- Бери, не модничай…
К блиндажу спешит Зленко. Запыхался. На ходу смахивает пот, что-то кричит. Под мышкой зажат огромный сверток.
- Почекай, Василь! Прийми и мой подарунок для Марты.
- Что у тебя?
- Коржики, сдобни, смачни коржики. На масле пик.
Зленко с тревогой косится на вещмешок Блинова, раздутый, увесистый, набитый снедью.
- Знайды, Василь, мисто для коржиков. Уважь.
Находится место и для свертка, который принес Петро Зленко.
Была уже глубокая ночь, когда Блинов возвратился в роту. В эту ночь мы вышли в боевое охранение, сюда сразу и пришел Василий. Наши окопы рядом.
- Поздравляю, Василий!
- Спасибо, дружище.
- Расскажи, как вручали.
- Вручал командующий армией, расцеловал, поздравил. К таким нежностям, признаться, не привык и поэтому совсем растерялся. Потом торжественный обед, поднесли по сто граммов водки, пожелали успехов. Вот, пожалуй, и все.
- Марту видел?
- А как же! Медсанбат рядом. Встретила, захлопала в ладоши, бросилась обнимать. Славная девчурка. По-русски уже говорит. За ней там присматривают неплохо. Общая любимица. Особенно старается старший врач. До самого вечера гулял с Мартой. Там у них красиво - озеро, острова на нем. Даже лодки есть…
По ходу сообщения к нам приближается грузная, высокая фигура. Это политрук Кармелицкий. Что за человек! Когда он только отдыхает?!
Политрук обнимает Василия за плечи, целует.
- Молодчина, Блинов! Первый орденоносец в полку. Это, брат, звучит весомо!
- И вы будете орденоносцем.
- Почему знаешь?
- Уж поверьте на слово.
- И поверю, Блинов! Тебе поверю. Спасибо за доброе пожелание. Теперь присядь на дно траншеи, хочу на него посмотреть.
Вспыхивает карманный фонарь. На груди Василия сверкает, переливается радужными цветами новенький орден Красной Звезды.
- Красив, ничего не скажешь! - любуется орденом политрук Кармелицкий. - Приятно носить его, Блинов, правда?
- Конечно, приятно.
- Вот это хорошо, что говоришь искренние. Иной получит награду и кокетничает: я, мол, и не ожидал такого, и вообще, мол, я человек маленький и незаметный и удивляюсь, как это удостоили меня орденом. Врет такой человек, кокетничает, рисуется. Встречаются и другие, которые сразу же нос задирают. К таким не подходи, потому что люди они необыкновенные, не чета другим. С тобой так не случится?
- Никогда, товарищ политрук.
- Верю, Блинов. Человек ты башковитый, скромный. Держись теперь крепко, на тебя люди смотрят. Надеюсь, что не засохнешь на одном ордене…
- Постараюсь не засохнуть…
- Золотые слова! Тот не солдат, кто не мечтает стать генералом. Правильно рассуждаешь, Блинов.
Кармелицкий уходит в соседнюю роту. Мы опять остаемся вдвоем.
Небо на востоке начитает сереть. Дует свежий ветер. В деревне кричат осиротевшие петухи.
- Я тебе не все рассказал, - говорит Василий. - Получала медаль "За охвату" и дивизионная разведчица.
- Значит познакомился?
- Угу! Любой зовут. Фамилия Шведова. Младший лейтенант. Увидел ее, и в сердце кольнуло что-то. Глаза у нее особенные. Большие, темно-серые. Прямо в душу заглядывают. Такие глаза, по-моему, у Анны Карениной были. Славная девушка. Веселая, разговорчивая. С полчаса побеседовали и точно всю жизнь знакомы. Завидовала мне, что я орден получал. Так и сказала: догоню, будет и у меня орден. Обещала к нам на днях заглянуть…
- Значит, свидание назначено?
Блинов хватает меня за плечи и старается повалить на дно траншеи. Несколько минут боремся, тяжело дышим, беззвучно хохочем. Наконец, устали.
- А хотя бы и свидание?! - смеется Василий. - Разве на войне запрещается любовь?
И сам ответил:
- Не запрещается!
Уже совсем светло. По траншее к окопу Блинова спешат бойцы. Впереди Степан Беркут.
- Мы думали, что ты по-пански сегодня отдыхаешь, на белоснежной простыне и на пуховой подушке, - кричит он еще издали, - а ты, оказывается, прямо в окоп, и так прошмыгнул, что никто не заметил.
Беркут тормошит Василия, рассматривает орден. Потом трясет Блинова за плечи.
- Поздравляю, чертяка! От души поздравляю! - на все боевое охранение горланит Беркут.
Холодны ли осенние ночи?
Кончились дни бездействия. Оборону на берегу Волховца заняли другие части. Мы деремся теперь день и ночь на различных участках Северо-Западного фронта. Совершаем изнурительные марши, с ходу вступаем в бой, тесним врага, потом внезапно отходим на прежние рубежи.
Бои тяжелые. Они выматывают все силы. Люди устали до крайности. Лица опять осунулись, почернели. Все худы, как скелеты: кожа да кости. Политрук Кармелицкий стал по-юношески тонок и гибок. Только походка осталась прежней - тяжелой и немного неуклюжей. Не узнать даже батальонного повара Петра Зленко. Он приходит к нам в окопы высокий, похудевший, с воспаленными от недосыпания глазами.
- Вам що, отбыв атаку и поспать трошки не заборонено, - жалуется он. - А я день и ничь як в пекле турбуюсь.
На Максима Афанасьева страшно смотреть. Он и до этого был худ, но теперь это не человек, а темь. Обмундирование не прикрывает его худобы, наоборот, подчеркивает ее.
На поле боя Максим Афанасьев делает что-то невероятное. Он выносит раненых из самого пекла. Мы никак не можем понять, откуда берется столько сил у этого тщедушного парня.
Осень наступила рано. Уже в начале сентября ударили заморозки. По утрам земля покрыта белым инеем. Хрустит под ногами тонкий ледок, образовавшийся в бороздах пашни. Печально осыпаются леса, осенний ветер тоскливо шумит в высохшей траве.
Холодны и свежи сентябрьские ночи в этих валдайских краях. Они холодны вдвойне, когда находишься в сырой, наскоро отрытой траншее, а над тобой простирается ночное небо, усеянное холодными звездами. От ближнего леса ползет к окопам пронизывающий тело сырой туман. Он доносит запах болота и тления. Обмундирование, каска, лицо, оружие покрываются тонким слоем влаги. Влагой пропитаны и папиросы. Они плохо горят, вместе с дымом в рот попадает горьковатая жижица с большой примесью никотина.
Погреться бы у костра, вобрать бы в легкие теплый дым хвои, да так, чтобы закружилась голова! Недаром говорят: солдат шилом бреется, солдат дымом греется. Но не разведешь костра на переднем крае, о нем только мечтаешь, как о чем-то самом дорогом и значительном в этом мире.
Стынут ноги. От них холод расползается по всему телу. Пропитанная ночной сыростью шинель почти не греет. В окопах слышен простуженный, хриплый кашель.
В одну из таких ночей, перед рассветом, мы услышали позади себя негромкий оклик командира роты.
- Блинов, где вы?
- Здесь, товарищ старший лейтенант!
- Тогда принимайте гостей!
В темноте различаем два человеческих силуэта, приближающихся к нам.
- Не узнаете? - раздается девичий голос.
Мой друг встрепенулся.
- Люба!
Девушка прыгает в траншею. Ее за талию поддерживает Блинов.
Командир роты прощается с гостьей.
- Надеюсь, я больше вам не потребуюсь?
- Большое спасибо, что довели. Назад сама доберусь.
Гостья шуршит маскировочным халатом, приглядывается к нам.
- Познакомьте со своими друзьями, - обращается она к Блинову.
Представляюсь. Жму узкую девичью руку. В этот момент откуда-то из темноты, из-за спины Блинова, появляется огромная ручища. Она тянется к Любе.
- Будем знакомы, - простуженно хрипит Беркут.
Он оттесняет Василия от девушки, прижимает его к стене траншеи. Толкаю кулаком Беркута. Наконец он догадывается и пятится назад. Отхожу в сторону и я.
Блинов и девушка остаются вдвоем.
Но это уединение условное. Наш друг и гостья всего лишь в нескольких шагах от нас. Отчетливо слышно каждое их слово, произнесенное даже шепотом.
- Вы как попали к нам? - спрашивает Блинов.
- Хотели идти сегодня в разведку на этом участке, да отставили. Вот и решила заглянуть. Но давайте друг другу не выкать. Ведь мы, кажется, ровесники.
- Так точно, Люба! Мы одногодки.
- Ну, рассказывай, как живешь, как воюешь?
- Отбиваем атаки немцев, сами ходим в атаки. Ничего примечательного. У вас, разведчиков, жизнь, конечно, интереснее, вы не чета нам.
- Не набивай себе цену. Уж я-то знаю, каково в окопах. Всем сейчас достается.
Минутное молчание.
- Я все о тебе думал… - шепчет мой друг.
Гостья тоже переходит на шепот.
- И что думал?
- Как будто сама не знаешь?..
- Ты всем девушкам так говоришь?
- У меня еще не было девушки.
Слышен приглушенный Любин смех. Как хочется сейчас увидеть лицо Любы, ее глаза, которыми так восторгался Василий.
- Ты мне ничего тогда не рассказал о себе, - говорит Люба.
- Родом из Саратова. Работал на большом заводе. В семье одна мать и малолетняя сестренка. Трудно приходилось. Вот и пошел после десятилетки работать. Одновременно заочно учился в институте, на третьем курсе был. Потом призыв в армию. Вот и вся биография. Теперь твоя очередь о себе рассказывать.
- Москвичка я. В сороковом десятилетку закончила. В институт не прошла по конкурсу. Тоже поступила на завод. На подшипниковом, в отделе технического контроля работала. Только вот не училась заочно. Дура была. Дело поправлю, после войны обязательно буду учиться.
- Опять в Москву уедешь?
- Обязательно, там отец и мама. С ними надо быть.
- И не встретимся после войны?
- Не время сейчас загадывать.
- Человеку положено мечтать.
- Ты прав, но подумай и о том, что еще будет. Ведь война только началась.
Снова пауза.
Над нейтральной полосой взвивается немецкая ракета. Хочу увидеть лицо Любы, но она стоит спиной. Ракета гаснет, и опять наступает темнота, которая кажется теперь еще гуще. Через несколько минут глаза опять свыкаются с ней.
- Знаешь, а мне пора, - спохватывается Люба.
- Побудь еще, успеешь…
- Нет, я и так задержалась. Ребята ждут, без меня в дивизию не возвратятся.
- Что ж, если настаиваешь, тогда иди…
Они стоят молча друг перед другом.
- Люба, можно поцеловать тебя? - шепчет Блинов.
- Василий, не надо! Не обижайся только. Плохо ты обо мне подумаешь: вот, скажешь, только второй раз встретились, и уже разрешила. Не надо! Давай лучше руку. Вот так, это лучше. Где же твои друзья? Надо попрощаться и с ними.
- Мы здесь, Люба, - басит где-то в темноте Степан Беркут. - Стоим на своих постах, оберегаем вас.
- Да вы подслушивали! - восклицает с укором разведчица.
- Никак нет, товарищ Люба, - отвечает Беркут. - В то время, как вы Москву и Саратов вспоминали, я вздремнул малость.
- До свидания, товарищи, - прощается Шведова.
- До свидания, Люба! - произносим в три голоса.
Девушка ловким рывком выбирается из траншеи. Некоторое время слышны ее торопливые шаги и шуршание маскировочного халата. Потом все затихает.
Подходим к Василию. Беркут толкает Блинова в бок.
- Вот ловкач! Где ты подцепил такую?
- Выражайся полегче, Степан.
- Да что я плохого сказал?
- Значит, и жену свою ты где-то подцепил?
- Конечно, подцепил. На вечеринке в соседнем селе. Тогда мне хлопцы-соседи чуть ребра не поломали.
- Прошу тебя, Степан, ни о чем не спрашивай. Уважь, друг. Расскажу другим разом. Честное слово, расскажу.
Опять толкаю кулаком в бок Беркута. На этот раз Степан догадывается быстрее.
Ночное сентябрьское небо почему-то не кажется теперь холодным и хмурым, злым и равнодушным к людям. Да и сама эта ночь не так уж холодна.
Шинель, конечно, отсырела, но и она может сослужить полезную службу, задержать тепло. Надо только хорошо застегнуться на все крючки, поднять ворот, поглубже нахлобучить на голову каску и время от времени дуть в рукава шинели. Тогда теплый воздух, выпущенный твоими легкими, пойдет по рукавам, как по трубам, приятно согреет тело.
Неплохо горят и папиросы. Не надо только торопиться. Делай все с чувством, с толком, с расстановкой. Возьми папироску в руку, аккуратно разомни ее, подержи конец гильзы, начиненной табаком, несколько минут в горячей ладони, и табак за это время успеет немного просохнуть и будет гореть за милую душу.
Костер, конечно, дело хорошее, полезное, даже романтическое. Но солдата на фронте обогревает не только костер.
Тяжел наш труд
Вот уже второй месяц как мы стоим в обороне, недалеко от озера Селигер. Осень не балует нас: беспрерывно идут нудные дожди. С утра до вечера на земле лежит сумрак. Все окрашено в тот неопределенный желтый цвет, который навевает тоску. В этот цвет окрашены и наши лица, они будто вымочены в крепком настое ольховой коры. Кажется, что твое тело до самых костей, до мельчайших клеток пропитано серо-желтым туманом и болотной гнилью.
Дожди изматывают, приносят тысячи неудобств. В траншеях стоит жидкая грязь. Вода - в землянках и блиндажах. Брустверы окопов и траншей оползают, стены обваливаются. Трудимся целыми днями, чтобы оборону не смыло водой. Сколько вырыто земли - подумать страшно! Иногда кажется, что за это время мы смогли бы прорыть канал от Балтийского моря до Тихого океана, перерезать всю Сахару или продырявить насквозь нашу планету.
Шинели никогда не высыхают. Они пропитаны грязью, пахнут глиной, махоркой и дымом. Они тяжелые, точно сделаны не из добротного солдатского сукна, а из какого-то неизвестного материала, в который добавлен металл, и давят на плечи. Жесткий огрубевший воротник натирает шею до крови, и надо нагибать голову, чтобы избавить себя от нестерпимой боли.
Кругом раскинулись леса. Нет им конца и края. Стоят грязные, унылые, оголенные и зябнут под пронизывающим осенним ветром.
Набухли болота. Дороги смыты. Каждый день та или другая рота уходит с переднего края на помощь саперам. Мы делаем деревянные настилы. Укладываем срезанные стволы деревьев плотно друг к другу, скрепляем их железными скобами, ветками ивняка и ольхи. Так, метр за метрам, километр за километром тянем дороги от батальонов в полковые и дивизионные тылы. Они питают фронт оружием и боеприпасами, хлебом и установленными ста граммами водки, по ним прибывают к нам вести из дома. Вот почему никто из нас не ропщет, когда его назначают на строительство дороги. Люди идут даже с охотой. Признаться, веселее орудовать топором или пилой, коротать минуты отдыха у большого костра и слушать шутки-прибаутки, всевозможные солдатские истории, чем неподвижно стоять в окопе, мокнуть под дождем и сквозь мутную дождевую пелену всматриваться вперед, в ту сторону, где расположены вражеские позиции.
Но не дай бог проехать по такой дороге в кузове автомашины или на армейской двуколке. Тебя так растрясет, так перевернет все твои внутренности, что ты согласишься идти пешком хоть на край света.
На нашем участке фронта - затишье. В атаки не ходим. Не атакуют и немцы. Но мы знаем, что в эти дни на других фронтах, и особенно на подступах к Москве, идут жестокие бои. Гитлеровцы уверяют весь мир, что они покончат с Россией до наступления зимы.
Все реже и реже слышатся в блиндажах и землянках шутки и смех.
Каждый из нас думает о судьбах Родины. Каждый из нас острее и глубже понимает сейчас, на что замахнулся враг, какую цель преследуют фашисты.
Наши будни ничем не примечательны.
Обеды на передний край доставляются исправно. Чаще всего это пшенный суп-кондер, на второе - перловая каша, получившая кличку "броня". Вместо хлеба - сухари. Все приготовлено из концентратов. Сушеная капуста, сушеный картофель, сушеная морковь - вот что идет в пищу. Но мы не виним хозяйственников. Знаем, что дороги размыты.
У многих появляются симптомы цинги: зубы шатаются, десны покрыты белым налетом и кровоточат. Врачи советуют пить хвойный настой. Он горек, вонюч, и пьем его через силу. Ведь нужно жить и драться. Настой все-таки помогает. Теперь врачам не надо уговаривать нас. Мы сами запасаемся им, его найдешь в каждой землянке.
Роты по очереди ходят в боевое охранение. Здесь уже надо быть осторожным. Если будешь пренебрегать опасностью, станешь жертвой немецкого снайпера или наугад пущенной пулеметной очереди.
Сон в тесных сырых землянках на линии боевого охранения не приносит бодрости. К утру воздух в землянке делается удушливым, смердящим. Просыпаемся с больной головой и позывами тошноты. Во рту появляется горьковатый привкус.
Выползаем по утрам из землянок ошалелые, притихшие, с пожелтевшими лицами. Долго глотаем свежий воздух, подставляем лица под колючие струи дождя, чтобы освежиться, прогнать из тела сонную одурь, прийти в себя. Постепенно сердце начинает умерять свой бег, тошнота исчезает.
Новый день приносит новые заботы и хлопоты. Опять укрепляем профиль траншей и ходов сообщений, залечиваем увечья, которые принес обороне дождь. Роем новые окопы, возводим новые землянки: за ночь несколько из них пришло в полную негодность, некоторые обвалились.
Так проходят дни…
Дождь все льет и льет. Ветер гонит по небу грязные тучи. Они ползут совсем низко, чуть не задевая верхушки сосен.
Все погружено в неопределенный свинцово-желтый цвет. Утро не отличишь от полдня, а полдень от вечерних сумерек.
Зима приходит неожиданно.
Выходим утром из землянок и не нарадуемся перемене. Снег спрятал под собой все, чем насорила вокруг война: груды порожних консервных банок, обрубки досок и бревен, оставшихся после строительства землянок, кучи соломы, которой мы обзавелись, чтобы менять подстилку солдатского ложа.
Лес стоит, не шелохнется. Ветки елок гнутся под снежными пластами, сосны с головой оделись в зимний наряд. На ветке ближайшей к нам ольхи скачет красногрудый снегирь. Вот он замер, наклонил голову набок, смотрит на нас озорным глазом-бусинкой и словно говорит: "А ведь хорошо сегодня, товарищи бойцы!"
В воздухе кувыркаются легкие снежинки. Они падают на лицо, щекочут переносицу.
Вечером к нам приходит Кармелицкий. Ему присвоено звание старшего политрука.
- Товарищи, хорошая весть! - сообщает он. - Наши войска под Москвой перешли в наступление.
Лица светлеют.
- Вот она, победа! - кричит Степан Беркут. - Так их, стервецов, так их!
Огромные веснушки на лице Степана из желтых превратились в лилово-красные. Беркут теребит пятерней рыжую шевелюру, просит старшего политрука Кармелицкого снова повторить сообщение Совинформбюро.
- И здесь погоним! - произносит Василий Блинов. - Не вечно будем сидеть в болоте. Выйдем и мы на большой простор.
- Да, это победа, но не окончательная, - говорит Кармелицкий. - Но бить врага начали и на этом не остановимся.
Нынче у нас счастливый день. В каждом блиндаже праздник.
Зима приносит новые заботы и хлопоты. Нужно сделать все для того, чтобы и воевать, и жить было сносно. Ко всему нужно приноровиться, приспособиться. Ведь говорят, что даже в аду солдат найдет средство, чтобы уберечься от бесовских пыток, а в раю сумеет оградить себя от скучных и заунывных песен серафимов. На то он солдат.
Мы совершенствуем оборону. Не забываем и о своем жилье. Довольно ютиться в сырых землянках, которые мы прозвали лисьими норами: мы строим блиндажи.
Знаете ли, что означает для нас блиндаж?