В сторожке привратника никого нет. Пытаюсь громыхнуть золочеными воротами, однако ворота закреплены наглухо. За воротами стайками бегают девчушки в коротких клетчатых юбках в складку, белые блузки с длинными рукавами в ярком солнечном свете так и ослепляют чистотой. И все - в беретиках, в розовых, пурпурных, зеленых, синих, даже несколько золотых есть. Хочу их окликнуть, но как? Коннитива? Полной дурой себя почувствую. Кроме того, девочки меня игнорируют, даже те три в зеленых беретах, что идут к воротам с ведром мыльной воды. Они опускаются на колени прямо на мелкий гравий и надраивают золоченый металл зубными щетками "Люсит". Господи милосердный, небось совсем спарились в этих своих беретах, юбках и плотных зеленых гетрах, однако ж ни одна даже не вспотела, а я вот стою по другую сторону золоченой решетки, и щеки у меня блестят от испарины, а на ткани между титьками проступило влажное пятно Роршаха.
Улыбаюсь девочкам сквозь решетку и шепчу: "Коннитива". Те не поднимают глаз, хотя одна, по всему видно, с трудом сдерживает смех. "Сумимасэн", - шепчу я. Хохотушка поднимает глаза. Я складываю ладони, кланяюсь и говорю: "Отведите меня к вашей начальнице". Девочка прикрывает рот ладошкой и бежит через двор. Ее товарки продолжают мыть и чистить - шкряб-шкряб-шкряб, - отдраивая золотые розетки с завитушками и аккуратно промокая их досуха мягкими белыми тряпочками.
Спустя несколько минут хохотушка возвращается, кланяется мне из-за решетки и говорит: "Тётто маттэ кудасай", что означает приблизительно: "Стой, где стоишь, и жди, иностранная сучка". Берет тряпку и принимается полировать золоченую петлю.
Блуждаю между зелеными шахматными фигурками, натыкаюсь на еще одну девичью группу - бригаду "оранжевые береты"; эти "причесывают" безупречный газончик лилипутскими грабельками. "Сумимасэн, - бурчу себе под нос. - Суми-мать-вашу-масэн". Те даже глаз не поднимают.
Там, где полоска садика заканчивается, по плите розового гранита сбегает вода. На постаменте зеленого гранита - две мраморные камеи, изображающие двух парней явно западного типажа. Под резной надписью по-японски - пластиковый ярлычок с переводом: "КРУГЛЫЕ ПОРТРЕТЫ - ИТАЛЬЯНСКИЕ СКУЛЬПТУРЫ РИЧАРДА РОДЖЕРСА И ОСКАРА ХАММЕР-СТАЙНА".
Она стоит рядом: понятия не имею, откуда она взялась. Миниатюрная, хорошенькая, темные волосы, темные глаза - словом, ничем не отличается от всех прочих девушек, что я видела сквозь решетку, вот только в "штатском", в шелковой серебристой тунике, достаточно короткой, чтобы не закрывать точеных мускулистых ног. Сзади, из-под ворота туники, полоска ткани, достаточно длинная, чтобы поймать ветер, развевается, точно укороченный плащ. А на задниках кроссовок - крохотные серебряные крылышки.
Я как раз пытаюсь рассортировать мои девятнадцать японских фраз на все случаи жизни, когда она произносит - с безупречными оксбриджскими интонациями:
- Луиза Пейншо? Я - Гермико, личный ассистент мистера Аракава. Он попросил меня извиниться перед вами за неразбериху у ворот.
- Ага, конечно. - Небось локти себе грызет от отчаяния. Теперь моя очередь каяться. - Извините, что так опоздала. На карте школа казалась куда ближе к остановке "Курама".
- И, боюсь, когда спектакля нет, автобусы ходят ужасно нерегулярно, - любезно подхватывает Гермико.
- Я и не знала, что тут есть автобусы.
Она разворачивается и впервые смотрит на меня - действительно смотрит. Странное ощущение: здесь встретиться глазами - все равно что пернуть в битком набитом лифте: да, случается, но только в силу неизбежности.
- Вы доехали на такси - так далеко?
- Я дошла пешком. Гермико широко улыбается.
- Я тоже предпочитаю этот способ передвижения. Опускаю взгляд вниз, на ее ноги.
- Следующий раз обзаведусь более подходящей обувью.
- Нравится? - Она поворачивается на каблуке так, чтобы я могла лучше разглядеть тисненые серебряные крылышки.
- Это вы здесь купили?
- В Токио, - отвечает Гермико. - Знаете бутик "Трагические развлечения" в Хараюку?
- Да я в Токио всего пару дней пробыла.
Мы проходим между ладьей и слоном, громадные золотые ворога распахиваются, бригады чистильщиц в юбочках нигде не видно.
- Если не возражаете, - говорит Гермико, - мы с вами пройдем через зал "Благоуханный сад"; у труппы "Огонь" там генеральная репетиция. Мистер Аракава подумал, что вы перед интервью захотите взглянуть на девочек в деле. Вы когда-нибудь видели "Чистые сердца" на международных гастролях?
Я качаю головой.
- Мы играли и на Бродвее, и в Лондоне, в Уэст-Энде, хотя особого успеха не имели ни там, ни там. Зрители сочли нас несколько странными.
И кто бы мог подумать.
Зал "Благоуханный сад" и два здания по бокам - малый зал "Кокон" и административное здание "Уголок радости" - очень похожи на Линкольнский центр, если, конечно, возможно вообразить себе Линкольнский центр, оштукатуренный розовым. Сквозь стеклянную оболочку зала "Благоуханный сад" различаю высокую двойную лестницу, что вьется вокруг тотемного столба из розового стекла, подсвеченного изнутри.
- Весь комплекс, - поясняет Гермико, в то время как двери зеркального стекла расходятся, пропуская нас в фойе "Благоуханного сада", - спроектировал выдающийся японский архитектор Кон Эдо. Вы знакомы с его работами?
Я качаю головой.
- Один из наших великих архитекторов-модернистов. Он учился у Корбюзье, у Нимейера и… и… - подбирает третье имя.
- У Барбары Картленд?
Гермико одаривает меня взглядом из-под изогнутых арок-бровей.
- Вижу, вам палец в рот не клади.
Обитые простеганной розовой кожей двери закрываются за нами с глухим стуком. Мы вошли в зрительный зал. На широкой сцене - одна-единственная декорация, лестница от одной кулисы до другой, под острым углом наклоненная в противоположную сторону от рампы. Пятьдесят или около того ступеней заканчиваются у горизонта, где в вышине медленно вращаются ветряные мельницы и стремительно летят облака.
Возможно, мысль о хористках-японках вам в жизни не приходила в голову. Мне так и впрямь не приходила, вплоть до сего момента. Но вот вам пожалуйста, их несколько десятков: половина одеты как девочки, половина - как мальчики, и все отплясывают себе в ярких лакированных деревянных башмаках, девочки с желто-хромовыми косичками, торчащими из-под белых шапочек, и в щеголеватых белых передничках поверх ярко-синих юбок, мальчики в темно-синих бескозырках и блузах в тон, и все - и мальчики, и девочки - держат на вытянутых руках огромные круглые оранжевые сыры и, перемещаясь по узким стеклянным ступеням взад и вперед, поют по-японски что-то до странности знакомое.
- Что это за песня? - шепотом спрашиваю я у Гермико, когда многократно усиленный голос резко и невнятно лопочет что-то сверху. Танцоры замирают, напряженно прислушиваются, затем поднимают сыры и вновь начинают танцевать и петь.
"У тебя в голове ветряные мельницы", - поясняет Гермико.
Ну конечно же!
Голландцы и голландки расхаживают взад-вперед по высокой лестнице, круглые сыры раскачиваются туда-сюда, в то время как с колосников на еле различимых тросах спускается здоровенный сосновый шкаф. По мере того как он опускается все ниже, стенки его становятся прозрачными. В шкафу жмутся друг к другу семь-восемь человек - две взрослые пары, две девочки-подростка и высокий светловолосый мальчик - все в поношенной одежде, на рукаве у каждого - желтая шестиконечная звезда.
- Попробуйте угадать, что это за мюзикл? - подначивает меня Гермико. Скрипки в оркестровой яме разом запиликали в минорном ключе.
Я качаю головой.
- "Дневник Анны Франк", - сообщает Гермико.
Младшая из девочек-подростков перебирается к передней части шкафа, распахивает двери и выкрикивает припев к "Мельницам". Шкаф медленно поднимается: Анна вновь скорчилась рядом со своими оборванными друзьями и родственниками.
- Ну и голосок у этой вашей Анны.
- Правда хороша? Но, пожалуй, нам стоило бы поторопиться, - говорит Гермико. - Надо думать, мистер Аракава уже ждет.
Мы просто-таки пулей вылетаем из зрительного зала и ступаем на стеклянные катки - здесь даже полы, и те остекленные! - крытых переходов, что соединяют между собою здания комплекса "Чистых сердец". Поднимаемся на верхний этаж административного здания "Уголок радости", Гермико вводит меня в веерообразную комнату с низким потолком, одна стена которой представляет собою непрерывную стеклянную кривую, открывающуюся на ряды долин.
Из дальнего конца комнаты появляется прекрасная молодая женщина в синем кимоно - такого оттенка синевы я здесь увидеть не ждала, такое бывает морозным днем в Альберте, когда втыкаешь лопату в сугроб, зачерпываешь искрящуюся груду, а на самом дне получившейся выемки растекается призрачная синь. По мере того как красавица приближается - слышу, как шелк шуршит, а она еще только на середине комнаты, - она увядает на глазах. Лицо ее покрыто паутиной морщин, словно шелкопряды, соткавшие ее кимоно, продолжают вкалывать сверхурочно.
Женщина низко кланяется Гермико, та кланяется в ответ; в поклоне они едва не соприкасаются лбами. Еще не распрямившись, прекрасная старуха поднимает на меня глаза.
- Какая высокая, - роняет она, выпрямляясь одним неуловимым движением, и смеется, закрываясь сухими, как пергамент, руками.
"Какая морщинистая", - собираюсь ответить я столь же учтиво, но та уже отвернулась от нас с Гермико и раздвигает черные лакированные двери. Гермико сбрасывает серебристые кроссовки. Я прыгаю сперва на одной ноге, затем на другой, с трудом стягивая с себя туфли-лодочки. В кои-то веки я - в колготках. Сквозь темную сеточку скромно просвечивает изумрудно-зеленый лак на ногтях.
Во внутренней комнате так темно, что глаза привыкают не сразу. Где-то рядом шелестит вода - в точности как шелк прекрасной старухи. Старуха ведет нас с Гермико по узкому дощатому настилу в обрамлении заглубленных прямоугольников, наполненных эллиптическими черными камешками размером с ракушку мидии и такими же блестящими. Настил расходится в разные стороны и огибает черный базальтовый бассейн, налитый до краев, так что вода непрестанно выплескивается. Прекрасная старуха вручает Гермико ковшик с бамбуковой ручкой. Зачерпнув воды, Гермико поливает себе на руки. Прекрасная старуха промакивает их серой тряпкой. Гермико передает ковшик мне, мою руки и я. В полумраке поет птица, рассыпая звонкие, сладкозвучные трели.
Прекрасная старуха подводит нас к необозримо широкому татами. Обитые шелком стены теряются в темноте. Я уже собираюсь присесть на одну из плоских подушек, когда Гермико легонько касается моего локтя, давая понять, что мне полагается остаться на ногах. Хоть бы эта гребаная пичуга заткнулась, что ли, а то голова прям раскалывается.
Из темноты вышагивает самый высокий из когда-либо виденных мною японцев, на одном плече его зеленого шелкового костюма балансирует небольшая серая мартышка. Прекрасная старуха кланяется так низко, что носом едва не утыкается в татами. И выводит прелестным, мелодичным голоском подобающее приветствие: "Мы привели западное чудище на ваш великодушный суд, ваше величество" (перевод мой). Гермико тоже кланяется, хотя и не так низко, и щебечет что-то, кивнув в мою сторону.
Мистер Аракава оглядывает меня с ног до головы, за овальными янтарными линзами в золотой оправе глаз не видно. Мартышка балансирует на тщедушных задних лапках и тоже меряет меня взглядом. Мистер Аракава пробулькизает горлом несколько слов.
- Мистер Аракава находит, что вы очень высоки для женщины, - переводит Гермико.
Ловлю его взгляд за янтарными стеклами - глаза мистера Аракава почти на одном уровне с моими.
- Пожалуйста, скажите мистеру Аракава, - прошу я Гермико, не глядя на нее, - что он весьма высок для мужчины-японца.
Гермико отступает от меня дюймов на шесть, словно отгораживаясь от переводимой ею фразы. Мистер Аракава выслушивает мой комментарий, втягивая изрядный глоток воздуха сквозь ровные желтые зубы. Мартышка поднимает глаза к потолку и разражается визгливыми воплями, точно свихнувшийся жаворонок. Участок кожи у меня над глазами, в точности посередке, болезненно пульсирует.
Мистер Аракава отчеканивает пару "газетных" абзацев, Гермико компилирует сказанное для меня: высокая миссия школы "Чистых сердец", необходимость нести цивилизующую культуру Японии в непросвещенный мир, осознание того, что английский язык, при всей его заурядности, примитивности и эгалитарности, тем не менее является "лингва франка" этого века, школа "Чистых сердец" должна идти в ногу со временем…
Лоб мой пульсирует в лад переводу Гермико, малая толика света, что есть в этом заповеднике без окон, то разгорается, то меркнет в одном ритме с пульсацией. Замечаю, что прекрасная старуха поглядывает на мой лоб.
Мистер Аракава заливается соловьем. Я словно бы улавливаю слова "труппа "Воображаемый театр"".
- Теперь мистер Аракава хотел бы услышать, как именно, по вашему мнению, ваш опыт в качестве художественного руководителя прославленной труппы "Воображаемый театр" способен помочь вам в работе с ученицами школы "Чистых сердец", - говорит Гермико.
Язык мой превратился в деревянный башмак, лоб вот-вот расступится, точно Красное море, мартышка орет как резаная.
- Труппа "Воображаемый театр", - лепечу я незнакомым, тоненьким голосом, - как явствует из названия, ставит своей целью… - Я в тупике. Мистер Аракава и Гермико ждут продолжения. Прекрасная старуха не сводит глаз с моего пульсирующего лба.
- Отчего бы вам для начала не рассказать нам… - импровизирует Гермико.
Мартышка наконец затыкается, вытягивает вперед костлявые лапки - ни дать ни взять ныряльщик, изготовившийся прыгнуть в недвижную воду, - взмывает в воздух, невесомо приземляется мне на плечо и принимается подскакивать вверх-вниз, энергично дергая себя за уд, который, вытягиваясь в длину, изрядно смахивает на червя-альбиноса.
- Нобу! - восклицает прекрасная старуха. Мартышка обрабатывает мне шею, черные глаза-горошины озорно посверкивают.
- Нобу! - рявкает мистер Аракава, но ничто не в силах отвлечь мелкую тварь от обезьяньей забавы. Он запускает крохотные лапки мне в волосы и вцепляется крепко-накрепко; таз ходит ходуном у самого моего уха.
Мистер Аракава, Гермико и прекрасная старуха обступили меня со всех сторон. Мистер Аракава выпутывает бледные пальчики Нобу из моих волос, Гермико поглаживает меня по плечам, а прекрасная старуха услужливо стенает: "Ох, ох, ох!"
Ощущение такое, словно у меня над глазами, в точности посередке, что-то разорвалось. Мистер Аракава, извлекший наконец Нобу из моей шевелюры, в ужасе отступает, мартышка беспомощно повисает в его кулаке. Чувствую, как между глаз и по переносице медленно течет что-то жидкое. Гной? Кровь? Потрясенные взгляды окружающих ничего мне не говорят. Жизнь словно замедлила ход: на кончике носа собирается и повисает капля. Машинально высовываю язык и подхватываю каплю. На вкус - соленая. Как слеза.
Мистер Аракава вручает Нобу - вставший член так и ходит ходуном - прекрасной старухе, та уносит мартышку прочь.
Обнаруживаю, что лежу на татами лицом вверх, под головой у меня - плоская подушка. Мистер Аракава промакивает мне лоб большим шелковым платком. Рявкает что-то Гермико, которая стоит на коленях рядом со мною.
- Пойду схожу за медсестрой, - шепчет она и выбегает из комнаты.
- Ничего подобного прежде никогда не случалось, - заверяет меня мистер Аракава.
Пропитанный слезами платок накрывает мой лоб.
9
Драгоценная жемчужина
В приемную выскакивает доктор Хо. С воротника его красновато-лилового смокинга свисает пурпурный шарф.
- Молодая леди, - бормочет он и исчезает.
Сегодня я что-то с запозданием реагирую и на него, и на мир. Когда это я была молода? Когда это я была леди?
Японка, сидящая на соседнем стуле, с круглым, похожим на блестящий каштан лицом, похоже, решила, что это он про меня. Тыкает острым пальцем мне под ребра.
Вяло перемещаюсь мимо регистраторши со множеством коротких косичек и в смотровую, рассчитывая обнаружить, знаете ли, нормальный врачебный кабинет - крохотные белые кабинки, уединение и конфиденциальность, исповеди шепотом и заученные наизусть ответы, бледные резиновые перчатки. А получаю партитуру Баха, включенную на полную громкость, так, что потрескивают динамики и дребезжат расставленные на каминной полке безделушки, и просторную комнату, поделенную на четыре части колыхающимися белыми занавесями. За марлевой тканью слева в кресле развалилась старуха, на коленях - открытая книга, затянутые в чулки ноги - на деревянной скамеечке. За занавеской справа громадное пузо вздымается и опадает в такт с механическим храпом.
Доктор Хо исчез за развевающимися завесами. Разглядываю бенинские племенные маски, развешанные по стенам, огромное, вручную раскрашенное фото Риты Хейворт в тяжелой золотой раме над камином. На ней - длинные черные перчатки и игнорирующее силу тяжести платье из "Джильды". Благодаря сделанной вручную ретуши кожа ее напоминает старинную слоновую кость, и с глазами что-то странное - уж не различаю ли я, часом, лишнюю складочку эпикантуса?
В дальнем конце комнаты шумит вода в туалете, распахивается и вновь закрывается дверь. Доктор Хо раздвигает прозрачные занавеси точно туман, подлетает ко мне, хватает меня за локоть и впивается в него пальцами.