Он подыскал себе ещё одну квартиру - на Гороховой улице, в двух шагах от главной конторы петроградских чекистов. Снял её на два месяца у глухой беззубой бабки, приходившейся руководителю здешних тонтон-макутов то ли тёткой, то ли свояченицей, то ли ещё кем-то - в общем, седьмой водой на киселе. Этот факт Шведов посчитал гарантией того, что вряд ли кто в эту квартиру осмелится сунуться.
Отчасти он был прав. Но только отчасти.
Невзирая на опасности, подстерегающие его, он продолжал прощупывать организацию, узнавать, кого взяли, а кого посадили, а кем вообще не интересовались. Ему важно было иметь полную картину того, что произошло. Дыр аресты понаделали немало, куда ни глянь - всюду видна пустота… И рвань. Шведов болезненно морщился, впустую жевал ртом, стискивал зубами стон: чекисты постарались как никогда, "Петроградскую боевую организацию" вырубили основательно.
Наконец Шведов решил появиться в ресторане. Отправился в знаменитую "Крышу".
Вошёл, с интересом огляделся. Похоже, тут ничего за последнее время не изменилось, даже фикусы, которые собирались выкинуть, остались те же, с прилипшими к листам папиросными окурками, с фигуристыми дырками, - и официанты те же: угодливые, с идеально ровными проборами в напомаженных репейным маслом волосах, с отутюженными полотенцами, перекинутыми через локоть. Шведов пробежался по лицам официантов - признает ли кто из них его? Признает и вдруг улыбнётся зубасто, растянет рот в дружелюбном оскале - этого Шведов опасался очень…
Но нет, ни одной улыбки, ни одного улыбающегося взгляда: для всех них вошедший был чужаком, которого они ещё не знали… Каков он - узнают позже, когда чужак отобедает и оплатит счёт.
В "Крыше" можно было заказать всё, кроме, пожалуй, свежих устриц из Нормандии, марокканских омаров и живой макрели, доставляемой в специальных аквариумах из Китая, - всё остальное было: и английская ветчина, и голландские сыры восьми сортов, и лопатки нежной горной антилопы, и французская циррозная печенка, и жареная телятина "с кровцой", и угри, копчёные на сочном вишневом дыму, и слабосольный, балтийский лакс (его так любил покойный Герман), и строганина из архангелогородской нельмы, и спелые индийские плоды манго, и ёж-фрукты, как тогда называли ананасы… Словом, ешь - не хочу, любой желудок можно было набить высокосортной вкуснятиной. И всё это при том, что Петроград голодал.
- Что господину-товарищу будет угодно? - приторным голосом поинтересовался у Шведова старшой - разбитной напомаженный малый с прыщавым лицом.
- Господину-товарищу будет угодно пообедать, - с вежливой улыбкой ответил Шведов.
- По высшей планке, я полагаю? - старшой подбил пальцем крохотные, довольно умело закрученные усики.
- По высшей планке, - подтвердил Шведов, - с французским шампанским. Французское шампанское есть?
- Есть. Всемирно известной фирмы "Мум".
- Только похолоднее, пожалуйста, - попросил Шведов.
- Всенепременно-с! Принесём из погреба в ведёрке со льдом.
"Ресторан находится на крыше, а шампанское носят из подвала. Забавно!" - отметил про себя Шведов, прошёл к свободному столику, стоявшему у окна, неспешным движением отодвинул стул. Сел. Неторопливо, нарочито лениво - делал это специально. Огляделся, прошёлся взглядом по лицам пировавших людей, зацепился за одно лицо, за другое, потом за третье - нет ничего опасного, обычные объевшиеся до блевотины физиономии, смотреть на них не то чтобы непотребно или неохота - противно смотреть, вот ведь как… Шведов с неподвижным, словно бы окаменевшим лицом выдернул из-под локтя салфетку, расправил, намереваясь заткнуть за воротник сорочки.
В это мгновение к нему подскочил официант, которого лёгким движением руки запустил на орбиту прыщавый старшой.
- Чего изволите заказывать?
- Насчёт шампанского я уже распорядился…
- Да, холодное шампанское из Франции. Марки "Мум" Правильно?
- Перед "мумом" подай аперитив.
- Что желаете на аперитив?
Вспомнив, как они с Германом пили "Смирновскую" перед уходом в Россию, Шведов поморщился горько и сказал:
- Две стопки "Смирновской", вначале одну, через пять минут - другую.
- Ещё чего?
- Холодную гусятину - раз, осетрину с хреном - два, тарелочку балтийского лосося - три… Что есть на первое?
- Уха с расстегаями, суп из бычьих хвостов, солянка русская… Ещё - суточные щи в бутылках с сургучной закупоркой.
Что за штука щи, которые хранят в бутылках, Шведов знал хорошо, цены этим щам с похмелья не было: налитые в большие чёрные бутылки из-под шампанского, плотно запечатанные сургучом, они иного неосторожного питока запросто могли сбить с ног, либо вообще лишить сознания.
- Суп из бычьих хвостов, - лениво растягивая слова, произнёс Шведов.
- А на второе что изволите?
- Тут вот что, - доверительно проговорил Шведов, ухватил двумя пальцами край полотенца, висевшего у официанта на локте, - узнай-ка мне, голубчик, на кухне, кто сегодня стоит на соусах?
Официант, будто охотничья собака, сделал понимающую стойку: человек, задающий вопрос насчёт соусов, - знающий человек, завсегдатай лучших петроградских ресторанов, вопрос насчёт соусов - это как некий сигнал - таких клиентов надо обслуживать по высшему разряду.
- Сей час, - официант чопорно склонил голову и, громко постукивая каблуками штиблет, унёсся на кухню исполнять просьбу маститого клиента.
Через полминуты вернулся, сообщил с запыхавшимся вздохом:
- На соусах сегодня Антон Семёнович.
- Хрюкин, что ли?
- Так точно-с!
- Хрюкин - мастер опытный, - глубокомысленно произнёс Шведов и, высокомерно отклячив мизинец, ткнул указательным пальцем в официанта, - пусть приготовят мне на кухне утку печёную с укропно-чесночной подливкой от Хрюкина. Уразумел?
- Так точно-с! На десерт чего изволит глубокоуважаемый господин?
- Апельсины очищенные, рахат-лукум ливанский и чашку кофе по-турецки.
- Будет исполнено, господин хороший, - официант поклонился Шведову и призывно стуча каблуками по полу, понёсся выполнять заказ.
Шведов ещё раз осмотрелся, прошёлся взглядом по лицам: всё-таки есть богатые люди в Питере, раз ходят обедать в "Крышу", свободных мест в ресторане практически нет, все столики заняты, можно только к кому-то подсесть… И народ занят. Едой, беседами друг с другом, заигрыванием с дамами. Никому нет дела до Шведова.
А, может, действительно до него нет дела никому в Петрограде, - ни одному человеку и все опасения его - напрасные? Мысль эта успокоила Шведова, он придвинул к себе тарелку с холодной гусятиной, за воротник сорочки сунул салфетку… Приятного аппетита!
После сытого обеда Шведов решил малость прогуляться.
Он неспешно двигался по улице, небрежно помахивая одной рукой, вторую держал в боковом кармане своего роскошного пиджака, оставив на поверхности лишь большой палец, это было удобно, - любовался тем, что видел: зданиями, к которым приложил руку великий Растрелли, старыми, посаженными ещё при Петре каштанами, брусчатыми площадками дворов и обдумывал следующий свой шаг. Людей он вроде бы не замечал, но это было не так.
Не знал ещё Шведов, что параллельно с ним в Петроград прибыл Лебедев, резидент Союза освобождения России по кличке Капитан Томмель, и что жизнь их сделает зигзаг на большой скорости, словно на ипподромных бегах, по кривой вынесет на обочину, и судьбы Шведова и Лебедева сольются в одну, хотя Шведов никогда не считал Лебедева себе ровней, что улица, по которой он сейчас шёл, не была так безмятежна: для нескольких десятков глаз - именно десятков, - на этой улице в эту минуту никто, кроме Шведова, не существовал, каждый шаг его контролировал питерский чекист Алексеев. Удача отвернулась от Шведова, но пока ему везло, оттого он чувствовал себя легко, дышал полной грудью, ловил жёсткими серыми глазами свет, улыбался.
В другом месте Питера шёл человек в чёрной морской форме со споротыми знаками отличия - с кителя были спороты даже пуговицы, старые, царские, золочёные, вместо них пришиты обычные, роговые. Человек этот был загорел, худощав, узколиц, впалые тонкие щёки его были тщательно выбриты, на боку болталась кожаная полевая сумка - типичный командированный с красного флота. Штурман либо механик с эсминца… Это был Капитан Томмель. В отличие от Шведова Лебедев ничего не ощущал - ни радости, ни лёгкости, он не совершал театральных поступков, Лебедев не был ни героем, ни подлецом, он находился на работе, ощущал себя озабоченным, потерявшим тонкий вкус к жизни.
Он пробовал прощупать время, прощупать будущее, понять его, но словно бы натыкался на ватную стенку, сплошь состоящую из пухлого, невесомого материала - ничего не прощупывалось, всё для него было глухо, и Лебедев понял: он настолько устал, что у него притупились все чувства, все ощущения - он даже не чувствует опасности, всё в нём ровно, ничто не вздрагивает, не сжимается в кулак, как это и бывало раньше, и сердце работает ровно, устало и… безмятежно, - да-да, безмятежно, будто в детстве, когда мир состоял сплошь из розовых красок, всё было интересно и Петьку Лебедева тянуло заглянуть за горизонт - понять, что там находится, не может быть, чтобы там кончалась земля, его не волновала ни бедность окружения, ни прохудившиеся портьеры на окнах старого дворянского дома - на новые у больного отца не было денег, ни собственная мальчишеская непрочность, - всё перекрывалось другим; он неожиданно понял, что весь состоит из дырок - прохудился: дырки в душе, дырки в сердце, дырки в лёгких, дырки в мозгу, дырки в судьбе. В эти дырки всё вытекает, будто в странные прорехи, вытекло в них и обострённое ощущение опасности - всё притупилось.
"Бросить бы всё к чёрту, - равнодушно думал он, - найти какую-нибудь купчиху, вдову двадцати годов от роду, сохранившую золотой запас мужа и не участвующую ни в каких революционных и политических играх, забраться к ней под бок, обнять тёплое тело и уснуть, чтобы проснуться в будущем, в котором всё уже искоренено - и ненависть, и боль, и стрельба. Мечты, мечты! Не удастся тебе, друг мой, забыться, не удастся уснуть, не удастся отыскать юную богатую вдову - таких женщин в Питере просто нет, а те, что есть, давным-давно уже насажены на булавки, будто бабочки, не удастся без билета проскочить в будущее. А для того, чтобы купить билет, нет денег. Всё, круг замыкается… круг замкнулся!"
Ему показалось, что сейчас его вывернет наизнанку. Лицо Лебедева побледнело, но он удержался, внутри как было пусто, так и продолжало быть, сердце ничем не отозвалось ни на желание, ни на возможность вернуться в будущее. Лебедев продолжал спокойно двигаться на квартиру знакомого мичмана, ждавшего его.
Мичман этот устроился на красный флот, служил по специальности на эсминце, звёзд с неба не хватал, чтил друзей и был занят делом. Лебедев завидовал ему - человек остался дома при деле, не сменил профессию. Впрочем, зависть эта была слабой.
"Первым делом - прийти в себя, отдохнуть и уж затем браться за дело. Июль на исходе", - Лебедев с мостика, который переходил, глянул в тёмную воду канала. По воде плыли крупные каштановые листья. Где-то, видать, срубили дерево, а листву счистили прямо в канал, передёрнул плечами, будто от холода, хотел было остановиться, подышать воздухом. Лебедев любил петербургские каналы, от них всегда веяло чистотой и печалью, вода рождала мысли, и это утверждение - не пустое, хотя в нём и есть доля чего-то нереального, наносного, гимназического. У Лебедева вид текущей воды всегда рождал обобщения, желание стать философом, литератором, думающим человеком, но вместо этого ему приходилось заниматься совсем другими вещами. Но останавливаться на мостике Лебедев не мог. Он обрезал себя: "Слюни всё это. И что прошлое! Прошлое осталось в прошлом, и былое не следует реанимировать. Это слишком больно!"
Через двадцать минут он был на квартире Золотухина, взялся за хвостик шёлкового шнура, торчащий из двери, - у бывшего мичмана по старинке не было звонка, его заменял серебристый валдайский колокольчик, снятый с дуги в старом ямщицком подворье, - услышал тихий звон и с облегчением подумал, что дорога на нынешний день окончилась, можно будет расслабиться, попытаться одолеть усталость и стать самим собой, отёр рукой лицо и дёрнул шнур ещё раз.
Вновь раздался тихий серебряный звон. "Неужели Золотухина нет дома? - Лебедев сожалеюще вздохнул. - Где же он? Ведь он должен быть дома… Может, вышел к соседу?" Он посмотрел на дверь противоположной квартиры, обитую какой-то дрянной тканью, услышал шаги в золотухинской квартире, обрадовался им. Выходит, не всё вытекло в многочисленные дыры, образовавшиеся в нём, кое-что осталось - радость, например, не покинула ни бренное тело, ни бренную душу.
Не знал Лебедев, что в эту минуту чекист, руководитель отдела Алексеев, по телефону принял следующее короткое сообщение: "Он вошёл в дом!" Алексеев удовлетворённо кивнул: "Продолжайте действовать по плану".
- Сейчас, сейчас, один момент! - услышал Лебедев золотухинский голос.
Дверь стремительно распахнулась, на пороге квартиры бывшего мичмана, а ныне красного военмора возник незнакомый человек с бледным лицом и косой реденькой чёлкой, неплотно прикрывавшей морщинистый лоб. В тот же миг открылась дверь противоположной квартиры. Лебедев быстро обернулся, успел засечь лицо, возникшее в той двери, понял всё и прыгнул с лестницы вниз.
"Засада!"
Остапчук, открывший дверь золотухинской квартиры, выдернул маузер из деревянной облуженной кобуры, висевшей у него на боку, выстрелил Лебедеву в спину. Мимо.
Выстрелил ещё раз. Опять мимо!
- Уйдёт сволочь! - прокричал он чекисту, находившемуся в квартире напротив, понёсся вниз по лестнице, громыхая ступенями, чувствуя, что эту ошибку ему уже не простят, - прошлую простили, а за эту придётся отвечать по всей строгости революционного закона. - Сволочь! - скривился он на бегу. - Из-за тебя… всё из-за тебя!
Когда он выбежал на улицу, Лебедев, размахивая сумкой, быстро, будто мальчишка, нёсся по берегу канала.
- Стой! - заорал Остапчук, вскинул маузер на локоть, прицелился, ловя на мушку спину Лебедева, трижды надавил на спусковой крючок. Бух, бух, бух, - гулко прорявкал маузер. Ствол его после каждого выстрела вскидывался вверх. Все три выстрела мимо. Остапчук чуть не заплакал от досады. Прокричал вновь: - Стой! Ты окружён! Стрелять буду! - как будто он только что не стрелял.
"Вот и всё, вот и всё… - сцепив зубы, кривился Лебедев на бегу, чувствовал, как тяжелеют, делаются чужими ноги, сердце, надорванное фронтом, стремится выскочить из груди. - Вот и всё!"
Сзади грохнуло три выстрела, но Лебедев на них даже не обернулся. Одна из пуль прошла совсем близко, жарко вспоров воздух около уха. Лебедев почувствовал её кожей, но не отшатнулся от пули, не шарахнулся в сторону и не пригнулся - это была не его пуля. Свою пулю он нё услышит и не почувствует. Когда она вонзится в тело, Лебедев уже будет мёртв. Он продолжал бежать вдоль чёрной чугунной решётки канала, размахивая сумкой и громыхая ботинками.
Чекист с косой чёлкой, выскочивший за ним из дома, снова дважды ударил из маузера. Лебедев не обернулся.
"Как же я налетел на засаду, как не почувствовал её, проклятую? Как не вычислил это рыло с бледными щеками и лбом, который охота опечатать конским тавром, как же я промахнулся? - думал он с досадой. - Вляпался, словно деревенский пастушок в коровий блин! И этот ещё… Стреляет гад! Вот рыло!"
На бегу Лебедев раскрыл сумку, вытащил из неё револьвер.
"У чекиста - он с маузером, - патронов куда больше, чем у меня, револьвер не тянет против маузера". Он затормозил, словно бы налетел на что-то, обернулся и присел на карточки. Два выстрела слились в один. В Остапчука попали обе пули. Он стрелял хуже бывшего флотского лейтенанта Лебедева. Остапчук с лёту проюзил по асфальту, что-то бессвязно сипя, налетел на решётку и бескостно повис на ней.
"Есть ещё порох в пороховницах, - Лебедев на бегу облизал сухие жёсткие губы, - и револьвер бьёт не хуже маузера".
Он промахнул канал, выбежал на горбатый пустынный мосток и очутился на Малой Невке.
Здесь же понял - не уйти! С двух сторон его обкладывали люди с оружием в руках - молчаливые, беспощадные, умеющие стрелять так же, как и он, - не то что мазила с косой чёлкой. Почему-то именно эту деталь - чёлка, прилипшая к влажному, словно бы изнутри испаряющемуся, с бледной пористой кожей, лбу, - он засёк особенно прочно, остро, хотя само лицо Остапчука уже смазалось - в глазах Лебедева, привыкшего, как и Шведов, засекать многие детали, оно не могло сохраниться. Лебедев закашлялся на бегу, покачнулся, подумал о себе, как о ком-то постороннем: "Всё!"
Услышав голос, пришедший из далёкого далека, будто с другой планеты:
- Сдавайся!
Этот далёкий безжалостный выкрик вызывал у Лебедева короткий смех, схожий с чахоточным кашлем. Он протестующе мотнул головой. Неужели бегущие к нему большевики - такие дураки, неужели думают, что он сделан из того же теста, что и они?
На бегу Лебедев засунул револьвер в сумку - он не простил себе этого, - круто размахнулся и бросил сумку в воду, по косой побежал к ближайшему дому, в котором темнел открытой дверью широкий грязный подъезд. Сумка отвлечёт преследователей, они кинутся за ней, распахнут рот - бывший лейтенант точно выиграет на этом минуты две. Для спасения ему большего не надо - только эти две минуты, и он оставит чекистов с носом.
Из кармана выдернул пакетик с порошком, развернул и на бегу, задрав голову, сыпанул порошок себе в рот - этот порошок взбодрит его, ему станет легче дышать, припустил с новой силой - у распахнутого подъезда должен быть открыт чёрный ход: из подъезда явно только что вывезли мебель или вытащили покойника, в крайнем случае он выпрыгнет через окно и уйдёт. Лебедев бежал прытко, словно козёл, и почти достиг цели, когда уже в подъезде из темноты на него спрыгнул человек, подмял. Лебедев закричал, услышав хруст собственных позвонков, полетел вместе с сидевшим на нём человеком вниз, так и не сообразив, что чекисты заманили его в открытый подъезд, как в ловушку. Так широко подъезд распахнули они специально для Лебедева. Детали этой операции продумывал человек, не менее сообразительный, чем Лебедев, - Алексеев.
В комиссариате милиции Васильевского острова, куда был доставлен беглец, удивились, найдя у Лебедева морфий, два несложных шифра, записную книжку, в которую секретной скорописью были занесены питерские адреса, инструкции финского генштаба и фальшивые документы на имя Ивана Корниловича Александрова.
А в портфеле, который Лебедев бросил в Малую Невку, находилась довольно мощная бомба.
Произошло это 29 июля 1921 года. Шведова чекисты пока не трогали - он наслаждался хорошей погодой, ходил по Питеру (все адреса и точки, где он бывал, засекали), обедал в коммерческих ресторанах, не жалея денег - были у него и царские, и керенки, и советские, всякие "дензнаки", словом; но всё это было обычной бумагой по сравнению с новенькими, словно бы только что отчеканенными, золотыми десятками; николаевские и александровские червонцы - это уже деньги, в голодном Питере можно было купить и ветчину со сдобным хлебом, и сало с английской консервированной колбасой, и банки с ананасами, привезённые из далёкого Сингапура.