Налётчик пошевелил стволом пистолета во рту, засовывая его поглубже. Говорят, в последний миг своей жизни, перед тем, как уйти, человек обязательно думает о матери, реже - об отце, ещё реже - о доме, в котором вырос, и собственном детстве, но этот человек ни о чём таком не думал. Он просто вспомнил своего близкого друга штабс-капитана Родионова, который застрелился в Ростове, - видение перед ним возникло очень отчётливо, ярко, будто глаза раненого не были залиты болью, кровью, ещё чем-то, он увидел штабс-капитана и тот ободряюще подмигнул ему, - в девятнадцатом году Родионов налил в ствол пистолета воды и выстрелил себе в рот. Выстрел снёс ему половину головы. Родионова узнали потом только по погонам, да по массивному обручальному кольцу, отлитому из белого золота…
В следующее мгновение налётчик нажал на спусковой крючок пистолета. Выстрела на этот раз не было слышно совсем, он заглох, зяжатый зубами. Картуз, пробитый пулей, слетел с головы налётчика, следом на землю шлёпнулся мокрый ошметок - кусок черепа с пристрявшей к нему плотью - кожей, волосами, ещё чем-то, налётчик ткнулся лицом в землю, дёрнулся два раза и затих.
Широков подошёл к нему, опустил карабин стволом вниз, пробормотал горестно:
- Эх, мужик, мужик, что же ты наделал? Зачем же так? - покрутил головой, словно бы не хотел верить в происшедшее. - А ещё голубая кровь! Самое последнее это дело - стреляться, - покривившись, Широков снова удручённо покрутил головой, стряхивая с себя оторопь, потом махнул рукой: все слова сейчас бесполезны… Поздно произносить их.
За спиной у Широкова суетились мужики. Поняв, что стрельбы больше не будет, они теперь тушили один горящий дом и второй тлеющий, третий дом тушить было уже поздно, он сгорел.
Широков вытянул шею, на щеках у него проступили желваки. Он пытался понять, достигла банда пулемётной засады или нет, не слышно ли стрельбы? Нет, ничего не было слышно. Только шипела вода, трещали головешки, с хрустом ломались перегоревшие деревяшки да матерились мужики. Надо было спешить на помощь к Логвиченко. А с другой стороны, в самую первую очередь нужно было эвакуировать раненого на заставу, и чем быстрее, тем лучше.
Он повесил карабин на плечо, остановил полуголого мужика в мокрых портках:
- Товарищ, срочно требуется лошадь - отвезти раненого на заставу. Лошади в деревне есть?
Тот вытер ладонью нос, откашлялся, пот забил глотку:
- Щас сделаем, - оценивающе прищурил один глаз. - Только до заставы, но не дальше. Лошадей далеко не отдаём, сам знаешь…
- Не дальше заставы, - пообещал Широков, - у нас своих лошадей полно. Где застава находится, знаешь?
- Бывал пару раз.
- Поспеши, прошу тебя, товарищ… Вместе с раненым бойцом. А я - к своим.
Логвиченко лежал вместе с напарником на небольшой песчаной куртине, совершенно голой, это ощущалось даже в ночи по дыханию плоского взлобка, под ствол пулемёта он подложил полуголую осклизлую деревяшку, с трудом найденную в темноте, и ждал.
- Стрельба в деревне затихла, - свистящим шёпотом сообщил напарник.
- Слышу.
- Значит, идут сюда.
- Уймись! - шикнул на паренька Логвиченко, развернулся к лощине боком, приложил к уху ладонь, некоторое время подержал, слушая пространство и шевеля губами, будто читал что-то, зацепиться было не за что, и он произнёс разочарованно: - Показалось!
Улёгся за пулемётом поудобнее, поправил деревяшку, подсунутую под ствол:
- Тихо!
Напарник чуть не подавился словом, готовым выскочить из него, выставил перед собой карабин и прошептал задавленно:
- А я что - я ничего.
Логвиченко огляделся - вроде бы почудилось ему, что он услышал щёлк ветки под неосторожной ногой, но щёлканье не повторилось, внутренний сцеп в Логвиченко ослаб, пограничник обвял чуть… Через мгновение приподнялся - минуты перед всяким боем, даже малым, самые непростые, организм изводится, обескровливается, обезвоживается от ожидания, слабеет, этого не надо было бы допускать, но Логвиченко ничего не мог с собою поделать, - он боялся пропустить банду.
В том, что она пойдёт по лощине и наткнётся на его пулемёт, он был уверен, да и командир, замбой Широков, не мог ошибиться. Широков знает больше его, видит больше, в конце концов, он главнее Логвиченко… Но пуста была ночь.
Пожар в деревне пошёл на убыль, недобрая багровость потихоньку убиралась с тёмного плотного неба, её словно бы кто-то стёр влажной тряпкой, выстрелы тоже стихли - может, там, в деревне, всё и закончилось? И никто сюда уже не придёт? Может такое быть, а? Может, только Логвиченко в это не особо и верил. Он ждал. С поста его мог снять только командир.
Через несколько минут ночь заволновалась от прилетевшего откуда-то ветра, ветер вначале прошёлся понизу, по траве и песку, потом, разогнавшись, взмыл вверх, к кронам деревьев. Зашумели невидимые в темноте листья, испуганно заорала разбуженная ворона, но потом всё стихло, стихло очень быстро, и Логвиченко понял - это был сигнал ему.
- Идут, - стараясь быть спокойным, проговорил он, ощупал внезапно сделавшимися сырыми пальцами ствол пулемёта, словно бы от этого что-то зависело, повторил, уже не для самого себя, для напарника: - Идут!
В лощине, внизу, послышался чей-то голос, тут же смолк, словно бы придавленный каблуком, затем до пограничников донёсся топот ног, обутых в тяжёлую обувь, - впрочем, и топот через секунду исчез, но того, что Логвиченко услышал, было достаточно, чтобы понять: сюда действительно идут.
Эх, упал бы на землю какой-нибудь тощенький лучик с поднебесья, осветил бы пространство хотя б самую малую малость, всё легче бы было, но нет, небо было плотным, непроглядным, словно его забили досками - ничем светлым и не пахнет, но тем не менее Логвиченко показалось, что темнота всё-таки немного разредилась, отступила, и совсем недалеко от себя, будто в неком коридоре, где тускло светит лампочка, он увидел несколько мужчин, одетых в простые рабочие пиджаки, в картузах и в сапогах, торопливо шагавших по скрипучему песку. Логвиченко зажал в себе дыхание и подцепил переднего из них на конец ствола - это был дородный битюг с брыльями, вылезающими из-под шляпы, он единственный из всех был в шляпе, в руке битюг держал маузер с привинченной к нему на манер приклада деревянной кобурой, - в следующий миг Логвиченко дал по нему короткую прицельную очередь, потом, приподняв палец на гашетке, отвёл ствол чуть в сторону и вновь надавил на упругое железо.
Брыластый выронил из руки маузер, он повис у него на шее, на ремешке, прикреплённом к кобуре, вскинул кверху голову с чёрным ртом и в следующее мгновение унёсся в сторону, будто сметённый ветром. Логвиченко больше не видел его, да и не надо было ему видеть брыластого; он был уже занят другой целью - тощим, как доска, человеком, упрямо месившим ногами песок, всадил в него несколько пуль - словно гвозди заколотил, не снимая начавшего неметь пальца с гашетки, перевёл ствол дальше.
- Ложись! - запоздало выкрикнул кто-то из идущих, налётчики проворно попрыгали в разные стороны, и их не стало. Но они не исчезли. Из темноты хлопнуло сразу несколько выстрелов. Логвиченко засёк пять вспышек.
Значит, бандитов осталось пятеро. Двоих точно нет, Логвиченко готов был отдать голову на отсечение - они уже точно не поднимутся.
За первым залпом грохнул второй. Логвиченко, приникший к земле, - когда по нему стреляли, он вообще хотел зарыться в землю, защититься хоть как-то, - поправил на голове форменную фуражку с лаковым козырьком и красной звездой на околыше, вздохнул облегчённо. Ни одна пуля из двух залпов не задела ни его, ни напарника, хотя налётчики должны были точно засечь огонь, выплескивающийся из пулемёта - засечь они, возможно, и засекли, только, стреляя по засечке в ответ, мазали сильно. Но палили дружно.
В одном месте вспышка блеснула двойная: то ли налётчик стрелял с двух рук, то ли бандитов было двое, Логвиченко, всосав сквозь зубы воздух и ощутив внутри холод, стиснул челюсти, сдерживая дыхание, и полоснул по спаренным огонькам очередью, в то же мгновение чуть оттянулся назад и вбок - поменял позицию. Вскинул и тут же опустил голову: не возникнут ли спаренные вспышки вновь?
Не возникли.
Да и огонь из маузеров стал не таким плотным - видимо, у налётчиков было так же плохо с патронами, как и у пограничников. Логвиченко поймал ещё одну вспышку, окрасившую ствол маузера, - налётчик находился недалеко, укрылся за камнем, вросшим в песок, - послал туда очередь, затем, накрывая её для страховки, - ещё одну.
Горячая выдалась ночка.
Тем временем с заставы подоспела подмога, конная, привёл её сам Костюрин.
Хоть и не было больше особой пальбы - раздалось лишь несколько выстрелов, одиночных, в чёрное ночное молоко, - пули эти одинокие настигли свои цели: банда была уложена почти целиком; одного только удалось взять живым, хотя и изрядно помятого, с простреленной рукой, молоденького прапорщика - бывшего, естественно, - служившего в отдельной автомобильной роте помощником начальника дежурной части.
На кожаном роскошном картузе у него красовалась красная звезда.
- Фьють! - невольно присвистнул Костюрин, увидев звезду на фуражке. - Вот тебе, бабушка, и сдобный коржик в дырявом лукошке! Как твоя фамилия, милейший? - спросил он у пленника прямо там, в лощине, на месте стычки. Чтобы можно было хоть что-то разглядеть, бойцы притащили несколько охапок сушняка и разложили костёр.
- Не ты, а вы, - морщась, ответил прапорщик с вызовом, сплюнул кровью.
О том, что он в прошлом был офицером, а сейчас служил в автомобильной роте, чьи машины возили, может быть, самого товарища Ленина, узнали позже, не сейчас.
- Если хочешь, чтобы я называл тебя поганым "вы" и относился, как к достойному врагу, звезду не носи! Не твоя она! Не будь перевёртышем! - Костюрин сорвал с него фуражку и ногтем сковырнул звезду, сунул её в карман бушлата. Фуражку нахлобучил прапорщику на голову. - Широков! - обрадованно воскликнул он, увидев своего заместителя. - Организуй доставкy трупов на заставу! А я в деревню, посмотрю, что там происходит.
- Там то же самое, что и здесь. Также есть трупы.
- Захвати и их. Даю в твоё распоряжение шесть человек.
- И ещё, Иван Петрович… У нас - один раненый.
- Не хватало нам этой беды, - Костюрин посмурнел. - Кого зацепило? Новобранца, небось?
- Нет, новобранца я здесь, с Логвиченко, оставил, другого…
- Считай, повезло ему. Час назад на заставу доктор из отряда прибыл, завтра будет делать медицинский осмотр: бойцов велено держать в здоровом теле… Раненого быстро к нему - аллюром три креста!
- Уже увезли.
- Хорошо. А этого, мухрика, - Костюрин покосился на бывшего прапорщика, сидевшего на земле, - дыхание из того вырывалось с трудом, пленный был слаб, - тоже к доктору. Пусть перевяжет гражданина. Не то мне за него в штабе голову отвернут.
По сосновым макушкам пробежался ветер, внезапный, стремительный, какой может рождать только ночь, но короткий, словно воробьиный полёт, в ночи жепогасший, ветер этот не поленился спуститься в лощину, скрутил в один жгут все запахи, собравшиеся в разных местах и бросил их, будто вонючую кость, в лица людей. Все запахи подмял под себя, растворил дух пороха, свежего пороха, уже использованного, сгоревшего, щиплющего ноздри, заставляющего слезиться глаза. А дух пороха - это дух войны, боли, гнойных ран…
Костюрин ловко вспрыгнул на коня, приподнялся на стременах, словно бы собирался разглядеть деревню, на которую налетела банда, совершавшая прощальный вояж по России, но деревня была далеко, да и из лощины надо было выбраться, и Костюрин хлестнул плёткой коня, зная, что вряд ли в этом логе можно разбить лоб о дерево, пустил Лося галопом - только копыта, взрыхлявшие сыпучий песок, застучали дробно…
А замбой занялся делом, которое очень не любил, - сбором трупов, выуживанием из пиджаков документов, описанием того, что произошло, - это важно было сделать по горячим следам, иначе потом всё забудется, да налаживанием волокуш - связанных вместе длинных гибких стеблей молодой ёлки; когда их связывают вместе, получаются довольно плотные волокуши, на них можно увезти что угодно…
Глава пятая
Все трупы были обысканы. У убитых изъяли бумаги и вещи, находившиеся в карманах, и привезены на заставу, выложены в рядок на брезент под деревьями, утром их накроет тень, и это было важно, нельзя было, чтобы тела завоняли до приезда комиссии из Петрограда…
Документы разложили по кучкам - бумаги, пропуска (среди бумаг имелась даже записная книжка с адресами), носовые платки (на них тоже могла оказаться какая-нибудь важная цидуля), мятые кредитки, два блокнота… В одной из кучек оказалось и письмо Шведова.
На следующий день, часа в два, оно уже находилось в Петрограде, в чрезвычайке, на столе у самого Семёнова, весьма грозного товарища, который даже телеграммы Ленину подписывал коротко, увесисто и очень звучно, похоже на титул предводителя какого-нибудь тарабарского племени - "Предпетрогубчека". Семёнов положил письмо перед собой, разгладил его руками и задумчиво покачал головой:
- Мда-а-а…
Три фамилии, указанные в послании, были тут же занесены в кондуит - этих людей можно было арестовывать хоть сейчас, не откладывая дела в долгий ящик: двоих, указанных в тексте, как членов штаба контрреволюционной организации, одного, как подписавшего это письмо и также предложившего себя в состав штаба.
- Мда-a-a.
Но арестовать и сходу поставить к стенке, чтобы человек никогда больше не играл в запрещённые игры, - это очень легко, гораздо труднее, и важнее ("архиважно", как говорил Ильич), разведать, кто ещё входит в контрреволюционную организацию, выведать все фамилии до последней и уж потом выкорчевать весь куст. Так, чтобы ни корешка, ни листочка, ни почечки худой не осталось. Такую работу Семёнов любил. И Ильич - тоже…
Семёнов поднял звонкий бронзовый колокольчик, стоявший у него на столе, встряхнул решительным движением. На звон в кабинет вошёл дежурный.
- Позови-ка мне начсо!
- Есть! - по-военному пристукнул каблуками сапог дежурный и пошёл искать начсо - начальника секретного отдела.
Тот вскоре явился - лохматый, невыспавшийся, со слезящимися красными глазами.
- Возьми-ка этих людей на карандаш, - Семёнов перебросил через стол бумагу, - проверь и доложи мне. Лично!
Начсо взял бумагу со стола, простуженно шмыгнул носом и, вяло шаркая ногами, двинулся к двери. Бумагу он начал читать на ходу, у самой двери остановился, осуждающе тряхнул лохматой головой и только потом исчез. Семёнов проводил его недобрым взглядом, усмехнулся. Несмотря на свою чудаковатую внешность, начсо был толковым работником, и Семёнов это знал.
Другое дело - Семёнов уже не верил в этом мире никому, он даже не стал бы верить своей родной матери, если бы та поднялась из могилы. Этому его научила революция. Впрочем, если бы его спросили, верит ли он товарищу Ленину, Семёнов тоже не ответил бы однозначно… И да и нет. На сухом жёстком лице Семёнова, совершенно неподвижном, неожиданно шевельнулись усы, словно бы он почувствовал что-то…
Через сутки начсо явился к Семёнову с докладом, пошмыгал носом и приподнял одну бровь, словно бы просил слова.
- Давай, - великодушно разрешил Семёнов, - валяй!
- Все три фамилии, приведённые в письме - реальные, - сказал начсо, - все трое живы и здоровы.
Семёнов не удержался, хмыкнул:
- До поры до времени.
- Таганцев сейчас находится в Петрограде. Профессор университета, у студентов пользуется популярностью. В контрреволюционной деятельности был замечен и ранее. В связи с "Национальным центром". Герман. Фигура очень опасная, злобная. Сторонник террора. По нашим сведениям, находится за пределами России - предположительно, в Финляндии. Шведов. Ни в чём не уступает Герману, такой же отпетый тип, контрреволюционер до мозга костей.
- Где сейчас пребывает этот… отпетый?
- По одним данным, в Гельсингфорсе, по другим - в Петрограде. Если прикажете найти, найдём и арестуем.
- Арестовывать не надо, рано. Но узнать, в какой щели он спрятался, было бы неплохо.
- Задание понял, товарищ Семёнов, - начсо вновь простудно шмыгнул носом, выжал пальцами влагу из ноздрей и вытер пальцы о рукав.
Самым трудным делом для Семёнова было сочинение писем - эпистолярный жанр он на дух не переносил и брался за перо только в самых крайних случаях, когда не писать было нельзя. Но письма и телеграммы начальству председатель Петроградской чека всегда сочинял сам, лично - считал это дело очень важной частью своей работы.
Поморщившись мучительно, он положил перед собой лист бумаги, попробовал о ноготь стальное перо "рондо", вставленное в ручку, и вывел в правом верхнем углу: "Заместителю председателя ВЧК товарщу Уншлихту И.С.".
Над письмом он прокорпел часа полтора, хотя суть послания была проста и любой более-менее подготовленный щелкопер сочинил бы его за пять минут. Семёнов просил наградить именным революционным оружием двух пограничников, "организовавших и возглавивших разгром крупной контрреволюционной банды, а также добывших ценные, очень интересующие Петроградскую губчека сведения, - начальника пограничной заставы "Черничный лог" Костюрина Ивана Петровича и его заместителя по боевой части Широкова Петра Петровича…".
Семёнов вытер ладонью вспотевший лоб, откинулся в тяжело заскрипевшем кресле назад: на одной заставе два Петровича сошлись… Уншлихт Семёнову в просьбе не откажет, - знакомы они давно, друг к другу относятся с симпатией, Семёнов всегда тщательно выполнял поручения заместителя Дзержинского Уншлихта и был твёрдо уверен в том, что Уншлихт обязательно выполнит просьбу Семенова…
Этих двух молодцов, Костюрина и Широкова, неплохо бы в будущем перетянуть на службу в чека - Семёнову такие люди нужны очень. Наградные наганы или маузеры - это зависит от того, какое оружие распишет Уншлихт, - подстегнут молодых людей: работа в чека интереснее, чем на границе. А главное, в погоне за нарушителями не надо будет так надрываться - в чека с этим дело обстоит проще… Семёнов потянулся, довольно похрустел костями.