- А ведь это правда… Зачем мы отступаем?! Танки мы потеряли, но у нас есть оружие. Можно бить сволочей из пулемета и винтовки, зубами горло врагу грызть. Надо наступать!
И он обводит взглядом бойцов.
- Всему свое время, товарищ красноармеец, - раздается знакомый всем голос.
Мы оборачиваемся и видим командира дивизии подполковника Черняховского. Расступаемся, пропуская его в центр круга. Он высок и строен, в синем комбинезоне танкиста. На смуглом лице - усталость. Темно-карие глаза покраснели от недосыпания. Лицо комдива, как всегда, чисто выбрито, из-под ворота шевиотовой гимнастерки выглядывает узкая полоска белоснежного подворотничка.
- Всему свое время, - повторяет Черняховский, обращаясь к Беркуту. - Будем и мы наступать, будем идти не на восток, а на запад.
Произнес он это буднично, приглушенным голосом.
Подполковник Черняховский принял командование нашей дивизией в мае 1941 года. Конечно, мы не могли сразу определить, хорош или плох новый комдив, но по тем порядкам, которые он наводил в полках, мы догадывались, что к нам прибыл строгий, но справедливый и умный начальник. В первых же боях он показал себя человеком неробкого десятка, был в самой гуще сражений, и мы постоянно чувствовали его волю, его проницательный командирский ум.
- Вот о паникерах вы правду сказали, - продолжает Черняховский тем же тихим будничным тоном. - Есть такие люди, у которых глаза выпучены от страха. Плохие люди. С ними боролись и бороться будем. Но вот послушал я вашу перебранку с товарищем пехотинцем, и мне стыдно за вас. Вы незаслуженно оскорбили человека. Вам, товарищ танкист, надо извиниться. Как ваша фамилия?
- Степан Беркут.
- В боях были?
- Так точно. Машина сгорела. Командир и башенный стрелок убиты. Сам контужен, чуть не сгорел, вытащили ребята соседнего танка.
- Почему тогда не в медсанбате?
- Уже везли туда, товарищ комдив. Очнулся в санитарной машине и выпрыгнул на ходу.
- Значит, удрали?
- Так точно. Как догадался, что меня в тыл везут, все нутро перевернулось, подумал, что затеряюсь, не попаду обратно в роту, не увижу друзей. Вот и выпрыгнул.
Глаза Черняховского теплеют. Комдив осторожно трогает Беркута за рукав.
- Извиниться перед товарищем пехотинцем все-таки надо.
Степан смущенно хлопает рыжими ресницами, потом протягивает руку незнакомому красноармейцу.
- Извини меня, товарищ. Зовут меня, как ты уже слышал, Степаном Беркутом. По должности - механик-водитель сгоревшего танка. Словом, капитан без корабля. Кстати, и это уже знаешь.
- Ничего, в горячке все можно сказаты, - добродушно произносит пехотинец и называет свое имя: - Петро Зленко, сапер.
Великан поворачивается к комдиву, и лицо его расплывается в добродушной, счастливой улыбке.
- Спасибо, товарищ генерал, что помирили. До беды было недолго, мог не сдержаться я…
Черняховский раскатисто хохочет.
- Вы уж и в генералы меня произвели. Об этом только мечтаю, а пока лишь подполковник.
- Так будете генералом, - смело выпаливает пехотинец. - Чув я про вас…
- Что ж слышали?
- Добре кажуть люди про комдива Черняховского…
- Вы, оказывается, мастер на комплименты…
Петро Зленко искренне огорчен.
- Напрасно так кажете. Какой мне прок комплиментами сыпать. Говорю вид щирого сердца.
- Не обижайтесь, - просит комдив. - Наши танкисты, действительно, люди отважные. Живите с нами в дружбе. Вместе будем врага бить, так сказать, в тесном взаимодействии.
- Обязательно вместе. Не поздоровится фрицу. Быстро в бараний рог согнем… - вторит Зленко.
- Может быть, и не так быстро, товарищ красноармеец, - произносит Черняховский. - Враг сильный и хитрый. Техники у него много. Но придет время, и мы пойдем в большое наступление. Приготовьтесь только воевать не месяц и не два, а побольше. Все будет зависеть от нас с вами.
Комдив обводит взглядом танкистов.
- Кто сегодня сбил немецкий самолет?
Выталкиваем вперед Василия Блинова.
- Так это вы? Помню, помню. Это я вам объявлял благодарности за искусное вождение танка? Фамилия, кажется, Блинов?
- Так точно, товарищ подполковник.
Черняховский жмет руку Блинова.
- Спасибо, товарищ красноармеец, за подвиг!
- Служу Советскому Союзу! - чеканит слова Василий.
Командир дивизии замечает возле Блинова девочку.
- Откуда здесь маленькая солдатка?
Блинов вкратце рассказывает о том, что произошло сегодня на шоссе во время налета вражеской авиации.
Черняховский хмурится, долго смотрит на девочку, молчит. Наконец, произносит:
- Еще раз благодарю вас, красноармеец Блинов! Благодарю за то, что не оставили ребенка в беде. О судьбе девочки, позабочусь, сделаем так, что никто не будет в обиде - ни вы, ни девочка.
Черняховский идет к бронеавтомобилю своей обычной походкой - размашистой, быстрой. Но у самой машины замедляет шаг, сутулится, и только в эту минуту каждый из нас замечает, как устал командир дивизии. Словно какая-то тяжесть придавила его широкие плечи.
Солнце заходит. Небо в багрянце: значит, завтра будет ветреный день.
- По машинам! - раздается команда, ее подхватывают десятки голосов.
Как сложится наша судьба?
Останавливаемся на небольшом фольварке. Здесь будет ночевка. Вокруг приземистого кирпичного жилого дома и хозяйственных построек шумят липы, в их густых кронах хлопочут грачи. Все здесь мирно и тихо. На фольварке остался один старик. В годы гражданской войны он дрался за Советскую власть в красногвардейских отрядах. Под Псковом был ранен, лежал в госпитале, где и женился на русской девушке. Потом уехал с молодой женой в родную Латвию. Перед самым воссоединением прибалтийских республик с Советским Союзом умерла жена.
Дочь с зятем жили на хуторе. Как только разразилась война, они быстро собрались в дорогу, чтобы уйти на восток. Звали и отца, но он наотрез отказался.
- Куда мне нести старые кости? - объясняет хозяин фольварка. - Меня по старости не тронут. Другое дело они. Активистами были. Зять - коммунист, дочь - организаторша женщин. Вот и остался на хозяйстве. Надо же присмотреть и за домом и за скотиной. Вернутся мои дети не к разбитому корыту. Все сберегу.
У старика - слезящиеся, подслеповатые глаза, худые костлявые руки, тощая жилистая фигура. Узнав историю латышской девочки, он растрогался и засуетился. Принес молоко, творог со сливками, сахар, домашнее печенье. Девочка от всего отказалась.
Хозяин фольварка пытается разговаривать с ребенком по-литовски, даже по-немецки. Результата - никакого. Девочка испуганно смотрит на людей, не по-детски хмурит брови, прижимается к Василию Блинову и молчит.
На кухне аккуратного домика кипит работа. Ребята подогревают консервы, варят молочную пшенную кашу, кипятят чай. Больше всех суетится приставший к нам боец из строительного батальона Петро Зленко.
Он уже успел рассказать кое-что о себе. Родом из-под Киева. Там осталась жена и двое сыновей. До войны работал шеф-поваром в рабочей столовой.
Петро в одной гимнастерке. Рукава засучены. Сосредоточенно и ловко раскатывает на столе тесто, блаженно ухмыляется: еще бы, человек попал в свою стихию. Тут же на столе - большая миска свежего, ноздреватого творога, издающего нежный кисловатый запах.
- Давай, Петро, старайся! Показывай свое искусство! Оправдаешь доверие, быть тебе тогда на полковой кухне. А может, дальше пойдешь - самому Черняховскому вареники будешь готовить, - смеется Беркут.
Ужинаем шумно. С нами теперь не только Степан Беркут, но и долговязый Максим Афанасьев, башенный стрелок из нашей роты. Он пересел к нам в полуторку недалеко от фольварка: ехал до этого в полковой интендантской машине. Мы часто удивлялись, как Афанасьев попал в танковые войска: в башне танка ему приходилось сидеть, согнувшись в три погибели.
Афанасьев жует медленно, флегматично, зато его дружок Николай Медведев аппетитно уписывает, кряхтя и отдуваясь, приготовленные Зленко вареники. Иногда Медведев отрывается от такого приятного занятия, окидывает Петра ласковым взглядом.
- Ты, Зленко, прямо колдун! Такой еды я сроду не пробовал.
Петро Зленко польщен и старается изо всех сил угодить новым друзьям. В тарелки сыплются все новые и новые порции белобоких, лоснящихся маслом сочных вареников.
Расположился за столом и командир нашего взвода техник-лейтенант Воробьев. Он почти не ест. Только курит. Воробьев почти ровесник нам. Только весной этого года окончил училище и приехал в дивизию. Пришел к нам тихий, незаметный, скромный. От него мы не слышали ни одного окрика, ни одного резкого слова. Отдавая приказания, он всегда почему-то краснел, словно ему было стыдно за то, что по роду службы приходится повелевать людьми. Подчиненные его не боялись, но все приказания командира взвода выполняли быстро, исправно.
Каждому хотелось, чтобы техник-лейтенант был на хорошем счету у начальства. Мы даже не представляли, что будет с ним, если вдруг на него накричит вышестоящий командир. Хотелось нам и другого - перемены в характере Воробьева. Все ждали, как чуда, того момента, когда техник-лейтенант вдруг заговорит баском, накричит, "снимет с кого-нибудь стружку", даст два-три наряда вне очереди. Но Воробьев оставался верен себе - был тихим, замкнутым, робким. "Зря он связал свою судьбу с армией, - сказал мне как-то Блинов. - Характер у него не военный. Лучше бы ему служить по гражданской части".
Вареники Зленко сделала свое дело. Настроение у всех добродушное.
Накормив танкистов, Петро Зленко подсаживается к технику-лейтенанту Воробьеву.
- Похлопочите за меня, товарищ командир, - просит он. - Хочу продолжать службу в вашей части.
- А разве свой батальон не попытаетесь найти?
- Да нэма його, батальона!
Зленко снова повторяет рассказ о первых боях на границе.
За Петра вступаются все.
- Обязательно буду ходатайствовать, - соглашается Воробьев. - Вам, пожалуй, прямой смысл держаться нас.
В разговоре не участвует один Василий Блинов. Сидит мрачный и расстроенный: девочка опять наотрез отказалась от пищи. Не взглянула и на вареники, чем серьезно, почти до слез, огорчила добродушного великана-бойца. Петро наклоняется над ней:
- Дытынка ты моя, квиточка ридна! Ну попробуй вареник, один только вареник. Не хочешь? Що ж с тобой робыты?
Девочка даже не смотрит на Зленко, отворачивается от него.
После ужина выходим на улицу, чтобы покурить. То, что видим вокруг, возвращает к действительности. Горят хутора, местечки. Уже давно наступила ночь, но звезд не видно. Их ослепило марево пожаров.
Совсем рядом с фольварком пробежало два оленя - самец и самка. Замерли в нескольких шагах от нас, удивленно уставились на людей, мелко вздрагивая сильными стройными телами. Но вот самец мотнул ветвистой головой, гордо вскинул ее и тронулся в путь тем же неторопливым галопом, а за ним - и его подруга.
Низко над землей пролетают стаи птиц. В их оперении воздух звенит, как натянутая струна. И все - на восток.
- Как в страшной сказке!..
Это произносит Воробьев. Прислонившись к косяку двери, он жадно затягивается табачным дымом, смотрит на горизонт, охваченный огнем. Лицо Воробьева перекошено, возле рта чернеют глубокие морщины. На один миг мне почудилось, что я вижу в глазах командира взвода слезы. Но может быть, это только показалось.
Небо полыхает, действительно, как в страшной сказке. С запада доносится уханье орудий. Словно огромный молот бьет по такой же огромной наковальне. На шоссейной дороге, которая проходит рядом с фольварком, не утихает шум. Гудят моторы, скрипят колеса двуколок, слышны приглушенные голоса людей.
Ночь заполнена до краев миллионами звуков и шорохов, от них тесно в воздухе. Кажется, в эти минуты все пришло в движение: земля, небо, деревья. Кажется, что все куда-то течет, перемещается под действием жестокой и неумолимой силы.
Ночью просыпаюсь от детского плача. Возле девочки уже хлопочет Василий.
- Малышка, что с тобой?! Ну, скажи хоть слово! - шепчет Блинов.
- А ведь это хорошо, что заплакала, - говорю Блинову. - Значит, отошло сердечко, теперь легче будет.
- Хорошее утешение, - горько произносит Блинов. - Ребенок плачет, а ты доволен…
Девочка поднимается, садится на подушку и что-то говорит по-латышски.
- Буди старика, пусть переводит, - шепчет Василий.
Через минуту возле кровати, на которой спала девочка, уже стоял хозяин фольварка. Он переводил то, что говорила девочка.
Зовут ее Мартой. Ей очень страшно и скучно. Папы нет - он умер зимой. Мать выехала в Ригу, чтобы навестить сестру, тетю Марты. Тут пришла война. Немецкие самолеты разрушили дом, где они жили. Она и дед еле спаслись. Дед достал тачку, посадил на нее Марту, и они направились в Ригу. Потом опять налетели немецкие самолеты, дедушка заслонил ее своим телом… Марта просит напиться.
- Наконец-то! - с облегчением произносит Василий. Он бросается на кухню и приносит оттуда большую кружку молока. Марта жадно пьет.
- Скажите ей, что ее мы не бросим, не оставим одну. Мы будем искать ее мать, пока не найдем. Пусть она не тревожится, ничего не боится. Мы сильные люди, мы защитим ее.
Старик переводит.
- И еще скажите девочке: мы найдем тех фашистов, которые разрушили ее дом, убили ее деда. Мы найдем и накажем их.
Хозяин фольварка переводит. По его лицу катятся слезы.
- О, я знаю, что вы призовете их к ответу и за все накажете! Знаю, что вы победите, возвратитесь опять сюда. Я хорошо знаю русских. Вместе с ними я лежал в окопах под Псковом и отбивал атаки солдат кайзера.
…Коротка июньская ночь. Особенно коротка она для солдата. На рассвете прощаемся с гостеприимным хозяином фольварка и выходим на улицу. Уже заведена полуторка.
На восточной стороне неба все ярче разгорается заря. Взахлеб кричат перепела. Пахнет улежавшейся за ночь пылью. Высоко-высоко в небе ветер гонит одинокое облако.
Сейчас мы снова тронемся в путь, по дорогам войны. Вот стоят рядом мои друзья по роте. У каждого из них свой неповторимый характер.
Василий Блинов всегда сдержан, молчалив и задумчив. Этот невысокого роста смуглолицый саратовский парень, слесарь до призыва в армию, за последние дни осунулся, постарел на десять лет. По краям плотно сжатых губ легли морщины, глаза ввалились, нос с горбинкой заострился, как после продолжительной тяжелой болезни. Да, война людей не молодит.
А вот Степан Беркут. Он снова без пилотки. Рыжую шевелюру треплет ветер. Степан горяч и вспыльчив, но парень добрый, внимательный к друзьям. До армии он жил где-то в уральском колхозе. Человек работящий, любит все доводить до конца. Его танк всегда блестел, как новенький, и командиры постоянно ставили в пример механика-водителя Степана Беркута.
Любим мы и Максима Афанасьева, крестьянского парня, высокого и нескладного по фигуре, зато компанейского. Правда, он часто бывает флегматичным, порой его ничем не расшевелишь. Случалось так, что даже наряды вне очереди, которые он получал за какую-нибудь оплошность от старшины роты, не производили на него должного впечатления. Максим два дня подряд мог драить в казарме уборную и вовсе не обижаться ни на старшину, ни на острые языки сослуживцев.
Рядом с Афанасьевым стоит его голубоглазый дружок - односельчанин Николай Медведев, низенький, плотный, с заспанным равнодушным лицом. Танкистом он был исправным, в первом бою чуть не погиб: его, как и Степана Беркута, контуженным вытащили из горящего танка. В медсанбат идти наотрез отказался. Николай Медведев знаменит в полку, его знают, как величайшего обжору. Он может закусить перед обедом и сразу же после обеда, не откажется от пищи даже ночью. Старшина роты не раз находил у него под подушкой печенье, сухари, конфеты, делал за это разнос, и Николаю частенько доводилось чистить казарму вне очереди - на пару с Максимом Афанасьевым.
Николай Медведев что-то жует и сейчас, косясь в сторону Бориса Царина, который больше других подтрунивал над Николаем. Но Царин стоит притихший, с опущенными плечами. Сын известного московского профессора, Борис высок ростом, строен, белолиц как женщина. В роте он был на особом счету. Начитан, знает наизусть почти всего Лермонтова, на политических занятиях шел всегда первым. К нему относились почтительно, ценили его начитанность, но дружбы с ним не водили, потому что Царин всегда относился к товарищам по роте немного покровительственно и держался как-то в стороне от других. В боях на прусской границе Царин не участвовал: его танк вышел из строя еще на марше.
Все мы молоды. Войну знаем только по книгам, да по тем трафаретным кинофильмам, которые накануне войны изображали врагов круглыми идиотами.
Что предстоит нам увидеть? Все ли мы выдержим испытание огнем? Как сложится наша судьба?
К черту мысли о смерти!
Выведенная во фронтовой резерв дивизия Черняховского около месяца приводила себя в порядок недалеко от Новгорода. Тут же находились и дивизионные тылы, а так же медсанбат, в который была определена латышская девочка Марта. Нам официально сообщили, что скоро поедем на Урал за новыми, более совершенными танками, а там опять - на фронт.
Но так не случалось.
Однажды ночью нас подняли по тревоге и объявили, что приказано оборонять Новгород, к которому враг подтянул большие силы. Нам предстояло действовать по-пехотински.
Мы идем к Новгороду. Там нас ждут, там мы нужны.
…Большой город в огне. Полыхают здания, склады, магазины. Дым стелется по земле, разъедает глаза, вызывает приступы сухого кашля, который разрывает легкие и гортань. Густой дым заслонил солнце.
Улицы завалены рухнувшими зданиями, битым стеклом, обрывками афиш, каким-то тряпьем, домашней утварью. Мечутся люди. Подвалы забиты стариками, детьми и женщинами.
В палисаднике перед одноэтажным, еще уцелевшим деревянным домиком вижу квочку. Она ранена, тревожно и пронзительно квохчет, созывая разбежавшихся цыплят.
Снаряды и мины гложут камень, рвут тело города, поднимая оранжевую кирпичную пыль. И все же разрывы не в силах заглушить тот характерный треск, который раздается по всему Новгороду. Это треск огня. Кажется, что кто-то огромный и жестокий перемалывает хищными клыками здания, деревья, землю.
Мы укрепились на северо-западной окраине города. Еще утром нам выдали медальоны из черной пластмассы. Они чем-то напоминают футляр от губной помады. В медальоне, завинченном небольшой нарезной пробкой, находится узкая бумажная лента. На ней значатся твоя фамилия, имя и отчество, воинское звание, занимаемая должность, год рождения, номер воинской части, адрес твоих родных. По такому медальону тебя могут опознать в том случае, если ты будешь убит и обезображен до неузнаваемости. Нам приказано носить эти медальоны в правом кармане гимнастерки.
Медальоны мы уничтожаем: они напоминают о смерти. Ляжешь ли грудью на бруствер окопа, прижмешь ли к гимнастерке плечевой упор пулемета, поползешь ли по-пластунски - и ты ощутишь эту трубку-футляр, почувствуешь, как она давит на тело.
К черту медальоны! К черту мысли о смерти!
В этот день немцы пять раз ходили в атаку на наши позиции и пять раз откатывались назад. Пять раз бросались в контратаки и мы. Тоже откатывались назад, встреченные плотным прицельным огнем пулеметов и автоматов врага.