Вопросы были излишни. Грачик уже понял: они тотчас отправляются в город. И действительно, через несколько минут маленький автомобиль Грачика мчался по шоссе.
Они уже подъезжали к цели, когда Кручинин спросил:
– Следователь говорит, что Вадим отказывается объяснить, где провел ту ночь?
– Отказывается, совершенно отказывается!
– Ну, я заставлю его говорить! – энергично воскликнул Кручинин.
– И думаете, все разъяснится? – При этих словах Грачик в сомнении покачал головой.
– Думать я буду после того, как что-нибудь узнаю.
В том, чтобы узнать, где был той ночью Гордеев, и получить доказательства его алиби, был существенный шанс для опровержения доводов дактилоскопии. Хотя тут и следует заметить, что наличие следов Гордеева на месте преступления свидетельствовало против него сильнее самых авторитетных свидетелей. Нужны были очень веские, абсолютно неопровержимые доказательства для того, чтобы спорить с дактилоскопией. Впрочем, Грачик понял, что если Кручинину удастся выжать из Гордеева выгодное для него признание о том, где он был ночью, то, вероятно, Нил надеется доказать, что оттиски на стеарине образовались после совершения преступления. Хотя Грачик не представлял себе, каким путем можно это сделать, коль скоро сам Гордеев это так решительно отрицал. А ведь инженер не мог не понимать, как вредит такое отрицание доказательству его алиби.
Кручинин сошел у прокуратуры, а Грачик поехал к нему домой, где и провел почти три часа в состоянии нетерпения, подогреваемого раздающимися каждый час телефонными звонками Анны Саввишны.
Едва Кручинин отворил дверь, Грачик не мог удержать сам собой сорвавшийся вопрос:
– Что сказал Гордеев?
Кручинин мгновение смотрел на него с недоумением, словно он и без того должен был знать все.
– Он сказал, что не виновен, но о том, где пропадал той ночью, – ни – слова… Он воображает, будто я не узнаю это и без него. Одевайся.
– Послушайте, я голоден. Прошу, пожалуйста, дорогой: давайте пообедаем.
– Обедай. Я поеду один.
Грачик нехотя взял шляпу, и они спустились к автомобилю.
– Куда же ехать? – спросил Грачик, садясь за руль.
– Пока прямо, – рассеянно ответил Кручинин.
Перчатки на рояле
Грачик с трудом сдерживал раздражение, повинуясь лаконическим указаниям Кручинина: "налево", "направо", "прямо". Точно он боялся сказать адрес.
В конце концов они остановились у большого нового дома, в одном из переулков, неподалеку от Бородинского моста. Также в молчании, минуя лифт, поднялись на несколько этажей и позвонили.
Им отворила женщина лет тридцати. Первое, а может быть, и единственное, что поражало в ней, – невыносимая яркость окрашенных перекисью водорода волос. Гладко прибранные на прямой пробор, они так блестели, что казались какой-то безжизненной лаковой коркой. Резко бросалось в глаза несоответствие этой химической поправки, введенной к краскам, отпущенным даме матерью-природой. Быть может, смуглый цвет ее кожи был бы даже приятен, несмотря на обезображивавшие лицо рябины, если бы его окружала естественная рамка черных волос. А в том, что именно черные волосы и были отпущены ей природой, можно было судить и по цвету ее темно-карих глаз, и по пушку над верхней губой, и по всему ее южному облику. Эти несносные кудри цвета выгоревшей соломы во весь голос химии противоречили здравому смыслу и требованиям элементарного вкуса. Грачик даже подумал: "Неужели Вадим Гордеев, с его хорошим вкусом и здоровым восприятием жизни, мог увлечься подобным очевидным нарушением естественности, являющейся непременным условием красоты?" В фигуре этой женщины бросалась в глаза какая-то особенная угловатость ширококостого скелета, сообщавшая всему ее облику тяжеловесность и даже грубость.
В те короткие мгновения, что Грачик стоял на площадке лестницы, пока Кручинин представлялся химической блондинке, он успел с полной неопровержимостью установить, что никакие положительные качества, какие в будущем могут обнаружиться в этой особе, не сделают их друзьями. Как объект симпатии она была для него потеряна раз и навсегда.
Узнав, кто перед нею, Фаня Львовна – это была она – сначала немного смутилась, потом неподдельно обрадовалась. Оказалось, что она слышала от Вадима о его прежней дружбе с Кручининым и не раз горевала о ее утрате. После ареста Вадима она не решилась обратиться к Кручинину с просьбой о помощи, не будучи с ним знакома и понимая двусмысленность своего положения.
– Но можете ли вы себе представить что-нибудь более двусмысленное, я бы даже сказал – бессмысленное, чем нынешнее положение Вадима? – возразил Кручинин.
Грачик не мог не заметить усилия, сделанного Фаншеттой, чтобы удержать навернувшуюся в уголке глаза слезу.
– Вы правы… – сказала она дрогнувшим голосом. По-видимому, она колебалась, не решаясь задать какой-то вопрос, вертевшийся на языке. Она отвернулась. Потом решительно и глядя прямо в глаза Кручинину спросила: – Что может спасти Вадима?
– Доказательство того, что в ту ночь он не мог быть в институте.
– Только это?
– Да.
Она снова отвернулась, и по ее движению, как ни старалась Фаншетта его скрыть, Грачик понял, что она прижала к губам платок. Когда она опять повернулась к гостям, ее губы слегка вздрагивали.
– Могу ли я быть с вами совершенно откровенна? – негромко спросила она.
– Должны… – сказал Кручинин с той подкупающей мягкостью, которой умел развязывать языки самых неподатливых людей. – Только при этом условии нам и стоит говорить.
– Я не знаю, что делать. Вадим мне очень дорог… да, очень дорог. Сначала это было простое увлечение. Я думала, что это… так, роман. Но теперь я, кажется, должна для самой себя решить вопрос: то или другое?.. Ведь я замужем.
– Да, такие вопросы нужно решать, как подсказывает сердце.
– Если бы я была уверена в том, что тут нет… чего-то нечестного: уйти от мужа…
– Мне кажется, что Вадим попал в это положение… немножко и по вашей вине.
– Да, я сама не закрываю на это глаза.
Ее слова, произнесенные глубоким грудным голосом мягкого, задушевного тембра, произвели даже на Грачика, заранее вооружившегося против нее чувством антипатии, впечатление.
– Если я до сих пор еще колебалась, то теперь готова… да, я скажу мужу все… И как только Вадим будет на свободе…
Кручинин прервал ее:
– Чтобы он был на свободе, по-видимому, вам достаточно сказать, что в ночь ограбления института Вадим был здесь, у вас.
Она удивленно вскинула на него взгляд:
– Что вы сказали?
– Это будет алиби, которое поможет бороться с неопровержимостью следов у шкафа, – сказал Кручинин.
– По-видимому, я вас не так поняла, – с оттенком обиды проговорила Фаншетта. – Не хотите же вы, чтобы я сказала, будто он… провел ту ночь у…
– А разве не так и было?
– Как вы смеете!..
– Вы же сами сказали: для вас все решено – вы рвете с мужем.
– Но как же все-таки я могу… солгать!
– В чем? – удивился Кручинин.
– Будто Вадим был здесь, когда он тут не был.
– Что?!
– Впрочем, – быстро сказала она, – если вы считаете, что эта ложь может спасти Вадима, я готова…
Кручинин с негодованием остановил ее движением руки.
Считая, по-видимому, вопрос исчерпанным, он перевел разговор на другую тему. Мало-помалу беседа завязалась и скоро приняла тот дружеский оттенок, который умел придать ей, когда хотел, Кручинин.
Глядя на Кручинина и Фаншетту, задушевно беседующих, трудно было поверить тому, что они видятся впервые. Когда ненароком выяснилось, что Кручинин остался без обеда, она, не слушая никаких возражений, отправилась на кухню и принялась за приготовление яичницы и кофе.
Грачик понял, что упоминание Кручинина о голоде было не чем иным, как ходом, имевшим целью удалить хозяйку из комнаты и получить возможность без помехи произвести здесь подробный осмотр.
Кручинин оглядывал каждый уголок, каждый предмет. Его особенное внимание привлекли валяющиеся на рояле светло-желтые мужские перчатки довольно несвежего вида. Он даже примерил одну из них, но поспешно отбросил, заслышав шаги хозяйки. Через минуту он сидел на низеньком пуфе перед каким-то смешным турецким столиком и с аппетитом поедал глазунью, благоухающую кипящим сливочным маслом. За глазуньей последовала клубника с молоком, за клубникой – кофе. Кручинин ел так, будто голодал неделю. Грачик с завистью глядел на него и прислушивался к урчанию собственного пустого желудка. Ему было неловко напомнить Фаншетте о своем существовании, а она по какой-то странной забывчивости даже не предложила ему присесть к столу. Только поставив на стол кофе с халвой, она вдруг вспомнила и о втором госте.
Несмотря на желание демонстративно отказаться от угощения, Грачик не нашел в себе силы это сделать – он слишком любил халву.
Поев и закурив, Кручинин несколько раз прошелся по комнате. Его взгляд снова остановился на желтых перчатках. Хозяйка тоже взглянула туда и, увидев перчатки, вскрикнула и словно в испуге прикоснулась к виску.
– Это его перчатки? – спросил Кручинин.
– Ну да, конечно его, – обрадованно говорила она. – Он забыл их…
– Когда?
– Не помню… Право, не помню.
– Во всяком случае не в ту ночь?
– О, нет! Его же тогда не было! – с уверенностью воскликнула Фаншетта.
Покойник посещает институт
Друзья молча спустились по лестнице, молча сели в автомобиль. Хотя это была машина Грачика, Кручинин без стеснения завладел рулем. Кое-кому это, может быть, покажется странным, но Грачик хорошо знал, что за руль Кручинин садится именно тогда, когда хочет сосредоточиться. Грачик проверил и на себе: если сидишь рядом с водителем, то гораздо больше внимания обращаешь на то, что происходит вокруг, нежели тогда, когда сам сидишь за рулем. Тут все внимание устремлено лишь на детали, определяющие направление и скорость движения, а руки и ноги совершенно рефлекторно, помимо мыслительного процесса, который может идти своим чередом, совершают движения, необходимые для управления автомобилем. Иными словами, управление автомобилем не позволяет отвлекаться на рассматривание посторонних предметов, но не мешает думать сколько угодно сосредоточенно, ибо самый процесс вождения вполне машинален.
Кручинин обычно ездил осторожнее темпераментного Грачика. Поэтому они без особой спешки продвигались вдоль Речной улицы. Примерно около Государственного банка им предстояло обогнать трамвай. Место здесь узкое, и ежели возле тротуара стоят автомобили, то едва остается полоска, чтобы проехать между ними и идущим трамваем. Когда Кручинин поравнялся с моторным вагоном, Грачик не мог не обратить внимания на то, что происходило на задней площадке этого вагона. У Грачика был достаточно наметанный глаз, чтобы сразу опознать в двух парнях профессиональных карманников. Один из них, разыгрывая неловкого пассажира, прижимал к перегородке хорошо одетого бородача с большим портфелем. Другой с не меньшей ловкостью – со стороны это бывает лучше видно – пытался залезть в задний карман "объекта". Но тут кто-то четвертый – коренастый и, по-видимому, ловкий крепыш, – заметив покушение воров, недолго думая, размахнулся и наградил карманника сильным ударом в лицо. К сожалению, он не рассчитал силы своего удара. Сбитый им с подножки вор вывалился из вагона, но следом за ним упал на мостовую и сам крепыш – заступник. Еще мгновение, и он очутился под колесами заднего вагона, а вор вскочил и вместе со своим сообщником быстро скрылся.
Трамвай остановили, но было поздно: из-под вагона торчали только ноги несчастного.
При этом Грачик благодаря своей профессиональной наблюдательности заметил, что обладатель ассирийской бороды, которого пытались обокрасть, постояв одно мгновение над задавленным, поспешил затеряться в толпе и скрылся.
…Вероятно, Грачик позабыл бы об этом неприятном происшествии, если бы через день в получаемой Кручининым газете милиции не натолкнулся на заметку, сообщавшую о том, что под колесами трамвая погиб взломщик-рецидивист, ловко ускользавший от преследования уголовного розыска.
В газете в качестве поучительного примера пользы дактилоскопии были приведены точные данные идентификации личности преступника по дактилоскопическим отпечаткам, снятым с трупа.
Грачик показал заметку Кручинину.
Прошло дня три-четыре со времени этой беседы, когда однажды утром на даче друзей разбудил телефонный звонок следователя, ведущего дело Гордеева. Тоном совершенно обескураженного человека он просил их приехать немедленно. То, что они услышали, способно было смутить кого угодно.
Нынче ночью в филиале того же института имело место покушение на ограбление. Преступники пытались проникнуть из подвала в нижний этаж, где расположена институтская столовая, и, по-видимому, оттуда намеревались внутренним коридором пройти в служебные помещения института. Но им не удалось вскрыть тяжелую стальную дверь, которой подвал отделен от столовой.
Обстоятельства покушения исключают предположение о неопытности грабителей. Предварительное насверливание отверстий вокруг замка двери произведено по треугольнику, совпадающему с тем, какой был обнаружен в первом взломе сейфа. На краске двери остался даже след наложенного трафарета для сверла. Сомнений быть не может: операция произведена той же рукой, что в прошлый раз. И снова, как в прошлый раз, грабитель светил себе стеариновой свечой. Если бы не усиленная охрана, содержавшаяся в институте после прошлого покушения, преступникам, вероятно, удалось бы вскрыть дверь. Но на этот раз они были вспугнуты бойцом охраны, спустившимся на подозрительный шум в столовую. Однако преступникам удалось уйти, так как наружная стража оказалась недостаточно поворотливой и не реагировала на сигнал бойца из столовой. Правда, можно найти ей некоторые оправдания, так как три сторожевые собаки, на которых строилось наружное охранение, оказались отравленными.
К удовольствию Кручинина, оказалось, что стеарин, накапанный возле двери, носит следы пальцев преступника.
– На этот раз в картотеке милиции оказалась карта нынешнего визитера, вот она, – сказал следователь и положил перед Кручининым дактилоскопическую карту.
Кручинин бросил взгляд на фамилию ее обладателя и сказал:
– Раз вам точно известна личность визитера, едва ли составит большой труд отыскать его в Москве. Удивительно только, неужели этот одесский Сема Кабанчик не нашел способа сесть в тюрьму там, непременно ему нужно было идти на верную посадку в Москве. Любитель столичных тюрем?
Подумав, Кручинин добавил:
– Идентичность действий дает все основания предположить, что и в первом случае участвовал в деле этот Сема?
– Я так думаю.
– Сколько людей было, по-вашему, нынче? – спросил Кручинин.
– Пока не знаю… Сначала я думал, что их было двое. Я нашел на пыльном полу у двери еще вот этот след, являющийся, по-моему, отпечатком перчатки, вот… – И следователь положил перед Кручининым увеличенную фотографию.
Кручинин вгляделся в снимок следа.
– Да, перчатка, – сказал он. – Перчатка из свиной кожи. Итак?
– По-видимому, сначала Сема работал в перчатках по рецепту какого-нибудь американского детективного фильма, но потом, не выдержав и махнув рукой на все предосторожности, сбросил перчатки.
– Удивительно невыдержанный народ, – иронически проговорил Кручинин.
– Погодите, – сказал следователь, – сейчас вы удивитесь еще больше. – И он перевернул карту другой стороной. – Поглядите на последнюю строчку биографии этого героя.
Лицо Кручинина выразило изумление. Грачик не удержался от искушения поглядеть через его плечо и… должен был перечесть эту строку дважды: "раздавлен трамваем". Дальше следовала дата, уже известная Грачику по заметке в газете милиции.
– Кажется, я сам видел, что это действительно так, – сказал Грачик.
– Что именно? – удивился следователь.
– Э-э, какая история… – в задумчивости проговорил Грачик и уже уверенно повторил: – Я видел, как этот Сема под трамвай летел.
На этот раз лицо следователя отразило почти испуг:
– Вы видели?
– Видел. Сема ударил карманника. Упал с площадки. Попал под колеса… Так и было.
– Да, мы были случайными свидетелями этого происшествия, – подтвердил Кручинин.
– Тогда я ничего не понимаю, – пожал плечами следователь. – До этой минуты во мне жила еще надежда на ошибку в регистрации смерти. Я полагал, что там ошиблись и списали за штат не того, кто попал под трамвай. А выходит… – Он осекся и опасливо поглядел на Кручинина и Грачика. – Выходит, что дактилоскопия врет?
Тут пожал плечами Кручинин. Все они отлично понимали: может произойти все, что угодно, только не нарушение законов дактилоскопии.
– Я даже в детстве плохо верил в чудеса, – сказал Кручинин. – Советую еще разок проверить карту и оттиски героя нынешней ночи. Может быть, в НТО ошиблись?
– Я так и подумал. И просил еще раз проверить, но все оказалось верно. Сомнений нет. Сегодня ночью в институт приходил покойник, – сказал следователь и обернулся к Грачику: – Вы сами видели, как этот парень падал под вагон?
– Конечно, – сказал тот совершенно уверенно. – Под трамвай упал. Под трамваем и остался.
– Есть еще одна надежда… – сказал Кручинин, снимая телефонную трубку.
Когда его соединили с научно-техническим отделом милиции, он спросил:
– Как вы идентифицировали личность Семы Кабанчика, погибшего под трамваем три дня назад?
Его собеседник объяснил, что с пальцев трупа, извлеченного из-под трамвая, были сняты отпечатки, по ним и была установлена личность Семы.
Кручинин с разочарованием бросил трубку:
– Я думал, что, может быть, они ограничились документами плюс фотографические карточки, но если были сняты дактилоскопические оттиски, крыть уж нечем. Значит, Сема действительно умер.
– Но так же несомненно и то, что он был нынче в институте! – воскликнул следователь.
Десять или восемь пальцев на руках?
В один из следующих дней Кручинин предстал перед Грачиком с лицом именинника: Гордеев наконец признался в том, что был той ночью у Фаншетты. Кручинин был очень доволен. Но зато Фаншетта теперь категорически отрицала показание Гордеева.
И тут выяснилось еще одно странное обстоятельство. Когда Кручинин сказал Гордееву о запирательстве Фаншетты, тот был, по-видимому, искренне обижен, даже возмущен. Кручинин предложил ему воспользоваться каким-нибудь доказательством, подтверждающим его присутствие у подруги:
– Взять хотя бы забытые тобою перчатки…
– Какие перчатки? – спросил Вадим.
– Твои перчатки желтой свиной кожи.
Вадим посмотрел на него недоуменно:
– У меня никогда не было таких перчаток…
Друзья долго говорили в ту ночь о Гордееве. И именно во время этой беседы Кручинин вдруг как-то странно поглядел на Грачика отсутствующим взглядом.
– Что с вами? – испуганно спросил тот. – Нил Платоныч, друг дорогой, вы мне окончательно не нравитесь!
– Что? – спросил он, тряхнув головой, будто отгоняя какое-то видение. – Что ты сказал?
– О чем вы сейчас думаете?
Кручинин провел рукой по лицу.