям. Можно пополнить полк, но ведь людей близким не вернешь. Вот Холоду - разве заменить сына?.. "А крепкий он человек…" - вспомнил Ракитин свой утренний разговор с Холодом, когда сказал тому, что Алексей так и не найден, и в ответ услышал в телефонной трубке твердый голос: "Улучшайте позиции. Будьте активны". - "Что ж, будем активны, - с горечью ответил мысленно Холоду Ракитин. - Полк хочет наступления. Но…"
Тревога и боль с новой силой сдавили сердце, и мысли, как по кругу, вернулись к тому, от чего никак не могли уйти. Ведь полк существует, пока цело знамя…
"Пока цело знамя…"
Ракитин смотрел на унылое поле перед окопом, на дальний, по-осеннему тусклый, враждебный лес - и виделись ему другие поля и другой лес…
Летом сорок первого, в Белоруссии, пройдя топкие болота, пробившись через немецкие позиции, они на рассвете вышли к своим. На окруженной соснами поляне собрались все, кто уцелел.
От полка тогда осталось совсем немного: не набрать и двух взводов, из комсостава - только он и Холод, тогда еще командиры рот, да вынесли бойцы на плащ-палатке тяжело раненного комиссара. И когда комиссара положили на траву, он спросил хрипло: "Знамя?" Подошел богатырского вида старшина в разодранной гимнастерке, из-под которой густо белели бинты. Сунул руку себе за пояс, вытащил знамя и, присев, развернул на измятой траве то самое знамя, под которым потом полк воевал два с лишним года, до вчерашней ночи… И каждый подходил и трогал ярко алевшее среди сочных лесных трав полотнище, словно хотел убедиться: знамя - с ними. И Ракитин подошел тоже и дотронулся до полотнища - в темноватых потеках, набухшего от болотной воды. "Да только ли от воды?" - подумал он тогда. Это полотнище впитало в себя пот и кровь нескольких сменявших друг друга знаменосцев, из которых в живых остался лишь последний - многими пулями продырявленный старшина… В том влажно потемневшем полотнище знамени были пот и кровь всех тех, кто шел сомкнувшись вокруг него. Надежда и боль, ярость отчаяния и железная стойкость, общая для всех правда и совесть каждого, незыблемая вера в победу и готовность вынести всё - были олицетворены в том алом шелке, расшитом цветными нитями и золотом… И он с особой остротой вспомнил сейчас, о чем подумалось ему тогда: а ведь есть, пожалуй, почитающие себя здравомыслящими люди, которым не понять: как можно ради куска шелка не пожалеть своей жизни. Но кому не понять? Только тому, кто видит в нем лишь кусок шелка, а не то великое, ради чего шли когда-то люди под топор палача, на баррикады, идут и будут идти на любые лишения, под пули. То, во имя чего жили и живут и Ракитин, и все, кто заодно с ним. И что по сравнению с этим великим личная судьба? Но ведь великое это - в каждой, даже самой незаметной судьбе. Так разве можно отделять?
Приглушенная расстоянием, плавно простучала длинная пулеметная очередь. Ракитин прикинул: на правом фланге. Перебив ее, рассыпалась вторая. Зачастили автоматы.
Стрельба разгоралась.
- Седьмого! - приказал Ракитин связисту.
- Нет седьмого! - доложил телефонист. - На передовую ушел.
- Кого-нибудь из офицеров.
Через несколько секунд телефонист передал Ракитину трубку:
- Третий.
"Третий" - позывной Себежко. Как кстати, что замполит сейчас оказался в том батальоне!
- Что там? - спросил Ракитин в трубку. Ему ответил ровный, как всегда мягкий, слегка хрипловатый голос Себежко:
- Выдвинули боевое охранение в кусты, а там немцы, оказывается. Вот и завязалось. Пришлось туда еще людей подкинуть. Противника отжимают к опушке.
- А где седьмой?
- К себе на правый пошел.
- Вот что! - с неожиданной для самого себя решимостью проговорил Ракитин. - Как дам команду - пусть седьмой действует всем хозяйством. Проследи. О готовности пусть доложит.
- А восьмой и девятый? - Себежко имел в виду командиров других батальонов.
- Прикажу - поддержат.
- Разве уже все готово? - в этих словах Себежко Ракитин уловил что-то такое, что обеспокоило его. Себежко недоволен? Чем? Допытываться не стал.
- Так действуйте! - вместо ответа повторил он. Тотчас же велел телефонисту вызвать поочередно остальных комбатов и артиллерийских командиров.
Отдавал распоряжения, но обычно присущего чувства уверенности в правильности их не было. "Разве уже все готово?" - этот вопрос Себежко все еще звучал в ушах.
Утром Себежко сказал ему: после того что случилось ночью, солдаты на немца еще злее, спрашивают, скоро ли наступать. "Рано, - ответил Ракитин, - не подошла артиллерия". "Ты сам говорил это замполиту. Так почему теперь отдал такой приказ?" - спросил себя Ракитин.
"Но я выполняю указание комдива использовать любые возможности… Не пожалею ли, что не сделал всею, чтобы оправдать себя и всех? А разве сейчас такие возможности есть? Ведь без достаточного артогня наступление не удастся, даже если один батальон и продвинется. Ведь именно об этом предупреждает Себежко. Да я и сам знаю!.. Но что ж, сидеть сложа руки? Делать что-то надо!.. Да, но посылать людей в бой лишь для собственного успокоения: сделал все возможное? Ведь на неподавленные артиллерией огневые точки не сам пойдешь - солдаты".
Стрельба на правом фланге погасла.
Почему? Продвижение застопорилось? Или, наоборот, оно удачно?
- Вас, товарищ подполковник!