Ещё страшнее стало Маше - она поняла, что Владимира Николаевича надо спасать. Спасать от всех этих людей, отвадить их от него, отвадить вместе с ними беду, но как? Слёзы лились из глаз, рот был сжат, горло тоже сжало - никто не слышал её рыданий.
В конце концов она решила, что всё расскажет весёлому моряку, который побывал у неё в гостях, ведь у него голова трезвая, разумная, должен же он разобраться, помочь понять, что к чему и дать правильный совет, должен же, а? Она обязательно всё расскажет ему!
На большой завод типа Путиловского налёт сделать не смогли - "кишка оказалась тонковата", как выразился Тамаев, намасливая усы какой-то жидкостью, отчего усы делались твёрдыми, как проволока, действительно, хоть бельё на них вешай, правы остряки Сорока и Сердюк, - охранников на Путиловском было больше, чем мух в береговом гальюне. Путиловский брать надо регулярной части, нам же подавай, что пожиже, но хорошо было бы сделать такой укус, как если бы мы Путиловский укусили. Голошапка поинтересовался у боцмана, что это может быть за завод? Тамаев даже пальцев от усов не оторвал. Сказал: "Не знаю. И не моя это забота". "Может, тряхнуть электростанцию?" - "Нет, электростанцию тоже не подымем, - подумав, ответил Тамаев, - все электростанции охраняются так, как при наступлении генерала Юденича. Не мы тряхнём, а нас тряхнут. Дохлый номер - зубы только наши повышелушатся".
Боцман заматерел, загорел, будто господин, часто проводящий время на пляжах Маркизовской лужи, у частного врача поставил себе на передний зуб коронку и теперь гордо посверкивал ей - морщины на лице разгладились, ну будто бы Тамаев питался не как все, а по особому рациону…
- Боцман, где деньги на фиксу взял?
- В комоде!
- А кто их туда положил?
Тамаев усмехнулся, похлопал себя по заднице.
- Деньги ванек не любят, - сказал он, - любят другую публику, а задачку насчёт завода надо решить толково. Чтобы не нарваться на это самое… Дур-раки! - он с клацаньем расположил револьвер и пальцем прокрутил барабан, из гнезда которого мрачно выглядывали задники патронов, похожие на рыбьи глаза.
На обидные клички и слова типа "ванек", "дур-раки" и прочее обижались, но поделать пока с Тамаевым ничего не могли - слишком могуч, в соку и силе был боцман.
- Я бы эту шкуру собственными руками придушил бы, - сказал Сорока Сердюку, поработал пальцами, показывая, как бы он это сделал. Сердюк дипломатично промолчал. Он вообще изменился за последнее время, был то весел, то раздражителен, из внешности исчез моряцкий лоск: бушлат помят, бескозырка блином сидит на голове, ткань у канта собралась в складки. Исправить складки ничего не стоит - сунул туда прозрачный ободок, он сам уберёт оборки, распрямит сукно, но Сердюк этого не делал. - В чём дело, а? - спросил у него Сорока. - Может, новость какая худая? Иль гложет что? Ты скажи!
Ничего не сказал Сердюк, рукой только махнул, хотел улыбнуться, но улыбки не получилось. Сорока озаботился - и к боцману!
- Я считаю, на операцию "завод" Сердюка брать не надо.
- Чего так?
- Кислый. Что-то чувствует.
- Ну и что?
- Смерть он свою чувствует, боцман, вот что. Оттого и ходит, как прошлогодний огурец.
- Слюни всё это, - и в голосе боцмана послышались рычащие нотки, - не моряки, а кислая капуста… Лапша! Как можно!
- Э-эх, боцман, ни хрена ты не понимаешь в колбасных обрезках, - Сорока отодвинулся от боцмана на расстояние вытянутой руки - ему показалось, что Тамаев напрягся, а волосы на затылке у него вздыбились, как у быка. Боцман приподнял крапчатые, с крупными порами-точками - вечная метка от въевшейся корабельной грязи - кулаки, свёл их у глаз и в развод, как в пушечный прицел посмотрел на Сороку.
Спросил:
- Понял?
- Наука ясная - такими колотушками только коров на бойне колотить: хрясь - и корова с копыт. А меня не надо - я человек, - руку Сорока сунул в карман бушлата, сжал, показывая, что он тоже не безобидный, хотя оружия в кармане у него не было, боцман покосился на карман, отметил оттопыренность и опустил кулаки.
- Пока я старшой в этой группе, я, а не ты, и не он, - ткнул рукой в сторону Дейниченко, - значит, я буду определять, кому идти, а кому нет. Как сочту нужным поступить, так и поступим, понял?
Чего ж тут не понимать! У Сороки в голове от обиды пошёл звон, а перед глазами заплясали жёлтенькие светящиеся блохи: ладно бы они один на один говорили с боцманом, а то в присутствии Дейниченко. И нахмуренный, с горькими морщинами на лице Сердюк находится где-то рядом, - он тоже, возможно, всё слышал.
- Ладно, боцман, считай, что я у тебя в долг взял.
- Я в долг не даю, - угрожающе глянул на него Тамаев.
Хоть и считалось, что в числе военных руководителей Петроградской организации находится бывший штабс-капитан Герман, а мало кто видел его. "Уж полночь близится, а Германа всё нет", - открывая как-то заседание штаба, произнёс Таганцев, хотя упрекнуть в бездействии Германа не мог. Деньги - не всё, конечно, а часть - это Герман, оружие - это Герман, золото - это Герман, новости из-за границы - это Герман, листовки в помощь к той типографии, что работает на них, - это тоже Герман. Всё Герман, Герман, Герман! Порою Таганцеву казалось, что Герман для него загадка, человек, который имеет несколько теней, что присутствует буквально всюду, но это только тени, а самого человека нет. Кажется, вот он, рядом находится, а рукою хлоп - тень, в одном месте тень, в другом тень, в третьем тень… Где же сам человек?
Но в том, что Герман существует и жив, сомневаться не приходилось.
Когда речь зашла о том, чтобы совершить диверсию на заводе или хотя бы простое нападение, Герман неожиданно объявился.
- Это по моей части, - сказал он, - ждите сообщений! Заводик я вам подберу, о-ох, какой заводик, - он почмокал губами, будто пил чай с мармеладом, - небу будет жарко, не то что товарищам. И больно будет, - сказал он и исчез.
Герман обладал способностью проваливаться сквозь землю - не Герман был, а нечистая сила: только что стоял человек на виду у всех, разговаривал, что-то советовал, кланялся и вдруг - опля! - нет человека. Хотя и голос его ещё звучит, и воздух колышется от движения его тела, и тот, кто разговаривал с Германом, ещё продолжает вести разговор, а Германа нет. Он будто надевает на себя шапку-невидимку из старой русской сказки и растворяется.
Завод бывший штабс-капитан подобрал в самый раз - видать, имел и информацию по этой части, и кое-какие знакомства.
- Предприятие неказистое, - сказал он, собрав Тамаева и его группу, - но для большевиков важное. Возьмём человека, вот вас, например, - сказал он, цепко ухватил боцмана пальцами за рукав бушлата, поднял со стула, - мужчина видный, в соку и в мясе, если брать такого, то только с помощью крупной воинской части, либо кувалды…
Тамаев поморщился: сравнение с кувалдой ему не понравилось, усы устрашающе дёрнулись, но Герман был Германом, а Тамаев Тамаевым, против Германа он никак не тянул - весовые категории разные.
- Попробуйте его взять обычным способом - никогда не возьмёте. А можно взять одним пальчиком, тюк - и большой мускулистый человек скорчится, - он толкнул пальцем боцмана в распах бушлата, и боцман, коротко ойкнув, съёжился. - Вот видите? Это солнечное сплетение. Про солнечное сплетение, думаю, вы знаете лучше меня: матросы - народ драчливый, чуть что - лупят именно в солнечное.
Герман понравился матросам. Своей неожиданностью, простотой, доступностью, тем, что не мудрил, говорил доходчиво. Он не был похож ни на Таганцева, ни на Тихвинского с Козловским - это господа, дворяне с поместьями, ни на Шведова - жёсткого и мстительного, Герман был иным.
- В общем, удар по этому заводику - это удар по солнечному сплетению тому же Путиловскому заводу, - продолжил он. - Понятно?
- А что выпускает этот завод, - просипел Тамаев. Лицо его было багровым, усы шевелились.
- Закономерный вопрос, - похвалил Герман, - группа, которая идёт на задание, должна знать, что завод выпускает. Честно говоря, я сам не могу прочно сказать, что именно. Определяется это одним словом - мелочь. Для путиловцев - одну мелочь, для войны - другую. Кольца для гранат, корпуса для мин, мелконарезные болты для военных механизмов - не пушки, не винтовки, не гранаты, и не сами мины, а мелкие детали для них, гайки, допустим, но без этих гаек пушки не будут стрелять, гранаты не станут взрываться, винтовки откажут в самый нужный момент, а станки на Путиловском просто-напросто остановятся. Уничтожая этот завод, мы наносим удар в солнечное сплетение, - Герман, выставив палец вперёд, потянулся к боцману и тот, подобравшись, втянув в себя живот - грудь вздыбилась под бушлатом скалой - проворно отпрянул назад. - Мы сразу уничтожаем несколько заводов, которые производят оружие. Вопросы есть?
Вопросов не было.
- По моим прикидам, завод этот можно подмять без потерь. Тьфу - и нет его, - Герман сплюнул под ноги и растёр невидимый плевок сапогом. - А урон будет серьёзным.
Разведали подходы к заводу, прочесали местность, определяя слабые места, низинки, ходы, по которым можно было к заводу подобраться незамеченными и незамеченными уйти, охрану, ограждения - выходило, что Герман был прав: завод можно было взять без потерь.
- Считай, братва, что он у нас вот тут находится, - Тамаев сплюнул себе в ладонь, сверху с гулким ударом приложил вторую ладонь, - был Вася - и нет его.
"Сплошные плевки… Что же это такое? Плевок на плевке, - Сорока отвёл глаза от Тамаева, - штабс-капитан плюётся, словно бы убеждает нас в чём-то… А надо ли? И так ли легко взять завод? Нет ли здесь игры, вранья? А, господа?"
- Ать, мама! - боцман, неожиданно развеселившись, по-матросски прошёлся ладонями по груди - точно так же, как любил делать это Сорока, перескочил вниз, сыграл дробь на коленях, притопнул одним каблуком, другим, изобразил ногами плясовую дробь, ахнул, ухнул, словно филин, и выбил из могучего горла незатейливую песенку: - Э-эх, яблочко, куда ты котишься, попадёшь ко мне в рот - не воротишься.
Что-то больно уж весел сделался Тамаев.
- Боцман, отчего такое веселье? Может быть, клад найден или большая должность светит?
- Дур-рак ты, Сорока, хотя и сэр, - беззлобно отозвался Тамаев, снова прошёлся ладонями по коленям: дробь вышла не хуже, чем у заправского барабанщика, поднимающего в атаку полк. - Весел я оттого, что у меня именины. Подарочек хороший на именины будет - заводик! А? Как говорил этот офицер, а? Солнечное сплетение? Пых под солнечное сплетение - и тю-тю! Заводик в воздухе! Ха-ха-ха! И у большевиков на пушках ни одной гайки нет. Стрелять надо, а пушки молчат. Пушкари пыжатся, а пушки молчат. Ха-ха! Разве не смешно?
- Что-то не очень. Раз именины, боцман, ставь штоф на стол.
- Считаешь, надо? Ладно, Краско-ов!
Все матросы сейчас на разных квартирах, по четыре человека. Когда в куче, отстреливаться легче, а вот уходить труднее. Но на одной и той же квартире долго не задерживались - члены организации передавали матросов с рук на руки, по кругу.
Кольца, как известно, замыкаются - сколько ни передавай по кругу, обязательно второй ваток образуется: матросы вновь попали в гулкую огромную квартиру, в которой отсиживались полтора месяца назад после прихода из Финляндии. В квартире всё так же пахло пылью, всё так же тяжелы и величественны были неподвижные, словно бы отлитые из металла, портьеры, громоздка и надёжна старая, хорошо сохранённая мебель. Хозяйка квартиры Раиса Болеславовна Ромейко дома бывала редко, всё больше на службе, в ирландском распределительном пункте, да у друзей, и квартира матросам была предоставлена полностью. Для Тамаева это хорошо, из жилья можно маленькую казарму образовать, все подопечные на виду.
- Краско-ов! - позвал он снова.
Красков теперь считался связным при Тамаеве, эта должность являла собою что-то вроде мальчика на побегушках. Красков неслышно вытаял из тёмной глуби квартиры.
- Красков, достать это сможешь? - боцман звучно пощёлкал пальцем по горлу.
- Смогу!
- Не надо давать провожатых?
- Нет.
- Народ требует. Нар-род, - боцман многозначительно поднял указательный палец, пошевелил им в воздухе, словно размешал некое забродившее облако, - а что такое нар-род? Сколько это значит в пересчёте на хрустящий товар, а? С-сейчас, Красков, мы это определим, с-сейчас… - боцман отвернулся, вытащил из кармана пачку денег, начал слюнявить её. - Знаешь, сколько?
- Нет, - по-прежнему однозначно отозвался Красков. Он и раньше не отличался особой разговорчивостью, всё больше обходился междометиями, простыми коротенькими ответами, а то и просто мычанием либо угуканьем, а в последнее время, когда затосковал по своему приёмышу Мишке, которого потерял, и вовсе "говоруном" сделался. Для того чтобы из Краскова выдавить слово, его надо было сильно удивить. Так, чтобы рот открылся непроизвольно, без посторонней помощи.
- Б-бери на все! - что-то в боцмане взыграло либо, наоборот, полетел какой-то ограничитель, помогающий ему держать характер, во всяком случае раньше Тамаев таким не был. - Тут на два с половиной литра… На три литра хватит. Бер-ри, - Тамаев тяжело шлёпнул рукой о руку Краскова, тот чуть не присел от удара. - Бер-ри! - Тамаев снял свою ладонь, будто большую сковородину, с красковской руки, обнажил деньги. - Бер-ри!
Денег, которые дал Тамаев, хватило ровно на один литр. Но всё равно это были именины.
Вечером вышли на улицу. Взяли с собою бутылки с бензином, три гранаты, револьверы, запас патронов.
- Ну что ж, отпразднуем мои именины, - усмехнулся боцман.
- Может, Сердюка не брать? - спросил его Сорока.
- Оп-пять ты за старое? Скажи, Сердюк он кто - баба или мужик?
- Мужик. Ну и что?
- Мужик только по тому принципу, что правильно носит штаны? Ширинкой вперёд, чтобы все знали: ого-го, вон мужик идёт, пуговицы у него впереди, а не сзади, как у бабы на юбке.
- Это оскорбительно, боцман!
- А мне плевать, оскорбительно или нет. Если он трусит, пусть скажет.
С моря наполз липкий, остро пахнущий рыбой и залежалыми водорослями туман, скопился в низинах, там, где сырость, прилип к сырости, всосал её в себя, собрался в лохматые неподвижные груды, где не было сырости - прополз дальше, оставив на заусенцах, разных неровностях и выступах невесомые клочья.
- Хар-рошая погодка для мокрых дел! - удовлетворённо отметил боцман. - В такой туман моряки похожи на призраков. Впер-рёд, моряки!
На соседней улице загромыхала плохо отлаженным движком машина, проскочила в какой-то глухой проулок и замерла - мотор перестал громыхать, слышен только туман, с вязким, вышибающим дрожь в руках, шорохом ползущий по мостовой, и больше ничего.
- Стоп, бр-ратва! - просипел боцман, тормозя и втягиваясь громоздкой плотной фигурой в кирпичный проём. - Хор-ронись!
Опасения боцмана имели основания. Кто мог ездить на грузовой машине ночью? Одно из двух: либо красноармейцы, либо чекисты. И почему это машина застряла в соседнем переулке? Уж не засада ли? Сделалось тревожно.
Ночь, несмотря на туман, была светла - обычная белая ночь, свет луны, хоть и не пробивался к земле - не хватало мощи, туман всасывал лунные струи своим ненасытным ртом, переваривал в бездонном желудке, но всё же совсем скрыть свет не мог, - из чрева тумана выпрастывалась серебристая бель, которую рассекали короткие тёмные полосы - тени домов, оград, сараев, людей.
- Может, вернёмся, боцман? - предложил Сорока.
- Нет. Водку да рыночную лабдуду за мой счёт жрали, а как по-настоящему отмечать именины, так в кусты?
- Ну как знаешь, боцман!
- Имей в виду, парень, - просипел Тамаев натуженно - шёпот у него не получается, просто не мог, не умел, он мог только сипеть, - в следующей раз я о разговорах наверх доложу и на дело тебя не возьму.
- И куда же меня? В распыл? - Сорока едва приметно усмехнулся - На навоз, чтоб было чем землю удобрять?
- Тс-с! Глотка твоя лужёная! - взъярился боцман на глотку Сороки, хотя тот говорил шёпотом. - Прикрой свой курятник! Тихо!
Мотор в проулке заработал снова, машина на малых оборотах проползла по соседней улице и опять затихла.
- Что она там, гадина, прячется, а? - просипел боцман. - Кого вынюхивает? Нас? Ведь там явно чекисты.
- Боцман, дай я разведаю, - предложил Сорока.
Тамаев неловко шевельнулся в каменном проёме - его грузная фигура никак не вмещалась в эту теснину, посипел в кулак, соображая, какие коврижки из этого получатся, потом выдохнул, будто собрался опрокинуть стакан "монопольки":
- Дуй!
До Сороки действительно донёсся крутой дух "монопольки", качество которой в связи с революцией заметно упало, - некому серьёзно заниматься выпивкой, государство не хочет, производство рухнуло.
Стремительно, словно ночная птица, Сорока перемахнул затуманенную улицу, нырнул в проходной двор оттуда в проулок, где пять минут назад находилась машина - от колёс остались влажные следы, из мотора вытекло несколько капель масла, - затем по кривоватой, словно детским карандашом прочерченной колее прошёл на улицу, куда переместилась машина.
Было Сороке не по себе, выпитая водка тяжёлым грузом легла в желудок, мешала - будто в брюхо камень загнала, что-то студёное, резкое холодило ноги, и холод этот волнами шёл вверх, к сердцу, к лёгким, к глотке. Сорока недовольно разглядывал тёмную рвань в ватной плоти тумана. Рвань явно была оставлена автомобилем. "Трусость, что ли, накатила? Но я никогда не был трусом. Или плохие предчувствия?" Как тогда, ранней весной пятнадцатого года, когда в бою с прорвавшимися германцами на выходе из Северного фарватера погиб Федя Садков. Землячок, кореш, он всё метался перед боем, поскольку во сне увидел, как со стены беззвучно, медленно, словно бы раздумывая, падать или нет, снялось громадное зеркало, набрало скорость и лихо припечаталось к полу. От зеркала остались мелкие брызги.
Разбитое зеркало - худая примета. Федя усох на глазах, посерел, лицо стало детским и далёким. Перед боем он сказал: "Меня убьют. Прощайте, братцы!" Его начали успокаивать - пустое, мол, всё это, не стоит обращать внимания, подумаешь, во сне зеркало разбилось, вот если бы покойника-отца увидел, и тот к себе позвал - тогда было бы худо. Такое означает, что батя призывает на тот свет, а разбитое зеркало - подумаешь! Но Федя всё равно рукою обречённо, как крылом, взмахнул: "Прощайте, братцы! Не увидимся больше".
И точно, после того боя не увиделись - Феде тяжёлым, в полтора полена длиной осколком отсекло ноги, он ещё пятнадцать минут жил, лежа на палубе - помочь ему никто не мог, шёл бой, - а потом крохотная долька стали величиной в арбузное зёрнышко просекла ему висок. И Феди Садкова не стало.
Нет, не снился Сороке покойник-отец, отправившийся в мир иной, когда сынку было всего два года, Сорока не помнил его, временами ему казалось, что он вообще никогда не видел отца: разве два года - возраст, чтобы у человека оставались воспоминания? Не снились ему ни разбитые зеркала, ни чёрные пауки, ни летающие гробы. Но тогда почему так тревожно на душе?