- Почему ты не оставил хотя бы пару бомб для станции?! - не слушая его, вскричал Царев. - Почему? Тогда у них не было бы зацепки. Ведь Козлов всем нашептывает, будто ты побоялся идти на станцию… Ну хоть одну бомбу ты мог бы сэкономить!
- Пушки стояли в бетонных бункерах. Нам пришлось сделать четыре захода.
- Поэтому и погибли штурман со стрелком?
Капитан снова кивнул.
- Бомбометание по площади не годилось, - пояснил он. - Надо было уничтожать каждый бункер отдельно. Стрелок был ранен во время первого захода. Потом убит штурман. Последней бомбой мы накрыли последний бункер.
Он никому не рассказывал, как это произошло. Во время первого захода стрелку раздробило руки. Потом, при втором заходе, осколок попал ему в живот. Стрелку было всего восемнадцать лет.
Штурман погиб во время последнего захода. Он успел сказать: "Командир, меня убили". Осколок попал ему в сердце.
Самое страшное, что он ничем не мог помочь своему экипажу.
- Козлов болтает, что ты виноват в их гибели…
- Знаю, - капитан зажег спичку и поднес ее к трубке.
- И ты говоришь об этом так спокойно!.. Почему ты не доказывал? Почему не рассказал, как было дело?
Капитан пожал плечами.
- Кому? Козлову?
- Ну, все-таки… - Царев вздохнул, вытащил платок и снова промокнул лысину. - Ты сегодня летишь на Кенигсберг, - сказал он, не спрашивая, а утверждая.
Капитан поднял на него глаза. "Кажется, из всего полка о моем полете я знаю меньше всех остальных", - подумал он, усмехнувшись. Царев сложил платок и сунул в карман.
- Послушай, открыл бы ты дверь, а? У тебя тут задохнуться можно от дыма.
Капитан поднялся. Пока он ходил к двери. Царев сопел и потихоньку чертыхался.
- Это как - нибудь связано со станцией? - спросил он вдруг.
- Что?! - удивился капитан. - Каким образом?
- А таким - разозлился Царев. - Если разные козловы на каждом перекрестке кричат, что ты виноват в гибели стрелка и штурмана, то тут даже и штаб может задуматься… Почему именно тебя сейчас посылают на Кенигсберг? Почему нельзя подождать, пока придет новая техника? Ведь обещают со дня на день!
- Есть приказ, - сказал Добруш.
- Вот именно, есть приказ. Но почему не посылают другого? Меня, например?
- Это говорит Козлов?
- И не один он.
- Ладно, - сказал капитан. - Стоит ли обращать внимание на то, что говорят по глупости…
- А может, и не по глупости. Может, так оно и есть. Ты подумал?
На трубке было выжжено: "Дарю сердечно, чтоб вместе быть вечно". Трубку подарила ему Мария в день свадьбы. Вечность продлилась три года. "Проклятые болота, - говорила она. - Проклятые леса. Проклятые самолеты". И однажды, когда он вернулся из полета, ни Марии, ни дочери Зоси не оказалось дома. Мария не хотела огорчать его прощанием…
Добруш потрогал пальцем трубку. Обычно надписи делают на фотокарточках. "Дарю сердечно, помни вечно". Кажется, так.
- Что ты намерен делать? - спросил Царев. - Да не молчи ты как кол, господи Боже мой!.. Капитан оторвал взгляд от трубки.
- Выполнять задание.
Царев поднял руки.
- Выполнять задание! - заорал он. - Ну, конечно! Конечно, выполнять задание! Как? У тебя есть экипаж? Есть машина? Да разве только в этом дело! Вспомни о первых трех самолетах. Они были вполне исправны, но и они…
Добруш покачал головой и усмехнулся.
- Сегодня я только тем и занимаюсь, что вспоминаю.
- Он еще смеется! - Царев вскочил с табуретки и с негодованием схватился за фуражку. - Вставай! - потянул он капитана за рукав. - Идем к полковнику! Мы расскажем… Мы добьемся, чтоб приказ отменили! Пусть они не воображают… - он погрозил кулаком. - Это обреченное задание. Пусть они…
Капитан отвел руку Царева.
- Не надо так волноваться. Серафим Никитич. И идти никуда не надо. Полковник дает мне хороший экипаж, да и пойду я в составе группы…
- Это не имеет значения! - крикнул Царев в запальчивости. - При чем тут группа, если ты не сможешь вернуться?!
- Я вернусь.
Царев выпрямился и с минуту с изумлением смотрел на капитана.
- Вернешься? Из такого полета?!
- Другие возвращаются.
- Не на таких машинах!
- Моя машина не так уж плоха. Да и… видите ли, все не так просто. Я вовсе не хочу, чтоб приказ отменили.
- Что ты такое городишь?! - разозлился Царев. - Как - не хочешь?
- Я полечу на Кенигсберг, - сказал капитан. - Не стоит больше об этом говорить.
Царев застыл с открытым ртом. Вид у него был как у ребенка, которому показали блестящую игрушку и тут же отняли ее.
- Но ведь у тебя… Послушай, может, я мог бы слетать вместо тебя? - проговорил он почти жалобно. - У меня неплохой экипаж, да и машина получше… Зачем тебе ломать шею?
- Я ничего не сломаю, - сказал капитан, - И потом, есть еще одно обстоятельство…
- Какое?
Капитан вздохнул.
- Хочу посмотреть Белоруссию.
Царев широко раскрыл глаза.
- Что?! При чем тут Белоруссия?!
- Видите ли… Однажды я там родился.
- Родился. Ну и что?
- Вы правы. Ничего особенного. - Ему вдруг стало скучно. - Давайте прекратим этот разговор.
Царев пристально поглядел на него и покачал головой.
- Что ж, - сказал он. - Я предупредил. - Он нахлобучил фуражку и повернулся к двери. Уже выходя, на удержался и крикнул: - Все в этом полку с ума посходили! Все! Наталья Ивановна говорила: держись от сумасшедших подальше! И она права!
Он так хлопнул дверью, что с потолка посыпалась земля. Капитан остался один.
Он увидел Белоруссию - сплошное огромное черное пятно. И только один огонек, где-то под Минском, который начал мигать при их приближении. Штурман прочел морзянку:
- Т-р-э-б-а з-б-р-о-я… Трэба зброя. Командир, что это значит?
- Нужно оружие, - угрюмо перевел пилот. Огонек мигал долго и настойчиво, он терпеливо просил после того, как они миновали его:
- Трэба зброя…
4
- Командир, курс триста двадцать, - говорит штурман.
Капитан трогает штурвал и делает правый разворот. Он ждет, пока цифра "315" на картушке компаса подходит к указателю. Затем выравнивает самолет. По инерции машина еще продолжает разворачиваться, и, когда две светлые черточки совмещаются в одну, пилот компенсирует инерцию едва ощутимым движением руля поворота.
- Взял триста двадцать.
Теперь звезда, на которую он летел до сих пор, сместилась влево.
Взгляд пилота пробегает по приборам, не задерживаясь ни на одном. Температура масла, расход горючего, высота, скорость, наддув, обороты винтов…
Приборы - язык, на котором разговаривает с пим самолет. В первые годы работы Добруша самолет говорил на чужом языке. Приходилось прилагать все внимание, чтобы понять, о чем говорит машина. Сейчас это получается без участия сознания.
В его глазах раз и навсегда запечатлелось то положение стрелок, рычагов, тумблеров, огоньков сигнальных лампочек, при котором даже мимолетного взгляда достаточно, чтобы в мозг поступало сообщение: "Нормально, нормально, нормально…" Но стоит отклониться одной-единственной стрелке, потухнуть лампочке, и привычная картина нарушается, в мозг поступает тревожный сигнал: "Опасность!" Пилот еще не успел осознать, в чем она заключается, но уже начинает действовать, только задним числом понимая, что на это сообщение машины он и в самом деле должен был убрать газ, переключить тумблер или уменьшить тангаж.
- Командир, режим!
У него хороший штурман. Он знает свое дело. Хороший штурман, еще не оторвавшись от земли, думает о ветре. Он всегда с недоверием относится к груде метеосводок, которыми его снабжают перед полетом. Едва поднявшись в воздух, он хочет сам узнать скорость ветра, его направление, снос машины. И, как правило, его данные резко отличаются от тех, которые он получил на земле. Земля всегда отстает от событий, происходящих в воздухе.
А сейчас, перед бомбометанием, ветер штурману особенно нужен…
Две минуты, пока штурман, припав к окуляру визира, ловит одному ему видимые ориентиры, кажется, что машина замерла в воздухе. Ни одна стрелка не сдвигается даже на десятую долю миллиметра.
- Промер окончен, - сообщает штурман. - Хороший ветерок получился, командир! Повторять не надо.
Приятно дать штурману хороший ветер. Штурманы редко бывают довольны ветром. Иногда приходится повторять режим по три, четыре, пять раз, и тогда работа летит к чертям. Тогда каждый думает о том, чтобы хоть как-то разделаться с этим проклятым полетом, от которого добра ждать не приходится. Они хорошо работают. Они хороший экипаж.
- Командир, осталось семнадцать минут.
- Понял. Стрелок, вы слышали? До Кенигсберга - семнадцать минут.
- Слышу. Семнадцать.
- Как кислород?
- В порядке, командир. Идет.
- Штурман, у вас как с кислородом?
- Все хорошо. Спасибо. Командир, начинайте набор. Держите шесть метров в секунду.
- Понял. Шесть.
Нос самолета чуть приподнимается. Они уходят от земли все дальше. От враждебной земли, на которой рассыпано довольно много огней. Но эти огни капитана на радуют. Они вызывают в нем раздражение и глухую злобу.
5
…Когда Царев ушел, капитан поднялся и развел в печурке огонь. Подбросив дров, он посидел, задумчиво глядя на пляшущие язычки пламени.
Майор Козлов и старший лейтенант Царев… Один терпеть не может его, Добруша, второй расположен настолько дружески, что готов на самопожертвование. А в итоге - горечь от встречи и с тем, и с другим. Ну что стоило Цареву сказать, что машина у него, Добруша, не так уж и плоха, а полет на Кенигсберг - это задание, с которым справится и ребенок? Зачем искать какие-то другие причины полета на Кенигсберг, кроме тех, которые есть на самом деле?
Капитан вздохнул. Им овладела странная апатия, в мозгу проносились обрывки мыслей, никак не связанных с предстоящим полетом. Лицо погибшего стрелка, истребитель "И-16", на котором он летал в начале войны, маленькая женщина, штурман Назаров, трубка "Дарю сердечно…"
До вылета оставалось тринадцать часов. "Ладно, - подумал он. - Я должен бомбардировать Кенигсберг, и покончим с этим".
Он снова подумал о штурмане Назарове. Вот кто ему нужен. Назаров хороший штурман. Правда, он из экипажа Козлова, и это даст майору лишний повод для различных домыслов. Но с этим считаться не приходится. Капитан поднялся и снял с гвоздя куртку. Но в этот день все складывалось неудачно. Не успел он одеться, как снаружи послышался шум шагов и в землянку спустился старшина Рогожин.
- Можно, командир?
- Входите, - буркнул Добруш, окидывая взглядом землянку в поисках фуражки.
Старшина остановился у порога и переступил с ноги на ногу. Он был тучен, форма сидела на нем мешком.
- Василь Николаич… - прошепелявил старшина, прижимая руку к левой щеке.
- Что это с вами? - спросил капитан. - Простыли?
Рогожин помотал головой.
- Зуб проклятый… Хоть матом кричи.
- Коренник?
- Коренник, Василь Николаич.
- Плохо дело. Лечить надо.
Добруш похлопал рукой по одеялу на нарах, приподнял подушку. Фуражки нигде не было.
- Вылечишь зверюгу… как же. Доктора три раза драли.
- Не помогло?
- Укоренился.
- Плохо дело, - повторил капитан. Рогожин тяжело вздохнул.
- Василь Николаич? а Василь Николаич… - сказал он после молчания. - Вам надо поглядеть левый мотор.
- Что там еще? - недовольно спросил Добруш.
- Сбрасывает обороты.
- Знаю. Я проверял вечером.
- Сейчас он сбрасывает почти сто пятьдесят, - тихо сказал старшина.
Капитан повернулся к Рогожину, вынул изо рта трубку и внимательно поглядел на него.
- Зажигание проверили?
- Все проверили, Василь Николаич. Дело не в том.
Капитан сдвинул брови.
- А в чем?
- Мотор после второй перечистки.
- Правый тоже после второй перечистки.
Старшина тихонько вздохнул.
- Это правда, Василь Николаич. Только в нем не взрывалось полтонны железа.
Добруш поморщился.
- Ну, это преувеличение.
- Не, Василь Николаич, - покачал тот головой. - Не преувеличение. Вы посмотрели бы, какая там была каша после…
- Да, да, - нетерпеливо сказал капитан. - Это большое упущение с моей стороны. Впредь буду внимательнее.
О том, в каком состоянии был мотор, когда он посадил машину, капитан знал не хуже Рогожина. Они вместе проверяли его, и Рогожину не стоило говорить об этом. Старшина смутился.
- Простите, Василь Николаич…
- Прощаю, - буркнул тот. - Что вы предлагаете?
Старшина сдвинул стоптанные каблуки, втянул, насколько это было возможно, перевалившийся через ремень живот и приложил руку к пилотке.
- Товарищ командир, предлагаю выбросить мотор в металлолом.
- Так…
Наконец Добруш вспомнил, что оставил фуражку в штабе. "Этого еще не хватало, - подумал он с раздражением. - Сегодня я делаю глупость за глупостью. Если мотор сбрасывает сто пятьдесят оборотов, то никакой штурман не поможет. И можно обойтись без фуражки". Он потер рукой лоб.
- Ладно. Сейчас посмотрим.
6
Самолеты стояли на опушке березовой рощицы, Еще несколько дней назад здесь было тридцать семь машин, внушавших уважение своим грозным видом. Сейчас их осталось всего шестнадцать - усталых птиц с покалеченными крыльями, пробитыми фюзеляжами, обнаженными моторами. И аэродром оказался непомерно велик. Од превратился в огромную пустыню.
…Это случилось в тот день, когда они бомбардировали станцию. Самолет только успел приземлиться, как в воздухе раздался гул моторов. Добруш, помогавший санитарам выносить из машины штурмана со стрелком, сначала не обратил на это внимания: может, возвращается задержавшееся звено. Потом что-то словно кольнуло его, и он обернулся. С востока, из-за кучевого облака, звена за звеном выплывали черные косокрылые "хейнкели".
Добруш бросился в кабину бомбардировщика. Обламывая в спешке ногти, пристегнулся к сиденью и запустил моторы. Он еще успел заметить, как справа, слева от него тоже забегали летчики, бросились к машинам, - и дал двигателям полные обороты. Не разворачиваясь, прямо со стоянки он начал разбег поперек поля. За ним потянулось еще несколько самолетов. А "хейнкели" уже совсем рядом. Он был в воздухе, когда первая волна от взрыва тряхнула самолет, едва не опрокинув его.
…Добруш со старшиной прошли по стоянке мимо темных масляных пятен, расплывшихся там, где раньше находились машины, мимо красных противопожарных щитов с ненужными теперь ведрами и лопатами, мимо ящиков с песком, в которых валялись еще не успевшие почернеть окурки. Когда-то все это имело смысл. Но хозяев не стало, и ящики, щиты, пятна, забытые ведра казались теперь непужными и странными - вещи, утратившие связь с человеком.
- Металлолом… а мне говорят - ремонтируй, - проговорил старшина, задыхаясь и старательно обходя баллоны с кислородом. - Нельзя ремонтировать то, что никакому ремонту не подлежит, Василь Николаич. Вот чем это кончается, когда думают не головой, а задницей.
Капитан вытащил из кармана трубку и, не зажигая ее, сунул в зубы. Потом внимательно поглядел на Рогожина.
- Что это с вами, старшина?
- Василь Николаич, нельзя вам лететь на такой машине!
- Кто вам сказал, что я лечу?
- Незачем мне говорить, - угрюмо возразил тот. - Я не слепой.
- Гм… - сказал Добруш. Он поспешно похлопал по карманам и, достав спички, прикурил. - Кажется, зуб у вас перестал болеть?
Старшина на мгновение приостановился и посмотрел на капитана с укором.
- Ну зачем вы так, Василь Николаич? - спросил он. - Мы ж не дети. Добруш положил руку ему на плечо.
- Мир устроен немножко хуже, чем нам хотелось бы, правда? - Он вздохнул. Не сердитесь, старшина. Я не хотел вас обидеть.
Несколько минут они шагали молча. Потом капитан спросил:
- Пулеметы в порядке?
- В порядке.
- Баки?
- Тоже. Все остальное в порядке. Все, кроме моторов. Так что можете считать, что все не в порядке.
- Ладно, ладно, - проворчал капитан. - Это я уже слышал. Не нужно вам так много повторять одно и то же.
Вчера вечером, когда он проверял самолет, дело не казалось таким безнадежным. Правда, тогда и приказа лететь на Кенигсберг не было. "Обреченное задание"…
- Глупости, - пробормотал Добруш.
- Что вы сказали? - встрепенулся старшина.
- Так, ничего.
Машина находилась в самом конце стоянки. Четыре дня назад, когда Добруш посадил ее, это была груда металлолома. Когда самолет коснулся земли, левая консоль отлетела. В крыльях же и фюзеляже было столько дыр, что капитан и считать их де стал.
Сейчас самолет уже походил на боевую машину. Крылья были отремонтированы, дыры в фюзеляже залатаны, установлен пулемет стрелка. Возле машины сновали механики.
- Проверните винты, - сказал капитан старшине.
- Прокопович, с мотора! - крикнул тот механику, сидевшему верхом на левом капоте. - Провернуть винты!
Солдат скользнул вниз. Добруш поднялся в кабину и положил руку на секторы газа.
Уже по тому, как вяло взял левый мотор первые обороты, капитан понял, что он сдал окончательно. На всякий случай Добруш прогнал его и на других режимах, но мотор начал чихать и захлебываться.
Капитан выключил зажигание. Он еще посидел в кабина, потом спустился на землю.
"На такой машине, пожалуй, можно взлететь, - подумал он. - Но садиться уже не придется. Больше часа она не продержится". С минуту он глядел на мотор.
- Старшина!
- Я здесь, командир, - шагнул тот из-за шасси.
- Снимите мотор.
- Есть! - обрадованно воскликнул тот.
- Постарайтесь уложиться в четыре часа.
- Будет сделано, командир! Ну и рад же я, командир! - Старшина потрогал щеку. - И фашист вроде присмирел. Эй! - крикнул он механикам. - Снимать мотор! Быстро! Солдаты бросились к самолету.