Крисса сдала пленки в проявку и отпечатала фоты. Она мне их показывает. Большинство фотографий – цветные. 8 х 10. Все люди на снимках – с явными умственными отклонениями, но и с проблесками гениальности, все места – очень знакомые, непонятные и забытые. Замечательные фотографии. Я потрясен. Как ей удалось передать эту глубинную пустоту в портретах обыкновенных туземцев-дебилов?! Поразительно. Я в жизни такого не видел. И эти яркие геометрические фигуры, которые как бы парят в воздухе на некоторых фотографиях – что это, откуда? Нет, фоты – супер.
Например, этот недокормленный юный мутант с пестрыми волосами и безвольным подбородком, который все равно кажется слишком тяжелым для этого маленького заморыша, кожа у него у него белая, как полупрозрачная зубная паста, вся в красных пятнышках, и на шее – разводы грязи; одет он в китайский халат с изысканной вышивкой, и сидит, съежившись, в каком-то огромном блестящем кресле, в необъятной гостиной с большой антикварной люстрой, бесконечными коврами, картинами импрессионистов и модернистов на стенах, тяжелыми шторами, что сияют, как радий, и богатой мебелью с роскошной обивкой, разбросанной по пространству наподобие камней в японском саду. Композиция и цвета – безупречны. В руках у парня – акустическая гитара. Он как будто что-то наигрывает для себя, и лицо у него – задумчивое и умное, и это при том, что он явно умственно неполноценный. Фотография очень живая и искренняя – Крисса увидела что-то в его берлоге и сняла это на пленку. Она настоящая, фотография. Очень красивая и интересная. И парень на снимке – личность весьма притягательная. Хочется смотреть на него и смотреть. И, самое главное, непонятно: то ли он полный придурок, то ли хитрый убийца, который лишь косит под полоумного.
Или вот: толстая тетка, снятая со спины. Она слегка наклонилась вперед. На ней – короткое цветастое платье, и ее голые ноги похожи на два скрученных стеганных одеяла телесного цвета. Очевидно, она наклонилась не просто так, но нам не видно, чего она там делает. Снимок сделан на улице, на какой-то автостоянке. Вокруг большие машины. А в правом верхнем углу – какой-то маленький красный треугольник, немного обрезанный, но почти целый; непонятно откуда взявшийся. Может быть, это толстая тетка случайно пернула, когда наклонялась, и вот выпердела эту штуку? Или, может быть, это НЛО? На рисунок это не похоже. Это явно какой-то предмет, обладающий массой. Да, и что делает эта тетка? Судя по свету, дело происходит где-то после обеда, но кроме толстухи, людей на стоянке не наблюдается, только одна крошечная фигурка на заднем плане – уже на бульваре. Там же, на заднем плане, виднеется несколько пальм. Машины на стоянке – огромные. Глянцевая фотография вся насыщена цветом. От нее веет какой-то странной печалью и почти осязаемой упругой жесткостью.
Я потрясен. Я смотрю на Криссу, как будто у нее вдруг выросли крылья или что-нибудь в этом роде. В голове все плывет. Мысли путаются от восторга. Крисса отпечатала только пять или шесть снимков, которые явно отобрала заранее. Она и сама знает, что это хорошие фоты, но ей все равно приятно, что они мне понравились.
– Потрясающе. Великолепно, – говорю я. – Мне самому никогда не создать ничего даже близко похожего. Мой текст по сравнению с ними будет смотреться жалко и бледно. Крисса, ты – гений.
Она улыбается, как ребенок, которого похвалили: довольная, гордая, но и слегка настороженная – как будто боится, что похвалить-то ее похвалили, но сейчас скажут, что хвалить было не за что.
– Нет, правда, – говорю я. – Я как будто тону, а эти фоты – как спасательный круг, или как веревка, которая не дает мне упасть с высоты. Я уже представляю: это будет роскошная книга. Роскошная. Только благодаря твоим фотам. Знаешь, теперь у меня есть, к чему стремиться. Они мне помогут, твои фотографии. Теперь я знаю, что у меня все получится. Крисса, ты – гений. Как тебе это удается? Нет, я лучше не буду спрашивать. Не буду. Может быть, когда-нибудь ты мне расскажешь, но это даже не важно. Главное, ты это сделала. Это будет великая книга. Твои фотографии… это что-то необыкновенное.
Остаток недели мы просто катаемся по Неваде, по Юте и по южной окраине Айдахо, и дни, которые были похожи на смятые листы бумаги, постепенно разглаживаются. Я много пью. Просто не знаю, чем еще можно занять мой бесполезный ум. Меня по-прежнему донимает бессонница.
Я по сто раз на дню пристаю к Криссе, чтобы она показала мне фотографии. Я ей уже надоел, и она отдает их мне "на хранение". Я их рассматриваю по ночам. Они странные и завершенные, и эта их странность и завершенность помогают мне ухватиться за мимолетное ощущение покоя и силы. В такие минуты я знаю, ради чего мне писать эту книгу. И я знаю, что у меня получится. Я смогу. Но потом все проходит, и я снова – как покосившийся столбик в дырявом заборе. Никчемный, бессмысленный, оцепенелый. А потом я опять смотрю на ее фотографии и опять проникаюсь уверенностью.
Я не отзываюсь на внешние раздражители. Внешнего мира как будто не существует. Впечатляющие пейзажи, уютные гостиничные номера – меня ничто не радует. Пытаюсь выжать из себя хоть какие-то мысли на тему: что для меня значит жить в этой стране, и что это, вообще, за страна, – но получается скучно, банально и пресно. Чем Америка отличается от других стран? Что в Америке самого американского? Власть и богатство, добытые посредством бесплатной раздачи заманчивых, но пустых обещаний и обмана наивных. Заносчивость, самоуверенность. Я все правильно понимаю? Гы. И в то же время, она такая большая, такая красивая, и на дальнем западе еще сохранились места, где законы природы стоят превыше законов людских, и где можно легко потеряться – где было бы здорово потеряться.
Но как быть конкретно со мной? Теперь я понял, зачем мне нужен был героин: чтобы унять беспокойство и убить время. Но без него я – не я. Меня просто нет. Я всего лишь комок обнаженных нервов. Я ничего не могу делать. А мне нужно делать хоть что-то – чтобы отражаться в делах своих, чтобы знать, что я существую, – но я ничего не могу, ничего. Раньше у меня была цель: добыть дозу и улететь. А теперь? Какая цель у меня теперь? Написать книгу? Но я никакой не писатель. Это просто еще одна поза, еще одна игра, чтобы чем-то себя занять, чтобы провести время. Не думай об этом, не думай, не надо.
И вот ирония судьбы: эта моя неудержимая тяга схватиться за мысленный колышек, и постоянные самокопания, и отчаяние, и сомнения в себе – для меня это что-то вроде кармического воздаяния за высокомерие и спесь, некое глобальное "И как вам это понравится?", обращенное к моим умозрительным построениям хитрожопого интеллектуала, который на протяжении многих лет только и делал, что изобретал теории на тему, почему наша так называемая индивидуальность не имеет ни смысла, ни ценности. Героин давал мне ощущение безопасности. Под героином мой страх перед собственной пустотой и аморфностью превращался в достоинство, и у меня всегда было замечательное оправдание, чтобы делать все, что хочется – и в жизни, и в творчестве. Я всегда насмехался над теми, кто пытался "найти себя". Я говорил: это для трусов, которые стремятся найти не себя, а надежное и безопасное место, где можно укрыться от всех и вся. Потакать своим прихотям и порывам, пусть даже самым противоречивым – вот что по-настоящему интересно и правильно; но мы всегда сдерживаем себя, не даем себе развернуться, проявить себя в полной мере, потому что вечно чего-то боимся, потому что так проще – жить, подчиняясь рыночным отношениям. Но внутренний мир человека, он безграничен, и настоящая жизнь – всегда на грани срыва, и человек волен идти, куда хочет, в любом направлении, не считаясь с условностями и не задумываясь о том, что его действия не соответствуют его образу, его представлениям о себе или чужим представлениям о нем.
Но теперь, без героина, все это кажется отвратительной ложью, хрупкой противоречивой поделкой из бисера мыслей и слов, которые я лениво сплетал на досуге, в героиновых приходах. И тогда мне казалось, что это заманчивая идея. Теперь она кажется мне коварной и вероломной, как какая-нибудь femme fatale, роковая красотка из фильма в жанре ноир – очаровательная и пленительная, но смертельно опасная. Она где-то там, вовне – далеко за пределами моих помыслов и устремлений. Очередная попытка самообмана. Красивая маска, за которой скрывается безобразная слабость и бесхарактерность. На самом деле, я обращался к своей неизбывной тоске – то ли пытался как-то с ней сжиться, то ли спрятаться от нее, – к своей внутренней опустошенности, парализующей и застенчивой замкнутости, и это при жгучем стремлении стать всем для всех, но мне всегда было страшно принимать решения, потому что они получались какими-то глупыми и бессмысленными, жалкими и слезливо умильными. Вот как оно видится мне теперь. Теперь, когда я пытаюсь завязать. Я схожу с ума, все схожу и схожу, но никак не могу тронуться окончательно. Да, я всегда найду для себя оправдание, это все – очень личное, это все – между мной и Богом, и заранее обречено на провал. Эта "мысль" замкнута на себе. Она как воздушный замок, и сейчас мне вообще вредно так много думать, если я хочу собрать себя воедино. Но эта мысль – даже не мысль, а отражение моих терзаний: рай на земле для себя, любимого, здоровье, душевный покой – они не станут реальностью от того, что ты о них думаешь. Сперва – опыт, переживание, поступок, и только потом – мысль. И никогда – наоборот.
Иногда я спрашиваю у Криссы, кто я. Это становится нашей дежурной шуткой. Под высоким раскидистым деревом я спрашиваю у нее, кто я, и она говорит, твой отец умер, когда ты был совсем маленьким, и с тех пор я немного потерянный, но из этого своего замешательства я сумел сотворить что-то очень красивое, что-то, что можно назвать настоящим искусством; она говорит, ты – яичница из двух яиц с беконом, ты – картошка, жареная по-домашнему, хлеб с отрубями и кофе, ты – законченный джанки, который пытается слезть с иглы, пьяница и придурок, ты – мой спутник в дороге, коллаборационист и предатель, ты – длинный и тощий, кожа да кости, американец, которому скоро стукнет тридцатник, ты – панк-рок-звезда, ты – кровожадный автоканнибал, такой дурацкий, такой ребяческий, такой трогательный, ты – безбрежный простор, песчаная долина, холмы вдалеке, чистое небо, ты – это я, ты – мерзавец, мудак и скотина, и ты действуешь мне на нервы, ты – ржавый велосипед и крысиная нора…
Мы собираемся прокатиться до Лексингтона, Кентукки, где я родился – только не по большим автострадам, а по маленьким сельским шоссе, – оттуда поедем в Новый Орлеан через Мемфис, вдоль Миссисипи, и вернемся в Нью-Йорк через юго-восточные штаты. Такой у нас план.
23
Теперь, когда я увидел Криссины фоты, мои заметки слегка изменились. Они по-прежнему представляют собой бессвязные, отрывочные фрагменты – где мы были, что видели, – но я начал задумываться, как их связать воедино, и так, чтобы текст соответствовал фотографиям.
Я смотрю на ее снимки и впадаю в восторженный транс. Я представляю себе идеальную книгу, куда войдут эти фотки. Никаких ценных идей пока нет, но мне ясно одно: эти снимки – не иллюстрации к тексту, текст и фоты должны дополнять друг друга, составлять единое целое. Но я понятия не имею, каким должно быть повествование, которое подходило бы без зазора под Криссины снимки. Сижу – думаю. Я точно знаю, каким не должен быть текст: навороченным, претенциозным, заумным. Мне хочется, чтобы книга была в чем-то противоречивой, и сложной, и даже слегка беспорядочной – как наша жизнь. Как Криссины снимки. Это должна быть нетрадиционная и бескомпромиссная книга – как волшебный хрустальный шар из криптонита, или как она там называется, эта фигня, [прим.переводчика: криптонит – минерал с родной планеты Супермена, излучаемая им радиация – единственная сила, которая способна блокировать способности этого супергероя.] в общем, как шар из прозрачного камня, в котором в спрессованном виде содержится потенциально опасное представление о человеческой жизни с точки зрения инопланетного разума, оперирующего совершенно иными понятиями и посылками, а именно – моими, нашими.
И тут мне приходит одна идея. А что если представить, что все эти снимки взяты из личного фотоальбома, что люди на фотках -знакомые этого человека, который ведет тайный фотодневник, где записывает свои сокровенные мысли и переживания под настрой фотографий. Например, распаляющие воспоминания в процессе мастурбации на фотку толстой девицы на автостоянке – как она пердела этими мелкими красными треугольничками, когда он вставлял ей сзади…
Америка наводит тоску и скуку. Я – словно какой-нибудь социопат, дружелюбный и милый снаружи, и весь издерганный изнутри. Вот – отражение Америки. Как прожить жизнь, чтобы потом не жалеть? К чему стремиться? Слава и деньги. Секс и наркотики. Что еще делать со свободой? Интересный вопрос. Америка – страна бесконечных возможностей. Можно вдариться в религию, можно пойти и убить ближнего своего.
Мы останавливаемся в Солт-Лейк-Сити.
Иногда мне начинает казаться, что вся наша страна – одна большая коллекция культов. Солт-Лейк-Сити. Город соленого озера. Красивое название. Радушное, гостеприимное место. Все улыбаются. Вокруг – чистота. Мы останавливаемся в моем любимом мотеле. Идем завтракать. Лучший завтрак за всю поездку. Раскаленные, широкие улицы. Красивые здания двадцатых годов и раньше. Мания новизны отсутствует напрочь.
Завтрак нам подают в большой светлой столовой, отделанной в стиле арт-деко. Освещение потрясающее – свет преломляется радугой на рифленых распорках вдоль стен. Я беру форель с беконом и картофелем, жаренным "по-домашнему", и кофе со сливками, и все – за три доллара пятьдесят центов.
Наш отель расположен в самом бедной районе города. Старомодное здание в три этажа, чем-то неуловимо похожее на товарный склад. Огромный холл размером с павильон звукозаписи, уставленный по периметру креслами и диванами. Похоже, все здешние постояльцы – тихие пожилые люди. Во всяком случае, в креслах в холле сидят только тихие пожилые люди. Смотрят телевизор. Мягкий приятный свет. Вентиляторы тихо кружатся под потолком. Лестницы и коридоры – широкие, словно улицы. Везде идеальная чистота. Видно, что стены недавно покрасили. Номер на двоих стоит 19 долларов в сутки.
Выходим на улицу. Не можем найти ни одного бара, а спросить у прохожих стесняемся. Мормоны не одобряют пьянства и вообще потребления спиртных напитков. Наконец мы находим одно заведение, но какое-то оно странное. Вроде бы самый обыкновенный пивняк с крошечной неоновой вывеской и музыкальным автоматом в углу, который играет исключительно кантри – но как-то здесь тихо, и общее ощущение такое… виноватое и пристыженное. Немногочисленные посетители – какие-то все опущенные. Пожилому индейцу в дальнем углу бара, похоже, особенно стыдно. Стоит только на них посмотреть, на этих унылых любителей пропустить стаканчик, и сразу понятно, что они безнадежные неудачники, а это место – как будто последнее их пристанище. Все сидят мрачные и угрюмые, и нет ощущения, что люди здесь рады друг другу и готовы друг друга поддержать. Они вообще стараются не смотреть друг на друга. Им неудобно.
Мы уходим из бара и идем в кино. "Городской ковбой". Классическая голливудская мелодрама с уклоном в вестерн, фильмец, самый что ни на есть подходящий для Солт-Лейк-Сити, и будь я сейчас "уколомшись", я бы смотрел его с очень даже большим удовольствием, а так я весь дерганый и беспокойный, ерзаю на сидении и хочу, чтобы эта мутня поскорее закончилась, хотя, с другой стороны, пока мы сидим в кинозале, мне не надо придумывать, чем бы еще заняться.
Мне скучно. Мне не хочется даже пытаться как-то себя развлечь или употребить это время на что-то полезное. Мне хочется вмазаться. Улететь далеко-далеко – прочь из этого тела. Вечером я звоню в Нью-Йорк, одному приятелю, и уговариваю его переслать мне продукт в Денвер, до востребования.
24
Криссе я ничего не говорю. Вообще стараюсь об этом не думать. Веду себя так, словно все, как всегда. Если вдруг заходит разговор о моем продолжительном воздержании, я мычу что-то нечленораздельное, как будто я не особенно в настроении, и мне не хочется обсуждать эту тему. Я привык к тщетным и неутешительным ожиданиям. В этом есть даже что-то приятное.
Мне надо как-то убить 36 часов, пока не придет посылка. Ночью мне удается заснуть неожиданно быстро, причем спал я почти шесть часов, а утром я говорю Криссе, что у меня нет настроения выходить на улицу, и она уходит одна, а я остаюсь в номере.
Читаю документальный детектив про серийного убийцу. Отождествляю себя с героем, причем отождествляю так полно, что мне самому малость не по себе. Убийца – способный и привлекательный парень, – разъезжает по стране на своем маленьком автомобильчике, знакомится с девушками, приглашает их на свидание и убивает. Потом занимается сексом с их хладными трупами. Мне даже жутко – как хорошо я себе представляю, что творилось при этом у него в душе. Все началось с ощущения неизбывного одиночества, когда ты чужой для всех, и все для тебя чужие, потому что ты не такой, как они, и ты не можешь понять, почему люди делают то, что делают, и мир вокруг – такой странный, а ты – всегда невпопад и мимо, ты забиваешься в темный угол, где-то там, в детстве, которое не возвратишь. Со временем он обнаружил в себе способность вызывать у людей доверие и симпатию, и еще он увидел, что эти люди – а если конкретнее: женщины, потому что мужчины вообще не стоят того, чтобы тратить на них свое время, – смотрят исключительно на лицо, на внешность. Но он-то знал: внешность обманчива. У него вообще нет лица. А потом он об этом забыл. И стал вести себя, как все.
Я не хочу показаться интереснее, чем я есть. Когда ты заявляешь, что отождествляешь себя с серийным убийцей, в этом есть некий шик, я бы даже сказал – элегантность, пусть даже тем самым ты лишний раз подтверждаешь, какой ты самовлюбленный мерзавец, зацикленный на себе, но меня все равно не покидает странное ощущение, что я знаю этого человека, знаю его изнутри. Знаю, как он стал убийцей. Все из-за какой-то девчонки. Он не хотел ее убивать. Она сама напросилась. Он просто сорвался. Потому что она начала кобениться, и не давала ему, и вообще, всячески изгалялась, дразнила его, жеманно хихикала, строила из себя непонятно кого, но он все равно ее выебал, показал ей, как это бывает по-настоящему, непреклонно, безжалостно, пусть знает, сучка, как тебе это нравится, и нечего тут кочевряжиться, думаешь, я буду тебя упрашивать, ага, разбежалась, прошмандовка поганая, ты сама виновата, вот тебе, напоследок, сюрприз – большой, толстый хуй, получи удовольствие перед смертью. И он убивает ее в лесу, прямо в машине, в своем аккуратном маленьком автомобильчике.
И он даже не слышит тех мыслей, что проносятся у него в голове, он весь захвачен неодолимым потоком своей окончательной отчужденности, этим крайним, предельным отсутствием человеческого сочувствия. И вдруг у него в руках – покорное обнаженное тело. Полностью в его власти. Он не думал, что так получится, но вот – получилось, и он едва не лишается чувств, в горле стоит комок и мешает дышать, но вот оно – тело. Делай, что хочешь. Такое заманчивое искушение.