Зачастую сквозь четвертую стену комнаты с чемоданами за мной наблюдают мужчина и мальчик: следят, как я запаковываю и распаковываю вещи. Оба - японцы. Судя по расстоянию между ними, заключаю, что они - отец и сын. Отцу за тридцать, на нем очки в черной оправе. Левая линза увеличивает его глаз так, что зрачок в ней словно плавает, как темная рыба в аквариуме. Вторая линза - просто стекло, мертвый глаз за ней - как свиль в дереве. Мужчина начинает полнеть, и разит от него сигаретами и виски. Возраст мальчика меняется. Порою это младенец с шевелящейся растительностью на голове, порою ему года четыре, может, пять, чисто выбритая макушка блеклая, точно раздавленный персик. Пару раз мальчик оказывался почти взрослым. Он издает ртом музыкальные звуки, но пением это не назовешь.
Когда он открывает рот пошире, я вижу ту, другую комнату, с хирургическим столом. Поднос застелен белой тканью. На подносе - четыре предмета: изящная серебряная иголка, как в волшебных сказках, моток черной хирургической нити, шприц из нержавеющей стали для подкожных впрыскиваний и пара полупрозрачных хирургических перчаток. Когда мне было шестнадцать, отец дознался про ребят в сапогах, облепленных засохшим дерьмом. И решил, что с другими моими губами тоже проблема. Шрам был ему больше по душе, нежели зияющая рана. Однако все рукоделие моего ревнивого отца ни к чему не привело. Долговязый зубастый парень из соседней долины перекусил шов надвое, еще и припухлость не сошла толком. Что до меня, так я всегда подранок. И рана эта - моя, не чья-нибудь. Пусть Оро сам заботится о своих. Вот то, что я называю предательством: эта его обманчивая цельность. Час синевы.
Как долго простояла она в дверях? Ее аккуратненькая накидочка спадает с плеч - просто залюбуешься; на задниках кроссовок из магазина "Трагических развлечений" - прелестные крылышки.
- Уходи! - кричу я ей, но с губ не срывается ни слова. Я слишком отвыкла пускать в ход голос.
- Луиза, - говорит она, - я так долго тебя искала.
- Туточки, - хрипло отвечаю я.
- Прости? - Делает большие глаза, хлопает темными ресницами - все как полагается.
- А я все время была туточки.
Она переступает через высокий порог. Если подойдет достаточно близко, я ей так вмажу, что от чистосердечия в ее лице и следа не останется.
- Я тебя везде искала. Все так разволновались, когда ты вдруг исчезла из центра "Обучения улыбке".
- Гермико, хватит мне лапшу на уши вешать. Никуда я не исчезала - меня сюда миссис Анака привезла.
Гермико отвешивает полупоклон и застывает в этой позе, внимательно изучая пол.
- Миссис Анака действовала без ведома и без разрешения конгломерата развлечений "Сиру". Нам понадобилось очень много времени, чтобы отыскать тебя здесь.
Какое-то время обдумываю ее слова.
- Я так понимаю, ты в совете? Реагирует она еще медленнее, чем я говорю.
- В совете?
- Ты входишь в совет директоров конгломерата развлечений "Сиру".
Она качает головой и улыбается очаровательной улыбкой.
- Ох нет, Луиза, я - всего лишь их посланник. Я пришла с предложением. Ты разве не хочешь отсюда выбраться?
Я оглядываюсь по сторонам: прозрачные зеленые стены, череда комнат, уходящих вдаль во всех направлениях, неумолчный шум струящейся вниз воды, пипетка, поблескивающая на полу рядом с моим тюфяком.
- Это - последнее, что мне приходит в голову.
- Но ты должна…
Я тянусь за пипеткой.
Я прихожу в себя: она все еще здесь. Стоит на коленях перед моим белым тюфяком и нашептывает мне на ухо: "В твое отсутствие в мире Оро стало куда спокойнее. Директора "Сиру" были довольны. Внезапно у него появилось больше времени на работу; причем ничего, кроме работы, его не занимало. Все свое горе, всю свою боль он вложил в подготовку нового диска. Он даже спать перестал: все ночи напролет писал песню за песней. И каждая из них - для тебя, Луиза. Под струнами его Черепахи рождалась целая вселенная, вселенная плача, в которой привычный мир воссоздавался до последней подробности: леса и долины, дороги и города, поля, реки и звери. Вокруг его скорбного мира, точно вокруг второй земли, вращалось солнце - в немом, усеянном ззездами небе, небе плача, со своими собственными, искаженными звездами.
Когда компакт-диск наконец вышел, никто не мог его слушать, такими печальными были эти песни. Никто не мог - кроме мальчиков. Кай и Кей, Ривз Стив. Ясуд-зиро, Нагиса, Масахиро - все они поубирали прочь своих Джуди Гарланд на семьдесят восемь оборотов, и долгоиграющие пластинки, и вообще весь винил, и слушали только "Ноябрьское воскресенье, 3.02 утра": так назывался компакт-диск, потому что именно столько показывали часы, когда Оро нашел тебя, Луиза, под столом в усадьбе на Сёдосиме, с торчащим из руки шприцем.
А теперь пойми вот что: Оро никогда не знал провала, нигде и ни в чем. После запуска "Ноябрьского воскресенья, 3.02 утра" совет директоров "Сиру" заволновался по поводу низких объемов продаж, но не слишком. Директора были уверены, что гастроли изменят положение дел, ведь они знали: никто не исполнит песню, даже печальную и мучительную, так, как способен это сделать Оро. Первый концерт, по его же просьбе, был назначен в концертном зале "Персиковый цвет" в Оса-ке. Оро попросил меня прийти. Как я могла отказать ему? Половина мест в зале пустовала…
В моем ряду, на балконе первого яруса, я оказалась единственной. Не было ни флагов, ни son et lumiere. Он не сбрасывал с себя пелены мумии и не сползал вниз по крутой лестнице на животе, точно сверкающая змея. Вместо того он просто вышел на сцену - в черной рубашке и серых брюках. Сел на деревянный складной стул, с Черепахой под мышкой. Они с инструментом теперь сделались неразлучны, словно тот так и врос в его левую руку, как побег золотых роз, привитый к оливковому дереву. Когда Оро играл, было ясно: он поет для кого-то, но не для аудитории. Его мальчики сидели в первом ряду: по щекам у них бежали слезы. Остальные зрители разошлись, не дослушав; плюшевые сиденья откидывались за ними с глухим вздохом. Гастроли Оро переместились в Нагою и там закончились: не удалось распродать билеты даже на треть".
Голос ее звучит тихо и в то же время настойчиво. Но надо мной он власти не имеет. Я тоже создала собственный мир. И плачу в нем не место. В воздухе этого мира реет только ветер забвения.
Она по-прежнему здесь. Я восхищаюсь ее настойчивостью.
- Ты нужна ему, Луиза.
- Я нужна конгломерату развлечений "Сиру" - взболтнуть еще подливки.
Мгновение она молчит.
- Ты не всегда была так жестока.
- Ты не всегда была так фальшива, Гермико.
- В чем же я солгала тебе?
Дай-ка я посчитаю… И тут вдруг я вижу все свое пребывание в Японии как есть, от начала и до конца, словно это - законченная история, пьеса, разыгрываемая снова и снова в одной из комнат со стеклянными стенами. Вижу так ясно и отчетливо, что сама поражаюсь. Когда же это моя жизнь казалась такой упорядоченной, такой тщательно спланированной? Все действующие лица появляются в нужный момент, минута в минуту, каждый - в костюме, исполненном глубокого смысла, от миссис Накамура до прекрасной старухи, от доктора Хо и его пляшущих иголок до малыша Нобу, дергающего себя за тощий белый уд. Кеико и все прочие Малютки рассыпались по комнате, вертятся, точно дервиши, изображая вертолет; Оро зовет с крыши моего отеля, длинный плащ потрескивает, точно черный парус на ночном ветру, шепчет: "Хэлло, хэлло, хэлло".
Гермико права. Никто мне здесь не лгал, все просто предположили, что я знаю свою роль.
И теперь я действительно ее знаю, даже если насчет финала не вполне уверена.
Гермико неотрывно глядит мне в глаза.
- Ты приняла решение, Луиза. Я это вижу.
- Не совсем. - Поднимаю пипетку. - Как насчет по-быстрому окунуться в океан?
Она запрокидывает голову, капли струятся, точно дождь, сперва ей в глаза, потом - мне.
Как ей удалось поднять меня на ноги - загадка. Может, миссис Анака помогла. Они даже потрудились одеть меня. Ну, в некотором роде. Обрывки шелка, резинки, шерсти, бинтов свисают с меня лохмами. Самое трудное - это удержаться в вертикальном положении. Я пытаюсь сосредоточиться на крылышках Гермиковых кроссовок, остальное происходит автоматически. Мы идем по извивам коридоров, гирлянды одежд сковывают мне шаг. Я наклоняюсь распутать волочащийся рукав, лоскут шерсти или кусок резинки; Гермико ждет. Разматывая свои пелены, я чувствую, будто раздеваю дитя. Я ушла так глубоко в себя - вот, оказывается, на что похожа беременность? Это когда тебя наполняет пустота, более сладостная и необъятная, нежели все, что в силах предложить Оро? Должно быть, таково же целомудрие беременной женщины: моя пизда закрылась, точно цветок в сумерках. Она мне уже не нужна. Я выше желания.
Порог в иной мир все ближе. Темно-фиолетовые карпы копошатся у наших ног. Гермико ободряюще касается моей руки. Больно, словно от нежеланного поцелуя; прикосновение напоминает мне о том, что такое мир. Я едва не поворачиваю назад. Но мне любопытно поглядеть, чем все закончится. Лишь бы никто не говорил про возвращение во имя любви.
18
Невер
В фильме "Hiroshima mon amour" женщина - чтоб я помнила, как ее звали! - родом из французского городка под названием Невер. Она актриса, в Японию приехала сниматься в фильме, знакомится с японцем, архитектором по профессии. У них завязывается роман, они влюбляются друг в друга. У него есть жена и дети; они уехали на выходные или что-то в этом роде. Актриса должна вернуться во Францию, как только снимется в роли медсестры. По фильму она стягивает светлые волосы белой косынкой с красным крестом. Хвостики косынки торчат точно уши, она похожа на красавицу кошку. Наманикюренные ногти блестят как обсидиановые.
- Как печально, - вздыхает Мичико раз, наверное, в сотый.
- О да, - говорю я неискренне. Чем больше я пытаюсь передать смысл, тем глупее это все звучит. В университетские годы фильм казался таким глубоким… как, впрочем, и многое другое. - На английском это называется "обреченная любовь".
- Обреченная любовь, - повторяет Кеико, вглядываясь мне в лицо.
- Обреченная любовь становится метафорой войны и смерти. Еще девушкой француженка полюбила немецкого солдата. Шла война, он погиб. Когда война закончилась, жители Невера обрили ей голову в знак позора - за то, что она полюбила врага. Родители заперли ее в подвале, и на какое-то время она сошла с ума. Любовь к японцу пробуждает в ее памяти образы разрушения и безумия. Когда сбросили бомбу, его в Хиросиме не было. Он вернулся - а дом его уничтожен атомным взрывом. Для обоих воспоминания о прошлом слишком болезненны, но и забыть прошлое невозможно.
Теперь, когда я вернулась, девочки словно попритихли. Впрочем, я тоже. До сих пор ни одна не задала ни одного бестактного вопроса, не пошутила, не позволила себе ни одной лукавой инсинуации. Никаких тебе "мокка-мокка-мокка". Японская деликатность греет мне сердце. Ощущение такое, что за время моей отлучки ровным счетом ничего не изменилось. Мои ученицы выжидательно глядят на меня, им не терпится вновь приступить к репетициям спектакля, приуроченного к концу семестра. Дальше по коридору слышно, как мадам Ватанабе прогоняет труппу "Земля" через наиболее трудные пассажи "Птиц". (На мой взгляд, насвистывать в финале "До свиданья, черный дрозд" - это явная ошибка, но кто я такая, чтобы вмешиваться?) Складывается впечатление, будто все они только меня и ждали. А теперь - шоу продолжается.
- Давайте пройдем вступительный дуэт. Кеико, как архитектор ты вся такая лощеная, холодноватая, словно современные здания, что он проектирует.
- Лощеная?
- Холеная, ухоженная, элегантная.
- Что я надеть?
- Что-нибудь совсем простое. Миссис Янаги из костюмерной обо всем позаботится. Темные брюки, белая рубашка от вечернего костюма, может, галстук, ослабленный у ворота.
Кеико поднимается с подушки.
- Архитектор ходить так. - Она шагает с грацией и уверенностью японского мужчины, хорошо знающего, где он был и куда направляется.
- Замечательно, Кеико. Мичико, хочешь попробоваться в роли французской актрисы?
Она качает головой, глаза на мокром месте.
- Я не готова, простите.
- Фумико?
Фумико шепчет что-то Норико, та хихикает, закрывшись ладонями.
Я вручаю Фумико ксерокс текста песни.
- Норико, подыграешь?
- О’кей. - Норико плюхается на вращающийся табурет и берет несколько минорных аккордов.
Я хлопаю в ладоши.
- С начала, пожалуйста.
- Ты ничего не знаешь о моем городе, - выводит Кеико глубоким контральто.
- Я ощущала жар на площади Мира. - У Фумико - премиленькое чистое сопрано. Когда она закрывает лицо руками, словно защищаясь от пресловутого жара, заодно и родинка скрадывается.
- Ты ничего не видела. - Кеико вкладывает в слова всю себя - ее исполнение чуждо излишней жестикуляции. Гнев и обвинение, нарастая, пронизывают все ее существо.
- Я смотрела новости. - На слове "новости" Фумико пускает трель.
- Ты все выдумала. - Каким-то непостижимым образом Кеико вкладывает все свое презрение в слова - но не в изгиб губ.
- Я все это видела! - Сдается мне, Фумико не слишком-то подходит на эту роль. Слишком переигрывает, ни дать ни взять, Джоан Кроуфорд из театра кабуки.
Они берутся за руки и поют хором:
- Весь город воспарил над землей и пеплом осыпался вниз, на семь притоков реки Ота.
Ничего не выйдет. Нет, я не про спектакль. Я про себя. Здесь. Про свое возвращение. Все ко мне слишком добры, от учениц до подавальщиц в столовой, что подсовывают мне добавку рисовой каши. Эту ритуализированную доброту принято выказывать скорбящим или… а разве можно быть добрым к мертвым? Я здесь мертва - мертва в школе, мертва в Японии. Пора мне уходить. Закончу семестр, поставлю спектакль, а как же иначе. А потом только меня и видели.
Со мной всегда так. Не то чтобы я не замечала определенных закономерностей в моей жизни; просто я совершенно беспомощна их изменить. На новом месте у меня всегда все складывается о’кей. Люди думают: какая забавная, какая необычная. Так продолжается, пока я не пробуду там какое-то время. Затем люди узнают меня поближе и понимают, насколько необычная. И тогда остается только одно: уезжать. Я не могу изменить того, кто я есть, или того, что видят во мне люди. Возможно, вопрос даже не в том, что видят. Это скорее запах. Они же не виноваты, что чуют гнильцу. Мне по-своему повезло: лиса своего следа не чует. По крайней мере так всегда утверждал мой отец. А кому и знать, как не ему?
Так что шоу закончится - и я исчезну. Оро ничего говорить не стоит. Он так счастлив, что получил меня обратно. Он, должно быть, единственный, кто не чует вообще ничего. Уик-энд я провела в его квартире в Токио. В воскресенье утром кто-то постучался, и он велел мне спрятаться под столом, на котором стоял завтрак. Оказалось, это один из его менеджеров. Я укрылась в ванной и принялась шуметь вовсю: воду пустила, принялась плескаться, громко напевала. Иногда мне кажется, что это новое положение дел для Оро очень даже удобно. Я доступна, однако в жизни его не то чтобы очевидна. Он пишет песни, исполненные довольства и счастья. Его звезда поднялась так высоко, как только возможно. Для меня - ничего, кроме невидимости. Ты утратила лишь мир масок, ничего больше, говорю себе я. Но это - единственный мир, что у меня есть.
Самое меньшее, что я могу сделать, - это уйти, громко хлопнув дверью.
Нет, настоящей аудиторией это, конечно, не назовешь, но все-таки зал "Кокон" заполнен больше чем наполовину. Все труппы прибыли - как говорится, крупными силами: "Воздух", "Огонь", "Вода" и "Земля" вместе со своими самодовольными Звездами Первой Величины. Подавальщицы из столовой, ребята из службы по эксплуатации, те, что чинили мне ширмы-сёдзи, дамы из костюмерной и гримерной, ассистенты в перчатках из школы дизайна "Изящное речение", включая сердито насупленного мистера Сасаки - пришел полюбоваться, как я с треском провалюсь. Мистер Аракава наверху, в королевской ложе. Позади него восседает прекрасная старуха в кимоно цвета пламени.
Оркестр из двенадцати человек в яме выдает довольно-таки воинственную аранжировку "Колыбельной страны Птиц". Девочки мадам Ватанабе выступают первыми. Я смотрю из-за кулисы. Самая высокая из учениц труппы "Земля" вальяжно выходит на сцену, в шикарном костюме шестидесятых и белокуром парике, венчающем ее голову как башня-зиккурат. Она входит в лодку, садится, берет весла. Сзади складками струятся полосы зеленого и белого атласа. Оркестр умолкает. Надо отдать мадам Ватанабе должное: великолепный это coup de theatre, когда первая птица камнем падает вниз, с софита, прямо как с картины какого-нибудь немецкого экспрессиониста - кобальтово-синяя грудь, хлопающие охряные крылья, клюв, блестящий, словно апельсиновая кожура. После того mise en scene становится чересчур перегруженной и самую малость чересчур кровавой, и все же… в воображении режиссеру не откажешь.
Во время антракта незаметно прокрадываюсь на подуровень Б, где я спрятала Оро в гардеробной, о которой, надеюсь, мадам Ватанабе понятия не имеет. Миссис Янаги и ее две ассистентки как раз над ним суетятся.
Он улыбается мне от зеркала.
- Ну, как я выгляжу?.
- Идеально. - Из-под косынки с красным крестом выбиваются светлые волосы - пепельно-светлые, почти седые. Сам крест густо-красный, ближе к пурпурному. Ногти его блестят черным, кожа на оттенок бледнее белого.
- Ну, разве он не прекрасен? - Миссис Янаги широко улыбается своему отражению, сережки-"пингвинчики" подпрыгивают и раскачиваются.
- Все готовы? - Оро встает и целует меня. Совершенно не чувствую его языка: думаю, как буду скучать по нему.
Миссис Янаги и обе ее ассистентки аплодируют.
Уже в коридоре Оро завладевает моей рукой и втягивает меня в одну из просторных аудиторий для репетиций. Нашаривает выключатель-реостат, свет меркнет. Вижу его во всех зеркалах сразу. Тысячи и тысячи Оро теряются в бесконечности.
- Что-то не так. - Он дотрагивается до носа. - Я чую.
Я киваю.
- Я не могу так больше жить.
- Как - так?
- Жить с тобой теневой жизнью.
- Я знаю. - Он очаровательнейшим образом вешает голову. Уж эти мне актеры!
- Мне пора уезжать.
- Уезжать?
- Возвращаться туда, где… - Меня разбирает смех: хохочу и никак не могу остановиться. - Я собиралась сказать: "Возвращаться туда, где мне место", - вот только такого места на свете нет.