Сколько бьется он вот так? Полчаса? Час? Два часа? Пасмурно… Или уже вечер? Где-то за камышами, недалеко, постукивают чьи-то пулеметы. Близко передовая. Совсем близко. Он шел правильно. Почти дошел. Если бы не эта проклятая топь!
На время прервал попытки: дух перевести…
…Выйдя с фермы, он уверенно прошагал по уже знакомой тропе до двух елей, потом - по своим недавним следам, глубоким, несмотря на слой опавшей листвы, явственным на загустевшей от холода, напоенной осенними дождями земле. А когда кончились следы, ориентировался по звукам то вспыхивавшей, то смолкавшей стрельбы.
Смешанный лес, осинник, лозняк, камыш. Все сырее становилось под ногами. Ноги вязли уже основательно. Следы тут же заполнялись темной водой. Но чем более тонкой становилась почва, тем бодрее шагал Дорофеев: на болоте наверняка немец позиции не устроит. А за болотом, наверное, свои…
Он прошел, пожалуй, уже все болото. Под ногами твердело. Все быстрее шагал, раздвигая камыш.
И вдруг провалился… И вот бьется, как муха в липучке.
Дорофеев обессилел. Тело сжимал, как в ледяных тисках, холод, а на лбу выступил пот, под пилоткой жарко… Нет, не выбраться. Все камышины вокруг оборвал. А что толку? Закричать? Дать вверх очередь из автомата? Но кто услышит? Кто придет? А если немцы?.. Нет, нельзя кричать!.. Эх, если бы кто-нибудь из своих близко оказался, руку протянул бы… Может быть, только в этом месте такая бочажина, а дальше твердо? Всего на два - три шага сдвинуться бы - и спасен… Но никого из своих возле нет. Мог бы Прягин быть… Да ведь сам его отогнал!.. А правильно ли с ним обошелся? Но как же иначе? Струсил, сбежал - что уж такому верить? Будь Прягин здесь - еще и бросил бы в болоте, побоялся, как бы самому не утопнуть. А может, и нет? Все-таки свой. Неужто солдат солдата покинул бы? Но что там о Прягине…
С горьким отчаянием смотрел на высящийся перед ним серовато-бурый камыш с острыми, поникшими листьями, вскидывал глаза к пасмурному, быстро темнеющему небу.
"Пропаду - кто узнает?.."
Ног уже не чувствовал. Коченели руки. С трудом шевелил одеревенелыми, черными от болотной грязи пальцами, чтобы снова - в который раз! - ухватиться за ближние камышины, попытаться вылезти. Но все стебли, до которых мог дотянуться, были им уже оборваны, вмяты в трясину…
Из последних сил рванулся вперед, погрузил ладони в леденящую жижу, яростно разгребая ее. Шаг, хотя бы один шаг!
Ему удалось немного продвинуться вперед. Но топь продолжала засасывать еще быстрее. Злая, неодолимая сила тянула вниз, в леденящую пучину.
Вот болото стылым языком лизнуло шею. Вот подбородка коснулось. Хриплый крик вырвался у Дорофеева. Тотчас же рот закрыло холодное, плотное, мокрое. И с ужасом подумал: "Все. Конец".
16
- Будете ужинать, товарищ подполковник?
- Нет.
Ординарец потоптался у порога, тихонько вздохнув, вышел.
Ракитин сел на скрипучую скамью. Оперся локтями о стол - тот самый, за которым сидел в прошлую ночь. На столе стоит тот же телефонный аппарат. И так же тянется огонек плошки. Но только теперь он - красноватый, неровный. В его тусклом свете еще более глубокой кажется щель в доске стола. И еще более густыми - тени, медленно качающиеся на бревенчатых щелястых стенах.
Рассеянным взором следил Ракитин за ними, положив голову на сжатые кулаки…
Не спалось. Может быть, все уже решилось? Следователь, присланный во второй половине дня, опросив многих, в том числе и Ракитина, ушел, наверное, уже доложил дивизионному прокурору, тот представил результаты Холоду, Холод доложил выше… Ну что ж? Так поступил бы и Ракитин, будь он на месте Холода: служба.
Только почему Холод не позвонил ему? Разумеется, не обязан. Но ведь есть обязанности и не по службе…
…Возможно, сон все-таки коснулся Ракитина. Во всяком случае, прошло какое-то время, в течение которого он не думал ни о чем, не видел ничего.
Он вздрогнул от скрипа открываемой двери. Обернулся.
Командир дивизии! Зачем?
Встал.
- Сиди, сиди! - полковник Холод подошел к столу и, поздоровавшись, сел напротив. Спросил не спеша:
- Как воевали сегодня?
Ракитин кратко доложил о результатах дня.
- Так… - протянул полковник. Пальцы его правой руки медленно пошевелились, легонько постучали по щербатой столешнице. Ракитин ожидал: сейчас Холод еще о чем-нибудь спросит или сам скажет что-либо. И станет ясно, зачем он явился среди ночи.
Холод молчал. Выражение какой-то отрешенности лежало на его сухом, прорезанном прямыми складками лице. Но вот, перестав постукивать пальцами, Холод спросил:
- Из ваших… вернулся еще кто-нибудь?
- Нет. С прошлой ночи - никого.
Услышав ответ, Холод, как бы пряча глаза, склонил лицо, и Ракитину показалось, что седые виски Холода еще белее, чем прежде. "О сыне спрашивал", - догадался Ракитин. Ему стало стыдно мелькнувшей утром мысли, что Холоду сейчас легче, чем ему. С жалостью и болью смотрел на опущенное лицо Холода. "Еще надеется… Поэтому и спрашивает. А о знамени?.. Да может быть, он и о знамени спросил. Но чем мы поможем друг другу?"
Холод вновь поднял лицо. Будто через силу выкладывая слова, проговорил:
- Я должен доложить наверх… Прокуратура уже оформила.
- Что ж… - вынужденно улыбнулся Ракитин. Хотел сказать: "Понимаю, тебе горше моего…" И не терпелось спросить: "А может быть, считаешь - распорядись я в прошлую ночь иначе, твоего горя могло и не случиться?"
Но не сказал и не спросил.
Хотя узы давней дружбы меж ними остались по-прежнему крепки, но состояние подчиненности одного другому невольно сказывалось на их отношениях. Внешне это выражалось в том, что Ракитину было уже неловко, хотя бы и с глазу на глаз, обращаться к Холоду на "ты". Обращение же на "вы" казалось неестественным. Поэтому Ракитин не употреблял ни "ты", ни "вы". Холод же продолжал обращаться на "ты", стараясь побудить Ракитина к тому же. Однако и в этом, как и в другом, былая простота их отношений не восстановилась. Поэтому-то Ракитин сейчас только мысленно сказал Холоду то, что желал бы сказать. А вслух лишь спросил:
- Что теперь говорить людям?
Холод не ответил. Когда он минувшей ночью доложил командующему армией о случившемся, тот сразу же приказал: "Немедленно расследовать, судить!" Холод попросил отсрочки: может быть, о знамени станет известно что-нибудь? "Двадцать четыре часа!" - неохотно согласился командующий. Сейчас эти часы истекают. Истекут - командующий доложит выше. А что тогда? Останется ли жить полковой коллектив с его духом, традициями, коллектив, в котором вырос Холод, в который он отдал и сына? Холод не говорил и не хотел говорить Ракитину о своих опасениях. Но что тянуть? Ожидание удара только утяжеляет его. И Холод сказал.
Выслушав, Ракитин тяжело опустил руки на стол. Взгляд его был обращен на Холода. Но как будто не было сейчас перед Ракитиным ни Холода, ни этого щербатого стола, ни бревенчатых, тускло освещенных плошкой стен вокруг… Видел сейчас он лишь однополчан, сидящих в окопах, вырытых за день вдоль лесной опушки, видел солдат и офицеров, чья честь и судьба вручены ему.
Острая боль и за себя, и за них, которые так верили ему и всегда беспрекословно шли за ним, пронзила его в эту минуту почти физически ощутимо.
Текли минуты. Холод и Ракитин молчали. У каждого было свое горе. И было это сдвоенное горе так тяжко, что бессильны были бы слова утешения.
- Время… звонить командующему… - первым нарушил молчание Холод.
- Звони. - Ракитин произнес это твердо. - Звони, - повторил он, не заметив, что обратился к Холоду на "ты", как всегда обращался когда-то. - Прямо отсюда можно, через штадив. - Ракитин показал на телефонный аппарат.
- Да, пожалуй, - согласился Холод.
Взяв трубку, Ракитин приказал своим связистам соединиться со штабом дивизии и, когда это было сделано, передал трубку Холоду. Тот распорядился соединить его с командующим армией. Но оказалось, что телефон командующего занят. Холод сказал, чтобы ему позвонили, как только телефон освободится, и положил трубку.
- Дали довоевать хотя бы… - вздохнул Ракитин.
Холод промолчал. Вытащил из кармана шинели помятую надорванную пачку "Беломорканала". Протянул Ракитину:
- Хочешь?
- Нет.
Холод стал доставать папиросы из пачки. Вдруг его пальцы дрогнули, стали неловкими. Ракитин не знал - Холоду вспомнилось: "Позавчера в полку был, из этой пачки с Алешкой закуривали…"
Холод никак не мог выудить папиросу из пачки. Да и папиросы как на грех оказывались все ломаными. Наконец нашел целую, прикурил от плошки.
Резко прогудел телефонный зуммер. Вынув изо рта папиросу, Холод схватил трубку. Послушал и уже спокойно передал ее Ракитину:
- Не мне. Твои.
Ракитин нехотя взял трубку:
- Пятый слушает.
Холод видел, как вздрогнула приложенная к уху Ракитина трубка, а лицо, только что такое застывшее, оживилось.
"Что еще стряслось?" - забеспокоился Холод. Но выражение лица Ракитина было таким, что у Холода неожиданно для него самого вновь вспыхнула притухшая было искорка: "Вдруг об Алеше что?"
- Сюда! Немедленно! - четко проговорил Ракитин в трубку и каким-то несвойственным ему лихим движением положил ее.
Колея, наезженная по лесу лишь сегодня, едва различалась в ночной темноте. По ней, приглядываясь, чтобы не сбиться, шли не спеша Дорофеев и Прягин в полковые тылы, каждый в свое подразделение. Оба только что доложили командиру полка обо всем и передали ему планшетку убитого лейтенанта и документы Вартаняна.
Они шли молча, не вспоминали о пережитом, но мыслями каждый был еще в недавнем.
…От фермы Прягин поспешил все же за Дорофеевым. Прягина гнал страх. Не тот, который еще недавно побуждал отстать, спрятаться, отсидеться. Нет, страх перед своей совестью. Будь Прягин один - этот страх, может быть, так и остался бы в нем подспудным, сильнее которого желание уцелеть, выжить. Но за последние часы многое заставило его взглянуть на себя другими глазами. Взглянуть так, как, может быть, он еще никогда не смотрел на себя. Беспощадные слова Дорофеева. Молчаливый укор Галиева. Недоуменный взгляд ясных мальчишеских глаз Саши. Осуждающий вопрос Лукерьи Карповны: "Что же ты товарищей покинул?" Теперь Прягин сильнее всего, больше чем пули, боялся, что Дорофеев, придя в полк, расскажет о нем все, - и тогда уже ничем не оправдаешься ни перед людьми, ни перед собой. И он спешил, пока не поздно, догнать Дорофеева, помочь ему доставить в полк знамя, которое, как полагал Прягин, несет Дорофеев.
Следы Дорофеева отчетливо виднелись на сырой лесной почве. Идя по ним - никаких других он не встречал и сбиться не опасался, - Прягин дошел до камышовой заросли, углубился в нее. Следы начали теряться в топкой почве среди камыша. Но Прягин брел, пытаясь угадывать следы по темным пятнам воды, заполнившей их, по надломленным камышинам. Но вот следы потерялись совсем. Прягин в нерешительности остановился. Постоял. Побрел наугад. Вдруг услыхал неподалеку короткий сдавленный крик. Понял: Дорофеев! Он в беде! - и бросился туда, откуда послышался крик. Впереди глухо булькнуло. Раздвинув камыш, увидел: в бурой болотной жиже ворочается заляпанная грязью, растопыренная на широкой голове пилотка. Окликнул: "Дорофеев!" Сообразив, Прягин отстегнул с одного конца ремень автомата: "Хватай!" Выбросив наверх черную от болотной грязи руку, Дорофеев уцепился за конец ремня. Прягин потащил…
За бочажиной, чуть не погубившей Дорофеева, болото было менее топким. Они прошли его, поднялись на сухое место, в кустарник, наткнулись там на окоп с несколькими бойцами. Это оказались солдаты соседней части. Прягина и Дорофеева провели в находившийся поблизости, на фланге, батальон их полка…
Вот и развилка. Прягину влево. Дорофееву - вправо.
Остановились.
Дорофеев зябко поежился. Его шинель и вся обмундировка были еще влажны: сушился пока что только на ходу.
Сладили самокрутки, закурили - табаком и спичками они уже разжились. Молча затягивались. То разгораясь, то притухая, мерцали два крохотных огонька, не освещавшие даже лиц.
- Как там Галиев сейчас? - вспомнил Прягин.
- Ничего, Лукерья надежная. Обиходит. И за Сашком присмотрит.
- Досталось мальчику, - вздохнул Прягин. - Очень я за него опасался.
- А я считал - для блезиру ты. Чтоб не идти.
- Я догадывался, что у тебя такое мнение. Только я в самом деле… У меня ведь свой такой же.
- У меня - двое… - Дорофеев помолчал, выдохнул дым. Признался вдруг: - Вот Сагуляк мне все покоя не дает… - С силой затянулся. В красноватом отсвете выступили из тьмы его широкие скулы, мясистые губы, крупный нос - и вновь потерялись в ней.
И снова оба молчали. А еще осталось невысказанное. Прягин еще не был уверен, до конца ли простил его Дорофеев? Может быть, он и руки не подаст?
Дорофееву хотелось сказать Прягину напоследок какие-то добрые слова. Но не любитель солдат до обильных сердцеизлияний. О товарище, как и тот о нем, судит не по словам - по делу. Видно дело - виден и человек.
Дорофеев затянулся последний раз, бросил цигарку. Протянул руку:
- Ну, бывай. Извини, коли что.
- Ты извини! - Прягин, обрадованный тем, что Дорофеев подал ему руку, крепко пожал ее. - Еще встретимся?
- Не без того. Чай, в одном полку служим.
* * *
А Ракитин и Холод еще сидели за тем же столом. После того как стало известно, что знамя цело, Ракитин словно помолодел за несколько минут. Будто мягче стали прямые, резкие складки по краям его крепкого рта, словно оттаял взгляд.
Но рука Холода тяжело лежала на потемневшей от влаги планшетке Алексея, которую принес повар Дорофеев. И Ракитину казалось неуместным сейчас слишком явно показывать свою радость. Но ему но терпелось тотчас же, не медля, поделиться радостью со всеми, с кем делил недавнее горе. Те два солдата, Дорофеев и Прягин, конечно, уже рассказали всем, кого встретили… Но на передовой-то еще не известно… Наверное, еще и Себежко не знает - он где-то в батальонах. Ему надо первому сказать.
Осторожно, стараясь не тревожить задумавшегося Холода, Ракитин протянул руку к трубке. Почувствовал вопросительный взгляд, сказал тихо:
- В батальоны сообщу…
- Минутку. - Холод взял трубку.
"Командующему?" - ждал Ракитин. Но Холод приказал связистам соединить его сначала с прокурором дивизии.
Кратко, без единого лишнего слова, как он привык говорить, Холод сказал прокурору: знамя цело, дело прекратить.
Соединиться с командующим удалось не сразу: линия от штадива до штаба армии оказалась занятой.
Холод терпеливо ждал, пока прогудит телефонный зуммер, возвещающий, что линия освободилась. По настороженному взгляду Ракитина, по чуть приметному подрагиванию его тесно сомкнутых губ Холод догадывался: тот хочет что-то сказать, но сдерживается.
- Что? - спросил Холод. - Еще не успокоился?
- Пока нет, - разомкнул губы Ракитин. - Знамя доставить надо.
- Когда и как?
- Пошлю тех двоих солдат с разведчиками на ферму. Принесут.
- Через немецкую передовую?
- Проберутся. Ночь.
- Нет. - Холод положил на стол тяжелую ладонь. - Незачем теперь рисковать. Начнем наступать, продвинемся - тогда и возьмете.
Резко, требовательно прогудел зуммер. Холод снял с аппарата трубку: линия свободна.
Холод доложил командующему по-обычному немногословно. Закончив, сказал Ракитину:
- Командующий сказал, повара этого и кто там с ним еще был - к награде представить.
- А теперь звони своим. Утешь народ…
Разыскивая по проводу замполита, чтобы тот сообщил всем остальным радостную весть, разговаривая с комбатами, которым он сообщал эту весть сам, Ракитин, поглощенный всем этим, как бы забыл на время, что Холод по-прежнему сидит за столом напротив.
Но вот Ракитин кончил говорить. Положил трубку, взглянул на Холода - и стыд ожег его: как можно радоваться чему-то и не думать, что горе твоего друга остается совсем свежим, кровоточащим. Утешить бы! Утешить самыми сильными, самыми действенными словами. Но какие слова могут тут помочь?
А Холод сидел безмолвно, опустив взгляд к планшетке сына. Медленно перекладывал ее в руках и рассматривал то с одной, то с другой стороны. Ракитин уже знал, что именно так тщательно рассматривает Холод: две пулевые пробоины. В Алексея были эти пули? Или в того, с армянской фамилией, бойца, который потом нес планшетку и чья солдатская книжка и комсомольский билет, положенные в планшетку Дорофеевым, лежат теперь на столе. "Что уж рассматривать, - с болью за Холода подумал Ракитин, - той ли, этой ли пулей Алексей убит… Убит, и никуда от этого не денешься…" Не знал Ракитин - Холод, напряженно разглядывая пробоины, все ищет, ищет для себя хоть ниточку надежды: "А может, эти пули не в Алешу?.. Мало ли на войне случается? Видели - убит, а окажется - жив…" Так обнадеживало сердце. Но разумом Холод понимал: следует верить солдатам, принесшим Алешину планшетку.
Ракитин с острой жалостью молча наблюдал, как Холод расстегнул набухшую от влаги планшетку. Вот он осторожно, по одной, вынимает мокрые, слипшиеся бумажки. Одну придержал в руках, расправил. Посмотрел, отложил. Заметил взгляд Ракитина, показал на листок:
- Девушке своей Алексей… Гале… Не дописал.
- Невеста?
- Похоже… - Холод старательно уложил обратно в планшетку все бумаги, закрыл ее. - Что невеста? Другого найдет. А вот мать… - Холод в раздумье потер белый висок. - Не знаю, как и писать… Повременить разве?
- Да надо ли?
- Конечно, что уж… - согласился Холод. - Напишу. Только матери - они все равно не верят… Отвечал на запросы, знаю…
Холод порывисто встал, словно отрывая себя от горьких мыслей.
Встал и Ракитин.
- Ну что ж, - проговорил Холод. На лице его было уже обычное выражение служебной озабоченности и строгости. - Знамя ваше впереди, будем наступать. Артиллерия прибудет ночью. Спланируйте огонь. Готовность - к пяти.
1960
НА ПОЛЕ КОРСУНЬСКОМ
