Когда я, год без пары суток назад, отвокзальным автобусом приехал из города Гофа, и вынул из-под осклизлого подворотного камня ключи общим весом в три килограмма шестьсот семьдесят граммов, и подмел (цыганским хвостом) триста девяносто ступенек, косо врезанных в каждую из двух наклоненных над городом скал, и в самый первый раз глянул из окна студии вниз - были такие же сумерки с зеленоватой взвесью в раструбах фонарей. Так же, тусклыми ожерельями лампочек, пряничными сердцами и станиолевыми лентами, был убран каштанный скелет, к Рождеству назначаемый елью. Так же слегка поворачивалась и, вероятно, древними круглыми досками поскрипывала перед ним на ветру рождественская пирамида - местный народный промысел с раскрашенными жестяными фигурками по последнему, третьему ярусу. Во всем остальном Эрцгебирге это ангелы с приподнятыми по-гусиному крыльями - вот-вот зашипят, усатые шахтеры с кривыми нетрезвыми профилями - вот-вот сплюнут, да еще какие-то щелкунчики неясных намерений. Здесь же, в Юденшлюхте - если пирамиду толкнуть - медленно кружатся, покачиваясь и не догоняя друг друга, гном, черт и жид, все в блекло-желтых остроконечных колпаках и темно-зеленых сюртучишках с разлетными фалдами. Такая у них тут этнографическая особенность. Но сегодня меж чех и немец, по выражению летописца, - из Юденшлюхта в Жидовску Ужлабину и обратно - скакал цыганенок Гонза, на его широкополой шляпе подпрыгивали кучки шелково-белого пороха. Обеими руками он держался за вороненый пугач "смит и вессон" и при всяком прыжке вытягивал сведенные руки в сторону оставляемого государства. Госграница когда-то была аж тройной - здесь на Трехратушной площади сходились Восточная Германия с Западной и вдобавок еще с Чехословацкой Социалистической Республикой, и в основаниях клиньев стояли три горсовета, а в нейтральной зоне примерно посередине - каштан. С тех пор Германии объединились, Чехословакия располовинилась (славяне размножаются нынче делением), большая граница передвинулась далеко на восток и шир‹ко растушевалась по украинам, а здешние бывшие маленькие - из трех лучей переложились раскрывшимся на восток ртом. На первых же выборах в объединенную юденшлюхтскую думу бургомистр бывшей западной части д-р Адольф Свобода потерпел сокрушительное поражение, поскольку электорат Христианского Социального Союза складывался из него самого, из одноглазого доктора Марвана Шахиди, именующего себя бывшим личным врачом бывшего персидского шаха (левый его глаз, замененный теперь бессонно-хрустальным, был, по его словам, собственноручно вырван аятоллой Хомейни), а также из ветхой годами баронессы фон Юденшлюхт-Дорофейефф из Юденшлюхтского замка и двух ее натурализованных польских уборщиц. Все остальное население Вест-Юденшлюхта состояло из колорадских горных стрелков и до черноты облученных турецких шахтеров. Оскорбленный, герр Свобода эмигрировал в Карловы Вары. Бывший горсовет гэдээровский, похожий на уменьшенный вчетверо Октябрьский концертный зал в Ленинграде, объединенными усилиями объединенных наций переделался за ненадобностью (так мало стало браков в Юденшлюхте...) в городской объединенный архив, куда мне - хоть раз в неделю бы! (но я хожу чаще, почти ежедневно) - надо являться к архивариусам пани Марженке Тоновой и фрау Ирмгард Вондрачек: для создания видимостиисследовательской работы в архивах. В заиндевевшем диабазе был виден тогда еще от старого погранзаграждения след - трехконечной мерседесной звездой пацифизма. Новенький забор, полутораметровый, пупырчато-серебристо-волнистый, раскрытый угловою скобой на восток, сейчас временно с площади сняли, а пограничников в мешковато-зеленом и новеньком встопорщенно-сером разогнали по пригородным патрулям и блок-постам: в связи с августейшим визитом въезд на Юденшлюхтскую гору только для жителей и обладателей спецпропусков литеры A, B и J (журналисты). С немецкой стороны проверки проводятся под горой, сразу за замком, а с чешской - перед цыганским толчком у поворота на дальницу Дрезден-Карловы Вары, где вьетнамцы торгуют польскими садовыми гномами. На Трехратушной площади осталась одна лишь стальная калитка стоять, дуга белой жести поверху. С моей стороны на этой дуге флюоресцирующим псевдославянским шрифтом написано: Bud’te vit‚ni!, а с обратной - псевдоготическим: Willkommen! Куда именно пожаловать - и там и там замазано кривыми красными полосами.
Я, в дедушкин трофейный бинокль "Карл-Цейс-Йена", безотрывно смотрю, как бургомистры, или на местном диалекте шофеты, оба в зеленых егерских шляпах с перышком обок, поочередно проходят вдоль выстроенных по возрастанию грудного угла девок, покачивающих под фольклорными рушниками мяс‚ отбивных рук (блондинка-брюнетка, блондинка-брюнетка, рыжая... - да они все одно тут стоят каждый вечер в суконных жилетках, ушастых кроссовках и под юбками без трусов, как шотландская гвардия - вот и сгодились). Сводный ужлабинско-юденшлюхтский оркестр вздувает волосатые щеки и лобные ижицы, старается передудеть вертолеты, с трех часов пополуночи зависшие над ущельем - гладкие равнодушно-напряженные лица с увеличенными жвальными желваками смутно виднеются из кабин. А мне не слышно ни тех, ни других - к ушам, надежно защищенным заглушками "Беруши бытовые обоеконечные, пр-во кооператива "Филармония", Ленинград, 1987", лишь тупые волны тишины подступают. Оркестр чешским деревом, видимо, забегает за немецкую медь - щеки надуваются все торопливей. Яначек! Толстая девка - жизнь моя! - справедливо заметил Ярослав Гашек. Сначала Принцепса изображает юденшлюхтский д-р Хайнц-Йорген Вондрачек, милостиво кивая на все страны света, потом жидовско-ужлабинский пан Индржих Вернер, благосклонно помахивая незажженной сигарой "Портагас", потом опять Вондрачек, потом снова Вернер, и так до бесконечности, или, как писали в старинных театральных ремарках, та же игра. Старики вконец запыхались выкатывать к рукопожатию пальцы из выставленных перед животом кулаков. Я смотрю и смотрю вниз, смотрю до бесконечности вниз - не хочу, чтобы глаза мои поднялись на противостоящую башню, на горящее в ней полукруглое окошко без шторы. Это на чешской стороне у них настоящая антикварная башня, не иначе, как донжон карликовой крепости барона фон Юденшлюхта, снесенной в начале двадцатого века рачением прусско-королевского землеустройства, - первый барон был человек неизвестного рода и племени, по намеку хрониста Иоганна Богемца (слепец прозревший и возговоривший немой), может быть, даже крещеный еврей, получивший от Рудольфа, императора Священной Римской Империи Германской нации, баронство и ущелье с неразумными хазарами в лен, наградой за важную услугу, определеннее в жалованной грамоте не обозначенную. Хорошая, старая башня, уютно-удушливо пахнет старым камнем, старой кровью, старым семенем, не то что эта моя новодельная, где я живу - бетонный бункер времен предыдущей войны, расколоть его не удалось ни английским бомбам-двойчаткам (британский лорд, свободой горд, сковывал цепью фабричные бомбы, для создания деморализующего воя и экспоненциального усиления убойного действия), ни советским катюшам (известным в здешних краях как "Stalinorgel" - сталинские орг‚ны), а снести - не вышло у семи западногерманских стройтрестов по очереди, как они его ни подталкивали плечиком турецким да югославским, - потому бункер был передан на баланс культурфонду судетских землячеств. С виду, впрочем, обе башни - под мглисто-грачиной шкуркой заиндевелого моха и под растресканной штукатуркой под ним - неотличимы одна от другой. К обеим от площади по триста девяносто ступеней винтом, обе вросли тылом в отвесы расщепленной ущельем горы - только макушки чернеются над вершинами, сейчас с тусклыми домиками из пупырчатых сборных панелей (вероятно, зенитные установки на случай внезапной воздушной атаки) и матрацными флагами в честь высокого гостя. Чешское небо темнее немецкого, горше и т˜чней, как чешское пиво. Там, в глубине окна, Джулиен Голдстин из Цинциннати, гость Института Центральной Европы и Африки, арендующего у жидовско-ужлабинского магистрата донжон, сейчас уже, собственно говоря, должен бы дома быть, осторожно снимать с себя приталенный малиновый пиджачок, оказываясь в золоченой рубахе с поднятым воротом и от колена раструбленных тесных штанах - но нет его, не видать. Опять шатался всю ночь, Кот Валерьяныч, уже вторую подряд! ...Упаси бог, не стряслось ли чего с ним? ...С бывшей западногерманской стороны из переулка выходят две сутулые тусклые куртки, мужская и женская, и направляются к телефонному автомату на бывшей восточногерманской. Потекшими потемневшими спинами заслоняют той еще конструкции аппарат: первым долгом в будке выключается свет. Может, там дождь внизу? - я не умею определять, есть ли дождь, снаружи по отношенью к дождю. Цыганенок Гонза, сдуваемый с площади нависшими на трех вертолетах преторианцами (из тех преторианцев, что прикладывают руку к пустой голове), целится из-за угла и беззвучно пукает сизой губой. Джулиен Голдстин, если бы был, был бы уже без рубашки - худой, ребристый, грудастый - и начинал бы - не без труда, что при загипсованной ноге и понятно - скатывать брючки, оказываясь в звездно-полосатых трусах "плавки" с нечеловечески оттопыренным передом. Каждое утро в 10:13 (в 10:09 приходит автобус из Гофа) всё то же самое - было бы можно городские часы проверять, если бы хоть одни из них хоть куда-нибудь шли. Потом, переступая ногами без икр, стянет и плавки, развяжет у себя на крестце ремешки гигантской эбонитовой письки, постоит перед зеркалом голый, сутулый, безбедрый, полутораногий, устало растирающий покатый лобок (бритая щель восходит почти до пупа - злой королек, умеющий п‰сать стоя и пис‚ть лежа), и, в махровом халате, с дешевой чешской сметаной на лбу и щеках, рухнет под торшерный глаголь на тахту - плоский компьютер мигнет голубеньким со сведенных коленей.
Сходить что ли в Жидовску Ужлабину, в бывшую столовую бывшего рудника им. Клемента Готвальда, ныне кафе "Кафка" - позавтракать палачинкой, толстым, бледным, переложенным взбитыми сливками, вчетверо сложенным нерусским блином, щедро опорошенным порошковым какао? Спите мирно, палач с палачинкой... Или в сереющий сквозь наклонный парк замок (тоже останок бывшей бароновой крепости) в начале серпантина к шоссе - выпить у беглых советских маланцев грузинского чаю с молдавскими сушками? Или на площадь спуститься - позвонить за бесплатно (продырявленной немецкой монетой на ниточке) в Нью-Йорк: папе с мамой, печально сидящим на кухне перед окном, полным красного кирпича? А можно и в Ленинград бывший - тем, кто еще не уехал или еще не умер, немногим. Хотя нет, пожалуй, лучше не надо - при всяком движенье так ноет какая-то жила в правом бедре, что не то что спуститься по лестнице (триста девяносто все же ступенек!), но и просто присесть невозможно - можно только стоять, подсогнув правую ногу. Да и звонить из телефонной будки опасно - во утаение баритона я представился в администрации бункера и повсюду немою, а изъясняюсь посредством бумажек с надписями на известных и неизвестных мне языках, звонить же и блядовать, как тот ежик, приходится ездить в Карлсбад, переодеваясь в поезде Гоф-Карловы Вары мужчиной с усами. Д-р К. Трегер как прознал у себя в Нюрнберге про мою немоту, так чуть не умер от счастья, что я ему кроме женской и квоту на инвалидов довыполняю еще, по которой у фонда трехлетняя накопилась задолженность, и от полноты чувств прислал мне отчаянно непричесанного, особенно на щеках, Бетховена нарояльного типа в подарок - керамически-рыжего. ...Но в замок все одно не попасть: Йозеф Тон, общежитский дворник и управдом в одном желтовато-круглом лице, что у немцев называется хаузмайстер, а у чехов, кажется, д‹мовник, не разомкнул еще с ночи ворота и не поднял ржавого мостика надо рвом - третьего дня, разговаривая между собою на суржике, ушли перед сном прошвырнуться и никогда-никогда не вернулись заслуженные артисты разговорного жанра Кабардино-Балкарской АССР Корольштейн и Полурабинович, тел пока не нашли. Говорят, на горных дорогах пошаливают дезертиры из постепенно отводящейся в Скифопарфию группы войск, а атаманом у них, говорят еще, бывший ефрейтор стройбата - грозный жиган-жиганок с невероятной какой-то фамилией, типа, чти ли, Жидятый.
4. ДНИ ПЕРЕИМЕНОВАНИЙ
В створке бойнички моей, в полукруглоголовой, растворенной вовне, матово переливается и пересекается с сумеречными соплями над площадью - скошенно, немо и яростно - ромбовидное отражение телевизора "Stassfurt" производства б. ГДР (сам он за спиной у меня, на комодике - старинный, гигантский, разделан под серополосатый орех, а на нем рыжими бакенбардами страшный Бетховен) - переливалось бы, будь он включен. Но включается и выключается он по своему разуменью - когда хочет: клавиша "вкл." утопла и не выковыривается, а пульта дистанционного управления, иначе называемого еврейский баян, к древнему "Штассфурту" не полагается. На второй день, как я въехал, что-то заскочило в серебре и стекле его внутренностей, или же неприспособлен он оказался ментально к двадцати четырем немецким программам общеимперского кабеля, пяти чешским, CNN, "Евроспорту", MTV и TRT - страстному турецкому иновещанию имени Полада Бюль-Бюль-Оглы: изображение стало перескакивать с канала на канал, через каждые тринадцать секунд регулярно. Закона его перескоков я тогда выявить так и не смог, хоть и сидел перед ним часы напролет по-турецки - дни напролет, месяцы (в подоле распяленной коленями юбки лубяной короб с казинаками, похожими на обломки солнечно-пыльных крепостей левантинских, из турецкой же лавки) - на бобрике, засеянном крошками и свитками извилистой пыли (Божена-уборщица уехала отдыхать на Канарские острова и вышла там замуж за цыганского барона Виталио, репатриировавшегося из Ленинградской области как республиканский ребенок), сидел и записывал в сувенирный блокнотик "700 лет Юденшлюхту" бесконечные столбцы номеров. Месяца три с половиной, со второго дня, как приехал, сидел напролет, до середины апреля, потом от турецкого сидения этого у меня стали сдвигаться и щелкать мениски, и я уехал в бывший г. Ленинград - недели на две по архивному делу.
Там, в б. Ленинграде, пятнадцать лет тому назад или меньше, то ли шутя, то ли притворяясь, что шутит, во всяком случае - отгибая к спине плоскую, но румяно-щекастую, благородными вихрами расширяющуюся от ушей голову, голову как бы лауреата Сталинской премии, объяснял мне Б.Б. Вахтин, сын Веры Пановой, переводчик с китайского и непечатный по тогдашнему скифопарфянскому вкусу прозаик, что единственной книгой, действительно профессиональному литератору нужной, является календарь памятных дат, да потолще и поподробнее. Единственный же секрет литературного и журналистского ремесла, особенно радиотелевизионного: запомните, Юлий - юбилейной датой считается всякое годовое число, без остатка делимое на пять.
Нет, не меньше пятнадцати, в восемьдесят первом он умер. Кажется, осенью.
Все же не знаю, единственный ли это секрет. Сомневаюсь. Когда я приехал, по семи объединенно-немецким каналам одновременно, но с отстоянием в несколько кадров шли "В джазе только девушки" - под Новый год (и месяц потом еще), рассказала мне Ирмгард, бургомистрова внучка, у них всегда идут "В джазе только девушки", это как у нас "Раз-два-три, елочка, гори, или С легким паром". Но и тридцатилетие Мерилинкиной смерти, в соответствии с юбилейной наукой, недалеко еще было тогда, что-то с полгода, когда я приехал: ...укулеле в вагонном проходе, ляжечная фляжечка бряк... I wonna be loved by you, сиськи под газом, как дыни-корольки, неподвижны на белом шевелящемся теле... и вдруг - сиськи под газом, как дыни-корольки, неподвижны на белом шевелящемся теле, Happy birthday to you, happy birthday to you, happy birthday, Mr. President, happy birthday to you... и - по горло в свитере, курносая, старая - бедная старая еврейская девушка Мерилин: курит, глядит никуда, что-то бормочет - экран несколько раз подпрыгнул на месте, я разобрал пару закадровых слов: разоблачили, оказывается, пожалуйте бриться: не самоубийство, разумеется, никакое, а евнухи из тогдашнего цезаря личной охраны в ангельский гинекей ворвались и, бедную, отравленным клистиром ее умертвили. Цезаря или брата цезаря? Не разобрал, ускакало.