Но как старички иной раз пророчат - легко сказка сказывается, да не скоро дело делается, и не все у нас уж так гладко вытянуло. Ньюкасл для меня - особое дело - трудно, да сладко. Всякий скажет, что мужики там скорее шотландская левота, чем истинные англичане, - типа, немытые да некультурные. Поганое место - все холмы да холмы, а еще эти уродские мосты над грязной речушкой. Здешние северюги, тупые мудилы, лампочку втроем прикручивают, но зацепиться умеют и уж если стенка на стенку попрут, то стоят друг за друга горой. И тут завалить раз на раз трудновато. Только меня это мало колышет, по ебалу мне вынуть не стремно, меня такие темы только впирают, но вот сегодня чего-то настроя нужного нет. Мне все хочется быть там, рядом с ней, за много миль, в нашей прокуренной столице. Может, в клубе гребаном каком, а может, на сногсшибательном рэйве, или что-то такое. И в экстази. Только мы вдвоем - она и я.
Ну так вот, слазим мы с поезда. Еще на Кингз Кросс пара мусоров сшивались неподалеку. Тоже сели с нами, но только сошли еще в Дархеме. Я, честно, думал, что они по рациям сообщат своим в Ньюкасле, и был готов к приему местных мусорков. Но вот мы слазим, а на платформе - полный голяк.
Бал орет:
- Где гребаные мусора? Ведь как в пустыне, бля.
- Какого хера, в чем дело? - беспокоится Риггси.
Тут я кое-что слышу. Пока еще далекий шуршащий топот, потом - крики. И вот они вылетают на платформу, многие с бейсбольными битами.
- ПОДСТАВА, БЛЯДЬ! - ору я. - ПОДОНКИ ДЖОРДИ И ИХ СРАНАЯ МУСОРНЯ! ПОДСТАВИЛИ НАС, БЛЯДИ!
- НИКОМУ НЕ БЕЖАТЬ! ПИЗДАНЕМ
БОМЖЕЕЕЕЕЙ! - Кидается вперед Бал, мы все - за ним. Я здорово вынул по спине, но все равно продолжаю валить народ и лезу в самое пекло. Меня впирает невъебенно. Все сразу забылось, ушло. За мной - плечо друга.
Я вхожу в раж. Вот она, моя лебединая песня! А я-то уже забыл, как это круто - подраться. Потом я подскользнулся, скользко на платформе, и меня завалили. Со всех сторон посыпались удары тяжелых ботинок, но я даже не стал укрываться: выгибался и сворачивался, отбивался и брыкался. Как-то умудрился подняться, это Риггси расчистил место, хуяря по джорди куском передвижной ограды. Я сразу кидаюсь на этого худосочного козла с бутылкой Кока-колы и ебашу его изо всех сил. Но тут он роняет свой блокнотик, и я врубаюсь, что это всего лишь один из этих мудил-трэйнспоттеров, который вляпался во все это дерьмо просто по ошибке.
Но вот подтянулись и мусора - знак для всех разбегаться по сторонам. Уже потом, на улице, ко мне подкатывается кекс с распухшим глазом.
- Суки кокни лондонские, - сипит он своим джордивским говорком, но видно, что он, сука, всего лишь прикалывается. Ну, и я в ответ посмеялся, и все.
- Нехуево попиздились, а? - говорит он.
- Ага, срубились на славу, - соглашаюсь я.
- Да, блин, меня тут так с таблетки развезло, неохота все обратно баламутить, - улыбается он мне.
- Ну да, все путем, - киваю ему в ответ. Он мне жест рукой делает - мол, все ништяк - и говорит:
- До встречи, братан.
- В этом можешь не сомневаться, джорди, - смеюсь я, и мы расходимся каждый в свою сторону. Отчаливаю в наш паб. На хвост мне садятся двое джорди, но что-то мне не светит заморачиваться, весь адреналин вышел.
Один из них спрашивает:
Ты, блин, не вест-хамовский случайно, а?
- Пшел ты… я шотландец, бля, - рычу им я своим джоковским акцентом.
- Ну, все путем тогда, прости, - отвечает он.
Захожу в кабак. Риггси и многие из ребят уже там, мы пробираемся на стадион и занимаем свои места - вокруг одни долбаные джорди. Пора, думаю, тусню затеять, но тут Риггси замечает палево - мусор шифрованный, он нас тоже засекает. Тихо спокойно смотрим первый тайм, но скучища задалбывает, и мы премся назад в наш пабешник. Вмочили паре кексов киями на бильярде, побили стаканов, пару столов перевернули и свалили.
Выходим наружу, а игра уже кончилась, смотрим - большую часть Фирмы мусора ведут эскортом к вокзалу, за нашими плетутся и орут джорди-хулиганы. Мусора подготовились основательно - и конница, и машины спецподразделения. Большего сделать мы уже не могли, хотя я был рад, что еду домой - к Саманте.
Бала впирало от всего выезда.
- Суки, блядь, запомнят нас надолго! - орал он на весь поезд.
И никто - ни илфордские, ни грэйзы, ни ист хэмы - никто не смел с ним спорить. Я взял у Риггси таблетку экстази - меня накрыло где-то возле Донкастера.
Шеффилдская Сталь [прим.10]
Я вижу его, эту суку Стурджеса. Этот парень скоро сдохнет за все, что он сделал с моей Самантой. Я скоро разберусь с тобой, старый хрен.
Этот хрыч паркует тачку на площади Пиккадили, в нее залезает какой-то молодой чувак, они разворачиваются, съезжают с проспекта и едут в сторону Гайд-парка. Я еду за ними. Их машина притормаживает у Серпентина . В темноте мне не очень видно, но я знаю, чем они там, суки, занимаются.
Где - то через полчаса машина снова трогается. Едут назад на площадь, где этот молодой пидорок и сходит. Пидора я за версту чую. Нарезаю несколько кругов, пока эта шлюшка возвращается на свое место, а Стурджес скрывается из виду. Торможу перед нашим гомиком.
- Эй, прокатиться не желаешь? - спрашиваю я.
- Давай, поехали, - отвечает он мне со своим северным акцентом, но даже акцент у него какой-то нереальный, не как парни на севере говорят.
- А как насчет отсосать, милашка? - спрашиваю у него, когда он забирается в тачку. А самого от него чуть не тошнит. Грязь какая. Не могу даже об этом думать.
Он внимательно смотрит на меня своими девчоночьими, блядь, глазами:
- Двадцать фунтов, в Гайд-Парке, а потом привозишь обратно.
- По рукам, - говорю я и завожу мотор.
- На это самое место, - настойчиво повторяет он.
- Да-да, все нормально, - я включаю магнитолу погромче. Играет ABC: Лексикон любви, мой любимый альбом. Лучший альбом всех времен и народов, бля.
Едем в парк, и я торможу на том же месте, что и старый хрен с этой пидовкой.
- А ты уже здесь бывал, - улыбается он. - Странно, ты не похож на клиента… молодой такой. По-моему, мне это понравится, - шепелявит он мне.
"Мне тоже, приятель, - думаю, - мне тоже".
- Слушай, сам-то откуда?
- Из Шеффилда, - отвечает он.
Провожу пальцем по шраму на подбородке. Заработал пару лет назад в Шеффилде. На улице Брамалл Лэйн, велосипедная цепь. Звучит поэтично. Парни в Юнайтед - высший класс. А команда Венсдэй никогда мне не нравилась: мудье хреново.
- Ты кто - сова или клинок ?
- Что-что? - шепелявит он в ответ.
- Да я о футболе говорю, ты за Венсдэй или за Юнайтед?
- Я в футболе не очень разбираюсь.
- А эта группа вот, ABC, они тоже из Шеффилда. Помнишь, мужик такой в золотом костюме? Это он поет, "Покажи мне".
Маленький сучонок начинает колдовать над моим членом. Я просто сижу и улыбаюсь, глядя на его бритый пидорский затылок. У меня, конечно же, не встает.
Он делает паузу и поднимает ко мне лицо.
- Не переживай, - говорит он, - такое со всеми бывает.
- А я и не переживаю, приятель, - улыбаясь, отвечаю я и протягиваю ему двадцатку - ну, за старательность и все такое.
Мужик из ABC вовсю надрывается все с той же песней - "Покажи мне". Что ты мне там покажешь, ты, мудила?
- Знаешь, - говорит мне мой парень, - а я было подумал, что ты - коп.
- Ха-ха-ха… не-е, приятель, только не я. Мусора они, конечно, стрем наводят, вот и все. А я, я похуже стихийного бедствия для тебя, вот как.
Какое - то время он глядит на меня с недоверием в глазах. Пытается улыбнуться, но пидорская рожа парализована страхом, а я хватаю его за тощую шею и с размаха трахаю больного ублюдка о панель. Что-то у него там лопается, и кровь хлещет по всей ебаной тачке. Я бью его еще, и еще, и еще…
- ТЫ, СУКА, ПИДОР ПОГАНЫЙ! ДА Я ВСЕ ЗУБЫ У ТЕБЯ ПОВЫБИВАЮ! Я ИЗ ТВОЕЙ ПАСТИ СДЕЛАЮ ПИЗДУ МЯГКУЮ, КАК У ДЕВЧОНКИ, ВОТ ТОГДА ТЫ МНЕ И ОТСОСЕШЬ КАК НАДО, БЛЯДЬ!
Я вижу перед глазами его лицо, этого парня из миллвалльских. Лионси. Лев Лионси, как они его называют. Он скоро объявится снова. Мой пидор вопит, когда я трахаю его о торпеду, а каждый раз, когда я поднимаю его башку, начинает умоляюще скулить:
- Пожалуйста, не надо… Я не хочу умирать… Я не хочу умирать…
Вот теперь у меня встал, как надо. Я натягиваю на себя его башку и трахаю, трахаю, трахаю его, пока он не начинает задыхаться и блевать, и его блевотина вперемешку с кровью льется мне прямо на ноги и яйца…
- ДАВАЙ, СУКА, НУ ПОКАЖИ МНЕ!
… крови гораздо больше, чем от Сучки, когда я трахаю ее во время месячных… и я кончаю, и перед моими глазами - Саманта, я кончаю прямо на лицо этого гомика… это все для тебя, моя девочка, ради тебя, но тут я понимаю, что на самом-то деле я кончаю прямо в башку этому окровавленному чудищу, этой вещи…
- АААААААААА, СУКА, ПИДОР ЕБАНЫЙ!
Я поднимаю ему голову: кровь, блевотина и сперма стекают тонкими ручьями прямо из его исковерканной рожи.
Я должен его прикончить. За то, что он со мной сделал, я должен его прикончить.
- Я научу тебя одной песенке, - говорю я, выключая магнитолу. - Понял? Не будешь петь, ты, жалкий йоркширский пуддинг - вырву яйца и в глотку тебе затолкаю, правда, понял?
Он кивает башкой, жалкий подонок.
- Вечность пузыри пускает…ПОЙ, СУКА!
Он что - то там мямлит своими раздолбанными губами.
- В небесах они лета-а-а-ют, высоко… И, как мои мечты, растают и умру-у-ут… ПОЙ! И вечно прячется судьба, хоть я ее ищу по-всю-ду, вечность пузыри пуска-а-ает…
ЮНАЙТЕД!
Я даже вскрикнул, когда мой кулак врезался в его распухшее ебало. Затем я открыл дверь и вытолкал его наружу - в парк.
- А теперь проваливай, ты, извращенец долбаный! - кричу я ему, но он лежит себе и, по-видимому, уже ничего не слышит.
Я завожу машину, отъезжаю, но тут же сдаю назад, останавливаюсь рядом. Готов переехать ублюдка, честное слово. Но мне нужен не он.
- Эй, слышь, педрила, передай своему дружку-пиздоболу, что он следующий в очереди, бля!
У Саманты - ни рук, ни нормальных отца с матерью, росла в сраном детском доме, и все из-за какого-то богатого ублюдка-пидора! Но я-то знаю, что скоро разберусь со всем этим, раз и навсегда.
Дома меня ждет новое сообщение на этом сраном автоответчике. Мамаша - никогда же мне не звонит обычно. Голос взволнованный, будто что-то серьезное стряслось:
- Приезжай срочно, сынок. Произошло ужасное. Позвони, как только появишься.
Вот возьми мою старушку - ни разу в своей жизни никому ничего плохого не сделала, и что она за это получила?
Да вообще ничего - полный ноль. А этот пидор, из-за которого детишки уродами рождаются, наоборот - у него самого и ему подобных ублюдков - до фига всего. Я начинаю гадать, что же такое могло стрястись с матушкой, потом вспоминаю про отца. Старый синяк, если он мать обидел, если хоть пальцем до нее дотронулся…
Лондон, 1991
Прошло три года. И вот, спустя три долгих года, он снова едет к ней. Разумеется, они несколько раз созванивались, но в этот раз она снова сможет видеть Андреаса. В последний раз они провели вместе уик-энд, единственный раз за пять лет их знакомства. Единственный уик-энд после той берлинской истории, когда они вдвоем умертвили малыша Эммерихов. Тогда Саманта почувствовала, как что-то надломилось в ней, и злые насмешки Андреаса вызвали в ней приступ агрессивной ярости. Ради него она была готова пойти на что угодно. И пошла. Кровь младенца - горькое вино причастия - объединила обоих в страшной преступной связи.
Самое смешное - она даже задумывалась, может быть, усыновить ребенка. Она представляла, как они могли бы устроиться в Берлине, - просто еще одна теназадриновая пара, с ребеночком. Она бы ходила гулять с малышом в Тиергартен, греясь на ленивом солнышке берлинского лета. Но Андреас, ему было нужно, чтобы она пожертвовала ребенком и доказала свою преданность их общему делу.
Она убила ребенка, но часть ее погибла вместе с ним. Когда она увидела перед собой маленькое, безрукое и безжизненное тело, она внезапно ощутила, что на этом кончается и ее собственная жизнь. А была ли она вообще? Саманта попыталась вспомнить моменты, в которые чувствовала себя по-настоящему счастливой. Они показались ей маленькими до неприличия островками отдыха посреди безбрежного океана душевной муки, называемого жизнью. В этой жизни не было места для личного счастья, оставалась лишь месть, снова и снова. Андреас утверждал, что они должны научиться преодолевать себя, выходить за рамки собственного эго. Буревестник не бывает счастлив.
Для Саманты это событие стало серьезным потрясением, почти два года она провела в кататоническом трансе. Когда она пришла в себя, она вдруг обнаружила, что больше не любит Андреаса. Более того, она поняла, что потеряла саму способность любить. И вот, впервые за эти три года она встречается с Андреасом, а в ее голове - один лишь Брюс Стурджес.
Она уже нашла Стурджеса. Он уже принадлежал ей, С холодной отчетливостью она осознавала, что не испытывает больше никаких чувств к Андреасу. Ей нужен только Стурджес. Он был последним.
Тот, другой, на даче в Уэльсе, оказался легкой добычей. Он не подумал об охране. Они с Андреасом наблюдали за ним в деревенском баре. Тогда ей казалось, что будет страшно влезать через то маленькое окошко, но нет, страха не было и в помине. После той истории в Берлине страха больше не было.
Андреас стоял в дверях. Абсолютно отстраненно она отметила, что хотя волосы его и поредели, но лицо сохранило мальчишескую свежесть. На его носу красовались очки в узкой металлической оправе.
- Саманта, - он поцеловал ее в щеку. Она замерла.
- Привет, - сказала она.
- Почему такая грустная? - спросил он улыбаясь. Она посмотрела на него долгим взглядом.
- Я не грустная, - наконец сказала она, - я просто устала. Затем, без тени упрека, она заговорила: - Понимаешь, ты отнял у меня больше жизни, чем вся эта теназадриновая компания. Но я тебя в этом не виню. Так и должно было случиться. Просто на меня это все так подействовало, такая уж у меня натура. Кто-то, может, и умеет отпускать боль, но только не я. Мне нужен Стурджес. Когда я его получу, может, как-то успокоюсь тогда.
- Покоя не будет, пока хоть одна экономическая система основана на эксплуатации…
- Нет, - она подняла руку, останавливая его. - Такую ответственность я на себя брать не собираюсь, Андреас. Здесь для меня не существует никакой эмоциональной связи. Я не могу во всем винить систему. Конкретных людей - да, но я не могу абстрагироваться до такой степени, чтобы вымещать свой гнев на системе в целом.
- И именно поэтому остаешься рабом системы.
- Не хочу с тобой сейчас спорить. Я знаю, зачем ты здесь. Стурджеса трогать не вздумай. Он - мой.
- Боюсь, я не могу рисковать…
- Первый удар - мой.
- Как хочешь, - ответил Андреас, слегка закатив глаза. - Но на самом деле я приехал, чтобы говорить о любви. Завтра начнем планировать, а сегодня - ночь любви, нет?
- Любви больше нет, Андреас, пошел ты…
- Как грустно, - с улыбкой сказал он, - ну ладно! Тогда сегодня будем пить пиво. Может быть, пойдем в клуб, а? У меня все времени не хватало, чтобы лучше узнать весь этот эйсид-хаус и техно… Экстази я, конечно, принимал, но это было дома, с Марлен, чтобы лучше любить… или больше любить, я правильно сказал?
Саманта застыла при упоминании этого нового имени, догадываясь о том, что оно могло означать. Андреас подтвердил догадку, предъявив ей фото, на котором были женщина и двое маленьких детей, один из них совсем младенец. От фотографии веяло семейной идиллией. Саманта долго смотрела на нее и на лицо Андреаса, которое светилось гордостью и любовью. Она вдруг попыталась представить себе лицо ее собственного отца, когда он увидел ее в самый первый раз.
- Покоя не будет, пока жива система, да, - вдруг холодно засмеялась она. Ее смех прозвучал резко и неестественно, и было видно, что это задело Андреаса. Она удовлетворенно усмехнулась. Впервые Андреасу было перед ней неловко, и ей нравилось, что именно она стала тому причиной.
- Все эти маленькие ручки… - продолжила она, опьяненная ощущением своей власти над этим таким знакомым человеком.
Андреас быстро спрятал фотографию своей культей и жалобно запричитал:
- Я ведь здесь, с тобой, разве нет? Разве я наслаждаюсь спокойной жизнью? Нет. Стурджес здесь, и я здесь, Саманта. Часть меня всегда оставалась здесь, всегда рядом с ним. Понимаешь, я просто не могу унять свою боль.
Хочешь тоже?
Добираюсь до своей старушки, и первая, кого я встречаю, - Сучка.
- А эта что здесь делает? - спрашиваю я.
- Не говори так, Дэйвид! Она же мать твоего мальчика, Христа ради, - говорит мне матушка.
- Что стряслось? Где Гэл?
- Его отвезли в больницу, - говорит мне Сучка, с сигаретой между пальцев, выдувая клубы поганого дыма через ноздри. - Менингит. Но с ним все будет в порядке, Дэйв, ведь доктор же обещал, правда, мама?
Ебаная сучка, мою мать мамой называет, будто она здесь дома.
- Ну и напугались же мы, правда, но с ним сейчас все в порядке.
- Ага, мы так волновались, - говорит Сучка. Смотрю на эту мерзкую коровью харю.
- Где он сейчас?
- Восьмая палата Лондонской…
- Если с ним что-нибудь случится, тебе конец! - обрываю ее, рывком бросаюсь к ее сумочке на столе и вытряхиваю из нее ее смолилки. - Вот это! Эта хуйня у него целый день в легких! - Сминаю пачку в бесформенный комок. - Еще раз застану курящей при ребенке - с тобой то же самое будет! Чего сюда приперлась! Нечего тебе тут делать! У нас с тобой ничего общего больше нету, ясно?
Выбегаю за дверь, мать кричит мне что-то вслед, но мне уже по фиг. Еду в больницу, сердце колотит, как сумасшедшее. Сучка ебаная, заразила его своими смолилками, как раз когда у меня момент такой важный. Захожу в палату, малыш спит. Просто ангел. Мне говорят, что с ним все будет в порядке. Пора уходить. У меня свидание сегодня вечером.
Я уже здорово взвинчен, когда добираюсь до места. Я следил за ними, я видел, как они входят и выходят, но сейчас мне надо зайти туда самому, в первый раз.
У меня мурашки по коже. Мне сразу поступает предложение от какого-то пидора, который, закатывая глаза, шепчет мне что-то о вечеринке в сортире. Посылаю его, куда надо. Мне нужен только один человек, он сидит у стойки бара. Его легко заметить - он тут самый старый. Подхожу и присаживаюсь рядом.
- Двойной брэнди, - говорит он бармену.
- А у вас благородный акцент, - обращаюсь к нему я.
Он оборачивается и глядит на меня так, как только глядят педерасты: эти мягкие рыбьи губки, эти мертвые девчоночьи глаза. Меня прямо воротит от того, как он оглядывает меня сверху донизу, будто я траханый кусок мяса.
- Не будем обо мне. Поговорим лучше про тебя. Выпьешь?
- Ладно. Виски, пожалуйста.