Свист, переходящий в сухое громкое шипение, вдруг заполнил пространство между улицей, домом, деревьями. Дмитрий Акимович в долю секунды понял все, понял и ничком свалился в кювет. Не прошло и мгновения, как раскололся и наполнился гарью воздух. Потом грохнул еще взрыв, и еще… Взрывная волна была теплой, даже не теплой, а горячей. Она несла на своих крыльях землю, камни, листья. Они засыпали кювет и человека, лежащего на дне его. Но человек вскочил на ноги… Первое, что он увидел, - это мертвая лошадь на асфальте и мужчина, удрученно глядевший на нее. В мужчине Шпак узнал управляющего трестом благоустройства города. Хотел было спросить, какая нелегкая занесла его сюда в этот час, но увидел свой пикап, опрокинутый и отброшенный метров на пять от места стоянки.
Резанула мысль: "Бомба взорвалась рядом. А вдруг она попала в бомбоубежище?"
Шпак бросился во двор. И сердце забилось радостно, потому что сразу стало ясно: бомбоубежище целое и невредимое.
Густая пыль и необыкновенно черный туман вздымались над госбанком, плыли от дерева к дереву, светлея по краям. Бомба взорвалась во дворе между госбанком и горкомхозом. Шпак поспешил туда.
У двери госбанка, массивной, из доброго старого дуба, его встретил постовой милиционер. Он был настолько черен, что председатель горисполкома вздрогнул от неожиданности.
- Вы испугали меня, - признался Шпак, вглядываясь в знакомое лицо постового. - В Туапсе во время бомбежки в госбанке появился негр. И к тому же вооруженный.
- Товарищ Шпак, - удрученно пожаловался милиционер, - всякое я видел на своем веку хамство и безобразие. Тем более от фашистов… Но заряжать бомбы сажей и бомбить город… Это, простите, ни в какие ворота не лезет…
Нет, немцы не бомбили город бомбами из сажи. Просто здание госбанка стояло ниже двора горкомхоза примерно метра на три. Полутонная бомба, взорвавшись во дворе горкомхоза, срезала мощной волной дымовые трубы на крыше госбанка, затем волна устремилась в дымоходы. Прочистила их, выдув всю сажу через дверки и поддувала печей. Однако и на этом она не успокоилась: вылетая в распахнутые двери и окна, она сорвала замки со всех главных касс банка.
- Да, слушаю. - В телефонной трубке что-то трещало и попискивало, но Шпак узнал голос начальника станции Туапсе Григоренко.
- Дмитрий Акимович! - кричал Григоренко. - Алло! Алло! На станции находится товарный состав, подготовленный для отправки. В результате бомбежки четыре цистерны дали течь.
- С чем цистерны?
- С растительным маслом. Его нужно немедленно слить. Пришлите представителя для приема груза. Алло!
- Жди. Все будет сделано. Подготовь паровоз для подачи цистерн на нефтебазу.
Положив трубку, Шпак отдал нужные распоряжения. На станцию поехали директор Туапторга и заведующая горторготделом исполкома. Потом был телефонный разговор с управляющим нефтебазой Саркисовым.
- Нужно срочно изготовить небольшой резервуар.
- Для какой цели?
- Для приема растительного масла.
- Шутишь, Дмитрий Акимович, откуда в Туапсе растительное масло?
- Не было счастья, да несчастье помогло. Выполняй задание.
- Сколько масла?
- Четыре цистерны.
- О-ля-ля!!
В одиннадцать часов было совещание у секретаря горкома партии Шматова. Подбирали кандидатуры руководителей строительных колонн и политруков. Выслушав мнения членов бюро горкома, решили создать четыре колонны. Каждая колонна делилась на четыре-пять отрядов. Первая колонна предназначалась для работы в приморской части города и носила условное название "Паук". Вторая колонна, самая большая - из шести отрядов, общей численностью около 700 человек, должна была работать в районе Сортировки. Районом оборонительных действий третьей колонны была территория Грознефти. Четвертая предназначалась для центра города. Когда члены бюро горкома стали расходиться, Шматов сказал:
- Задержись на минуту, Дмитрий Акимович. - Вынул из стола несколько зажатых скрепкой листков бумаги, протянул Шпаку: - Прочитай.
Это был подлинник и перевод письма убитого под Туапсе обер-фельдфебеля Георга Шустера, полевая почта № 05601-С. Письмо адресовалось жене Хильде в Дюссельдорф.
"Мы находимся среди дремучих лесов Кавказа. Селений здесь очень мало. Тут идут тяжелые бои. Драться приходится за каждую тропу, буквально за каждый камень. Солдаты, которые были в России в прошлом, говорят, что тогда было много легче, чем теперь. Почти постоянно мы находимся в ближнем бою с противником. То-то будет радость, когда мы выберемся из этих дьявольских горных лесов! Нервы у всех у нас истрепаны, и это понятно. Представь: тишина, а потом вдруг раздается ужасный грохот, из всех лесных закоулков летят камни, вокруг свистят пули. Стрелки невидимы, их скрывает чаща леса. А у нас потери и снова потери. Да, моя милая Хилли, горы хороши в мирное время, но на войне нет ничего хуже гор. В горах мы лишены танков и тяжелого вооружения. Тут пехотинец действует, винтовка и пулемет, и должен всего добиваться сам.
Наши летчики помогают нам, но в этих лесных горах противник укрыт надежно, и летчики ничего не видят.
Ах, дорогая, Хилли, я мечтаю сейчас только о глотке воды. Один глоток, маленький глоток воды, пусть даже грязной, даже зловонной! На этой отверженной богом высоте нас всех изнуряет смертельная жажда.
Внизу, в долине, воды сколько угодно, даже больше чем нужно. Но, увы! Там сидят русские солдаты, озлобленные и упрямые, как черти".
- Ну что? - спросил Шматов.
- Этот уже отвоевался, - ответил Шпак.
- Да. Им тоже несладко, - согласился секретарь горкома. Добавил: - Готовьте проект постановления "О привлечении населения города Туапсе к обязательной трудовой повинности". Непременно укажите: всем руководителям предприятий и учреждений, а также всем гражданам сдать на сборные пункты лопаты, кирки, топоры, ломы, пилы и носилки. Свяжитесь с адмиралом Жуковым, он обещал обеспечить строительные колонны обедами…
Когда Дмитрий Акимович вернулся в горисполком, секретарша шепотом предупредила его:
- Здесь вас военный второй час дожидается.
- Просите, - сказал Шпак и сел за свой письменный стол.
Меньше чем через минуту дверь приоткрылась и в кабинет боком, словно помимо своей воли, даже не скажешь - прошла или протиснулась молодая девушка, по-деревенски повязанная косыночкой, и следом за ней солдат лет тридцати, упитанный, с орденом Ленина на груди.
- Здравия желаю, товарищ председатель, - сказал солдат. - Разрешите представиться - рядовой Иноземцев.
Девушка стояла потупив глаза, ничего не говорила.
- Здравствуйте, товарищ Иноземцев. Слушаю вас.
- Нам бы расписаться надо, - пояснил Иван и почему-то зевнул, возможно от волнения.
- Где расписаться? - не понял Шпак, мысли которого, может быть, помимо воли уже крутились вокруг проекта постановления.
- В книге, наверное, - не очень уверенно ответил Иван.
- В какой? - озабоченно спросил Шпак, подумав, грешным делом: не контуженый ли перед ним орденоносец.
- Пожениться мы хотим, Дмитрий Акимович, - тихо, но твердо сказала Нюра, которая в приемной несколько раз слышала имя и отчество председателя горисполкома.
Шпак облегченно вздохнул и улыбнулся:
- За чем остановка?
- Ваши люди говорят, сегодня нельзя. - Иван мотнул головой, обозначая этим свое великое возмущение. - А мне завтра на фронт.
Шпак встал. Сказал весело:
- Выручим фронтовика! - Потом качнул головой и добавил: - Черт побери! Это же хорошо! Хорошо! Люди в нашем фронтовом городе не только трудятся и сражаются, но и выходят замуж. Молодцы ребята!
Ключ от дома хранился под крыльцом - вернее, под последней ступенькой, которая была прибита только с одной стороны и легко приподнималась с другой. Нюра знала это. Они пришли часов около пяти, когда солнце уже нависло над мысом Кадош, и, пока убирались в комнате, готовили ужин, не заметили, как сгустились сумерки.
- Мать мою зовут Софья Петровна. А ее подругу - тетя Нина. Она с пацаном и дочкой жила в том порушенном доме, возле которого ты меня нашел. Дочка ее Люба - девка шибко красивая; если бы ты ее враз увидел, на меня бы и внимания не обратил…
- Скоро они придут? - нетерпеливо спросил Иван. Он позавтракал рано, и ему уже хотелось есть.
Они ждали до одиннадцати часов, потому что не знали, что в то самое время, когда они пришли из горисполкома, две женщины с тяжелыми сумками в руках шли по Сочинскому шоссе в сторону Пасеки.
В половине двенадцатого Иван потушил свет и лег в постель рядом с Нюрой. Они решили не паниковать и не искать бомбоубежище, если даже всю ночь одна тревога будет сменять другую, если даже бомбить Туапсе будет вся авиация Геринга…
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Люди не сразу узнали, что Нюра вышла замуж. Она скрыла это от своей матери и от отца. И только неделей позже доверилась Любаше. Но Любаша умела хранить тайны, особенно любовные. И про замужество Нюры никто не подозревал.
Жизнь на Пасеке была однообразна. Все повторялось изо дня в день. Ложились с наступлением темноты, вставали с петухами, готовили на костре завтрак. Потом плелись в лес. Там в зависимости от удачи можно было набрать грецких орехов, каштанов, кислиц, диких груш. Попадались и мушмула, и переспелый черный кизил.
Дни укорачивались. Темнота возвращалась быстро. После обеда времени у Степки оставалось совсем немного, чтобы скучать. Остаток дня он проводил в играх с Семеном Паханковым. Разумеется, с ним была и Ванда.
Семен походил на отца и внешностью и характером. Паханков-старший взахлеб хвалил сынка, без всякой умеренности.
У Семена была лошадь. Низкая, крепконогая кобыла черной масти. Паханковы встретили ее в лесу. Она бродила между деревьями, и уздечка волочилась за ней, грозя запутаться в кустах или корягах.
Теперь днем Семен катался на лошади. А на ночь Паханков треножил ее и пускал без присмотра пастись на поляну.
Степка обратил внимание на то, что у многих местных жителей были кони, на которых они ездили, правда, без седел.
- Кони бегут с фронта, - пояснил Паханков-старший. И, оскалив нечищеные зубы, добавил: - Дезертируют.
Он был уверен, что знает про все на свете…
Вначале Степка подружился с Семеном. На правах старожила Семен водил их в лес, в те места, где росли ореховые деревья. Орехи сбивали палками. Плоды прятались в плотной зеленой кожуре, которую можно было отодрать, лишь предварительно размягчив. И они давили кожуру камнями так, что из нее выступал сок. Пальцы от этого сока становились темно-коричневыми, почти черными.
Семен много знал про лес, наверное от своего папаши, и рассказывал про деревья, про травы.
- Видите, дерево с красными листьями? Это клен. Из его сока можно сахар делать. А из листьев - краску. И какая краска - сто лет не выцветает!
- Выдумываешь, Сема, - возразил Степка. - Точно.
- Книги читаю, - пояснил Семен. - Интересуюсь. А вот фисташки.
- Я знаю, - говорила Ванда. - Фисташки можно кушать жареные.
- Не только. Их еще и на колбасных заводах применяют. В этих фисташках - шестьдесят процентов жира. И белков очень много…
Получилось (не в один день, конечно), что в компании Семен сделался старшим. По возрасту так оно и было. И, само собой разумеется, не очень важно, кто старший, кто младший в такой маленькой компании. Но Ванда была одна. А всего их было трое, а не четверо. И с опозданием Степка догадался, что Семену нравится Ковальская. И что эти походы в лес, рассказы про деревья - все ради нее. А он, Степка, как говорится, третий лишний.
Хотя Семена тоже особенно винить нельзя. Он вел себя как обыкновенный мальчишка. Ванда сама напросилась. Она сказала:
- Научи меня ездить на лошади.
А Семену только это и нужно было.
Они теперь редко ходили в лес. Больше возились с лошадью, которую Ванда нарекла Касаткой. Нет, Степка соврал, если бы сказал, что они сторонились его, уединялись. Просто он понял, что значит для Ванды меньше, чем Семен и лошадь Касатка. И ему неловко и даже одиноко было сидеть под деревом, провожать Ванду взглядом, когда она ехала на лошади, а Семен бежал следом за ней и повторял:
- Не дрейфь! Не дрейфь! Хорошо, хорошо… Я рядом.
Конечно, Степан мог бежать с другого бока и тоже твердить:
- Я рядом. Я рядом!
Но так бы они испугали лошадь, довели бы ее до сумасшествия.
Поэтому Степка стал ходить в лес с дядей Володей и Нюрой. И Любаша иногда присоединялась к ним. Но чаще она уходила на батарею к старшему лейтенанту Кораблеву. Его батарея была возле Краянска, в двух или трех километрах от Пасеки.
Дядя Володя ступал медленно, не то что Семен, и Степан теперь мог вдоволь наглядеться по сторонам, налюбоваться лесами и горами. Горы были красивые и крутые - без обмана. А вот леса - издали они казались лучше. Небо подчеркивало их стройность, а горы, то падающие на дно ущелий, то долгими склонами тянущиеся ввысь, придавали лесам некоторую романтичность. И смотреть на леса можно было долго и влюбчиво. И не вязались с этакой красотой духота, сырость, пауки, лягушки, змеи.
- В средней полосе леса лучше, - вздыхал дядя Володя. - Суше они, чище, благороднее…
Но Степка еще нигде не бывал, кроме Туапсе, и не придавал словам дяди Володи никакого значения. Зря, конечно… Дядя Володя знал, как мало дней отпущено ему на земле, и не произносил пустых фраз. У него была житейская закваска. Он все-таки познакомился с семьей Чугунковых. И покупал у них свежее коровье молоко, за которым ходила Нюра.
Она поднималась раньше всех. И Степка слышал, как скрипели доски у нее под ногами, когда она, выпрямившись, стояла на одеяле, но потом дрема одолевала его, и он погружался в сон.
Она отличалась свежестью, их Нюра, точно жизнь, вот такая, на природе - в буквальном смысле с одной лишь крышей над головой, - была ей по нутру. И Нюра выглядела несравнимо лучше, чем Любаша или Ванда, в которых легко было угадать горожанок, попавших в беду.
Любаша сказала Степке:
- У тебя голова пустая как барабан. И ты не смей дуться на Ванду. Радоваться надо, что девчонка увлеклась лошадью и ночами плакать перестала.
- Ей не до слез. За день натрясется. И дрыхнет как мертвая.
Любаша помешивала ложкой в кастрюле. Они, чередуясь, готовили с Нюрой через день.
- Тебе на головку ничто не падало? Ни камушек, ни осколок?.. Вдруг ты скрываешь. - Любаша отодвинулась от дыма, который вилял под ветром, как флюгер, облизала ложку. - Нет, Степан, вот что запомни… Мальчик ты маленький, пионерского возраста. Засматриваться на хорошеньких девочек и тем более открыто ревновать их тебе ни к чему.
- К чему, - возразил он.
И Любаша засмеялась:
- Тогда я совсем права. Я нашей мамочке говорила, что у ее деток ненормальное, преждевременное развитие.
Степка махнул рукой, словно отгоняя муху: Любка садилась на своего конька.
- Старо!
Но сестра нравоучительно продолжала:
- Не все, что старо, то не нужно. А дуясь на Ванду и Семена, ты ставишь себя в смешное положение.
И все-таки увещевания Любаши на Степку подействовали. После обеда он вырезал себе ореховую палку, а потом, на закате, пошел за дом, где Ванда и Семен возились с лошадью. Семен учил Ванду, как нужно залезать на лошадь. А у Ванды не выходило. И платье задиралось, когда она перебрасывала ногу через круп лошади. И Степке казалось, что только по этой причине Семен так настойчиво заставлял Ванду повторять и повторять.
Но Степка не знал, как сказать и что сказать Ванде. А когда Семен решил продемонстрировать свою удаль и вскочил на лошадь, Степка крепко ударил ее ореховой палкой. Лошадь метнулась. Семен, не по-джигитски задрав ноги, грохнулся на землю. Но удачно. Поднявшись, он подошел к Степке. Глазел грозно, вопрошающе.
- Не будешь подсматривать, - многозначительно сказал Степка.
И Семен, конечно, понял слова Степки - и дал ему в ухо. В ответ Степка огрел обидчика палкой по ребрам. Семен вырвал полку. Сломал. И еще раз ударил Степана в ухо, а потом в дых. И тогда земля пошла на Степана, раздвоилась, исчезла. И он несколько минут корчился на траве…
Когда Степка очнулся, над ним стояла одна Ванда. Семен вел под уздцы коня. Степан вытер лицо рукавом рубашки и встал.
- Получил? - крикнул Семен издалека.
Ванда взяла Степку за руку.
- Не рассказывай про это Любе. Добже?
- Пойдем со мной, - сказал Степка.
Она высвободила руку и пошла рядом.
- Почему ты все время с ним? - недовольно спросил он.
- С тобой скучно, - без жалости сказала она. И не отвела взгляда.
…Степка плохо спал ночью. И утром слышал, как поднялась Нюра и ушла за молоком. Он встал вслед за нею. И решил поспешить к ручью. Не только чтобы умыться, но и посмотреть на себя в воду. Зеркало где-то было у Любаши, но мальчишке не хотелось ее будить. Он боялся, что ухо его распухло, стало большим, как у слона.
Солнце уже светило. Но оно было за горами. И только желтило небо. И с минуты на минуту должно было прыгнуть в ручей и легко рассыпаться в нем брызгами.
Степка не пошел к тому месту, где они всегда умывались, потому что вода там бурлила и он ничего не мог бы разглядеть. Метрах в ста вниз по течению был небольшой водоем, конечно, мелкий, размером с волейбольную площадку. Степка пришел туда к самому краю и стал на четвереньки. Нельзя сказать, что он видел хорошо, словно в зеркале. Так сказать нельзя. Но вода была чистой, а дно темным. И он вполне различил свою физиономию и опухшее ухо, которое, к ужасу, показалось ему посиневшим.
Кто знает, сколько времени он разглядывал себя. Но вдруг вода заблестела. Всплески, солнечные блики. Степка зачерпнул горсть воды и плеснул в лицо. Тогда-то он и поднял голову. Поднял - и замер. Невдалеке, на камне, зажмурившись, стояла Нюра. Стояла без ничего. Подставив мокрое тело солнцу. Капельки воды искрились у нее и на щеках, и на плечах, и по всему телу. И она казалась статуей, как на городском стадионе, только лучше, чем на стадионе.
Она открыла глаза. И увидела Степку. Не поверила. Может, подумала, что он ей приснился. Но он начал пятиться назад. И тогда она, охнув, соскочила с камня. А он побежал прочь, не разбирая дороги. Кусты трещали, провожали смехом. А щеки горели так, точно его опять бил Семен.