Его обычно спокойное лицо перекосила гримаса ненависти. Он кричал, срывая голос и крыл собравшихся матом сразу на трех языках. Он швырял столпившимся вокруг них в лиц ужасные оскорбления. Сравнивал их с животными и насекомыми, открыто обвинял их и их родственников во многочисленных извращениях.
Когда он закончил, вокруг стояла гробовая тишина. Люди потрясенно молчали. Генрих даже подумал, что Саше удалось достучаться до их разума и все обойдется, но толпа вдруг, как по сигналу, взорвалась гневными криками. Перекошенные лица, сжаты поднятые кулаки - Генрих зажмурился, понимая, что еще несколько секунд и на них накинутся и разорвут на части, или выбросят за борт. Колени у Генриха дрожали в прямом смысле этого слова - он впервые в жизни понял, что "дрожат колени" - не оборот речи. Он стоял с закрытыми глазами и ждал смерти. И вдруг Генрих услышал музыку. Совсем рядом печально, с надрывом, запела скрипка.
Генрих открыл глаза и увидел, что между ним и толпой стоит Давид и играет на скрипке. По наитию, идя на палубу вслед за Генрихом и Сашей, Давид захватил с собой скрипку. И одинокому скрипачу удалось сделать то, что никто другой не смог бы: толпа остановилась, замерла в полушаге от убийства. Скрипка пела, рыдала, странная, рвущая душу мелодия точно загипнотизировала всех. Исчез плеск моря и стук машины, осталась только музыка. Никто больше не помышлял о насилии, капо, "йекес", все вокруг оказалось забыто. Музыка проникала в душу и выворачивала ее наизнанку. Люди плакали. Вспоминались погибшие родные, открывались давно затянувшиеся шрамы. Каждый видел что-то свое, что-то очень важное и дорогое.
Генриху вспомнился Макси, их старый одноухий кот, которого они взяли с собой, когда уезжали из ставшей внезапно враждебной Германии. Отец отправил их с мамой в Швейцарию, к маминому брату, дяде Генриха. Мама не хотела уезжать без отца, но тот настоял и пообещал, что присоединится к ним позже. Он не сдержал обещания: его арестовали и отправили в Дахау. Сначала они с мамой надеялись, что это недоразумение, что там разберутся и отпустят отца. Но потом началась война и с той стороны границы стали доходить слухи один другого страшнее. Надежды растаяли, как дым.
Дядина семья поначалу приняла их неплохо: свои все-таки, не чужие. Приехали с желтыми звездами на одежде. Но потом, когда прошел месяц, за ним другой, а нежданные гости так никуда и не уехали, радушие стало сходить на нет. Дом у дяди был хоть и большой, но не резиновый. Да и два лишних иждивенца достатка в семье не прибавили. Уж на что Генрих с мамой старались быть как можно незаметнее, но куда тут спрячешься в одном доме? Но деваться дяде было некуда - родственников не гнали и внешние приличия старались соблюдать. Жить в доме, где тебя не любят, Генриху не понравилось, но со временем он притерпелся, привык. Потом сводный брат, сын отца от первого брака, прислал письмо. Он сообщал, что получил от администрации лагеря извещение о смерти отца. Как там было написано, от "острой сердечной недостаточности". С того дня мама слегла. Доктора разводили руками, не в силах поставить точный диагноз. Потом, наконец, определились: рак. Жизнь Генриха и без того нелегкая, стала еще тяжелее. Он старательно учился в школе, ухаживал за мамой, следил, чтобы родственники не обижали кота. Рыжего бандита невзлюбило все дядино семейство. На него распространилась неприязнь, которую домочадцы испытывали к Генриху и маме. Если бы не дядя, который подружился с котом и взял его под свою защиту, животное уморили бы в самом начале. Но кот прочно прописался у дяди в кабинете, научился избегать тех, кто его не любил, а при случае пускал в ход когти, да так, что вскоре от него отстали. Уж очень мстительным был Макси. Он ничего не забывал и заставил себя уважать.
Мама проболела несколько лет, а потом умерла. Генрих похоронил ее и остался один, если не считать кота. Кроме дяди, до него никому не было дела, а дядя, погруженный в дела и заботы, ограничивался формальностями: "Как дела? Хорошо? Ну, вот и прекрасно". Генриха переселили в кладовку без окон, когда дяди не было дома, ел он не за общим столом, а на кухне с прислугой. Он мечтал о дне, когда станет, наконец, совершеннолетним и покинет дядин дом. Но за полгода до его восемнадцатого дня рождения случилось еще одно несчастье. Кто-то, то ли прислуга, то ли кто-то из родственников облил Макси кипятком, у него выпала шерсть и он умер на руках у Генриха. Слушая музыку, что играл Давид, Генрих почему-то вспомнил не лежащую в постели, бледную до синевы маму, а кота. Он вспомнил полный боли и непонимания взгляд умирающего животного, как остекленели блестящие, полные жизни глаза кота. Как обмякло и потяжелело завернутое в полотенце тельце. Потеряв сначала маму, а потом и последнее близкое существо - кота, Генрих чуть не сошел с ума и наломал дров. Обычная, в общем-то, бытовая история перешла на совершенно другие рельсы.
Музыка стихла. Повисла тишина - ни слов, только плеск волн за кормой и ворчание машины где-то в низах. Люди, точно проснувшись, приходили в себя, вытирали слезы. Ничего с виду не изменилось, но Генрих почувствовал: убийства не будет. Толпа исчезла, снова распалась на отдельных людей. А по отдельности люди не страшны, даже когда их много. Проняло даже обвинительницу. Вытерев слезы, она снова завела свою шарманку, но уже без былого запала. Вялая попытка завести толпу не увенчалась успехом. Люди стали расходиться, снова рассаживались кто где. А к женщине вдруг подошел Чистюля и сказал негромко, но так, что услышали все:
- Не надо больше. Не надо так, мы же вереи, в конце концов. А евреи не убивают друг друга. Нас слишком мало, чтобы мы могли себе это позволить.
- И ты туда же, - всхлипнула женщина. - Не был ты в концлагере…
- Был, - Чистюля закатал рукав и показал женщине вытатуированный на руке номер. - Я был "шайзе-коммандо" и я знаю, что почем. Ты где обитаешь? Идем, я провожу, - он обнял женщину и увел с палубы. Та не сопротивлялась: слова про "шайзе-коммандо" попали в цель.
- Вот это приключение, - Саша на негнущихся ногах сделал несколько шагов в сторону и сполз на палубу. - Я думал - все, затопчут.
- Да уж, - покачал головой бледный, как смерть, Мозес. - Наша история могла закончиться прямо здесь. Если бы не Давид…
- А что это за музыка? - Генрих подошел к стоящему со скрипкой в руках Давиду и тронул того за рукав. Давид не ответил, глядя в пустоту.
- Отстань от человека, - подал голос Саша. - Ты что, не видишь, в каком он состоянии?
- "Шайзе коммандо", - присвистнул Мозес и взглянул на отошедшего к борту Чистюлю. - Теперь понятно, почему он моется каждый день.
В Биркенау на шестьдесят тысяч узников было всего два так называемых "санитарных блока". Каждый представлял собой громадный сортир на двести "посадочных мест". Ни о каких удобствах речь не шла - просто дырки в бетоне, а внизу - громадные ямы с дерьмом. Охрана загоняла заключенных группами и у них было не больше пяти секунд на все про все. Задержаться не давали, ведь с другого конца барака уже вбегала следующая партия. Группа заключенных, занимавшаяся очисткой латрин и называлась "шайзе-коммандо". Они ведрами вычерпывали содержимое выгребных ям и вывозили в громадных бочках. Опасаясь заразы, эсэсовцы боялись к ним приближаться, поэтому в такой работе, как это ни парадоксально, был свой плюс: "шайзе-коммандо" не били.
- Очень смелый поступок, - к Саше подошел Цви, один из организаторов перехода. Высокий, коротко стриженный, в песочного цвета шортах и рубашке, которая бугрилась, распираемая мощной мускулатурой. Выправка и жесткий взгляд выдавали видавшего виды человека. Был он то ли из "Хаганы", то ли из "Эцеля". Обычно он ни с кем, кроме своих товарищей, не разговаривал, держался отстраненно. Генрих вспомнил, что видел в толпе пробковый шлем, с которым Цви не расставался. Значит, он все видел, понял Генрих. Видел, но не вмешался, хотя одного его слова было достаточно, чтобы остановить чуть не свершившийся суд Линча. Образ благородного борца за освобождение родины треснул и померк, во всяком случае, в глазах Генриха. Саша поднял на Цви глаза и коротко кивнул, показывая, что услышал, но не сказал ни слова. - Вот что, берите этого к себе, раз уж вы за него заступились. Иначе его сожрут, доведут до того, что он сам за борт сиганет. А это уже лишнее.
- Ладно, возьмем, - согласился Саша. - Вы-то что не вступились за него?
- Пока львенок не попробует крови, львом ему не стать, - усмехнулся Цви. - Нам нужны львы.
- Крови, говорите, - Саша встал и смерил Цви презрительным взглядом. - Бей своих, чтобы чужие боялись, так? Знакомая песня, я уже был там, где ее пели хором.
Вместо ответа Цви пожал плечами и ушел. А вечером, когда все уже готовились отойти ко сну, заявился в закуток к "йекес". Не стал разводить политесы и ходить вокруг да около. Сел на свободную койку напротив Сашиной и спросил в лоб:
- Ты там сказал, что служил в Красной Армии. Я посмотрел анкету, что ты заполнял при регистрации - там ничего такого нет. Почему?
- А какое твое дело? - вопросом на вопрос ответил Саша. Обращение на "ты" его слегка покоробило, хотя он и знал, что в врите не принято обращаться на "вы" к одному человеку. Он даже не повернул голову в сторону Цви, так и лежал, глядя на лампочку под потолком, маломощную и грязную. В неровном желтом свете лица людей напоминали восковые маски.
- Ты как со мной разговариваешь?! - в голосе Цви лязгнул металл. Генрих, хоть Цви и не обращался к нему, вдруг захотел вскочить и вытянуться по стойке смирно.
- А как мне с тобой разговаривать? - на Сашу командный тон не произвел никакого впечатления. - Денег я тебе не должен. Ты мне не друг, не родственник, вообще никто. Нет у тебя козырей. А если тебе не нравится, как я с тобой разговариваю, мы можем выйти и поговорить как мужчина с мужчиной.
- Ты дал о себе ложные сведения, - Цви сбавил обороты. Генрих снова удивился - в каждом движении Цви угадывалась немалая физическая сила. Неужели он испугался мелкого худощавого Сашу? Или тут важнее внутренняя сила - а уж в этом Саша Цви точно не уступал.
- Неправда, - ответил Саша. - Я ни слова не соврал. А что в графе "служба в армии" прочерк поставил, так я же не писал, что не служил. Просто не заполнил графу. Служил я там где-то, или нет, это не ваше дело.
- Ах, вот оно как, - в голосе Цви послышались презрительные нотки. - Не хочешь, значит, послужить Родине? Другие хотят, а ты не хочешь? Весь еврейский народ воюет, люди жертвуют своими жизнями, ежедневно, ежечасно. А ты отсидеться хочешь, как последний трус.
- Ты мне тут пропаганду не разводи, - Саша сел и впервые сначала беседы посмотрел на Цви. - Я пропаганды наслушался, тошнит уже. Воевать не буду, отвоевал свое. И за тебя в том числе! Если бы мы хребет немцу не сломали, ты бы сейчас здесь не сидел. Я три года на фронте был, больше не хочу, ша! Теперь пусть другие воюют.
- А они и воюют, - Цви стукнул себя по ноге кулаком. - Необученные, необстрелянные люди идут в бой, а фронтовик сидит трусливо под кустом. Ты кораблем случайно не ошибся? Остался бы в Европе, жил спокойно. Оглянись вокруг: евреи плывут в Эрец Исраэль, строить новое государство, новую жизнь. И готовы ее защищать. А ты…
- Работать, строить я готов. А воевать не буду, - спокойно ответил Саша. - И вы меня не заставите, не тот расклад. Я же не как эти, - он кивнул на Генриха с Мозесом. - "Гахаль", "Махаль". Это им ты командир, а я свободный человек.
- Ошибаешься, заставим! По закону каждый взрослый мужчина - военнообязанный. Так что не отвертишься. И былыми заслугами тут размахивать не надо. Я тоже с немцами воевал, только не в Красной Армии.
- А ну как не стану воевать? Что тогда, в тюрьму посадите? - рассмеялся Саша.
- Посадим!
- Государства еще нет, а тюрьмы уже есть? Вижу, что вы времени не теряете. Молодцы, так держать! - откровенно изгалялся Саша.
- Ладно, - Цви справился с собой и заговорил спокойно. - Делай, как знаешь. Ты пойми одну вещь: государства еще нет. Его может вовсе не быть, если мы его не отвоюем. Нам нужны все, кто может хоть чем-то помочь. Если ты не готов к этому - дело твое. У нас не Советский Союз и расстреливать тебя как дезертира никто не будет. Но ты хорошо подумай, стоит ли тебе вообще в это ввязываться. Найди в Хайфе пароход обратно в Европу и уезжай себе. Мы как-нибудь обойдемся и без тебя, - Цви встал. - Да, хорошо подумай.
- Он прав, - когда Цви ушел, с верхней койки свесилась седая голова Давида. - Неужели ты этого не чувствуешь, Саша? Это наше государство, еврейское. Впервые за две тысячи лет у нас есть шанс построить жизнь по-своему. И за это стоит бороться.
- Может и прав, - Саша снова лег. - Только… Ты заметил, как он вначале загавкал? И только потом, когда я не прогнулся, он быстренько сменил пластинку и стал уговаривать.
- Заметил, - согласился Давид. - Ну и что с того? Есть такие люди, которые не мыслят себя без принадлежности к чему-то большему. В чем можно упрекнуть Цви? В том, что он всего себя отдает борьбе? Без таких, как он, не победили бы немца.
- Такие комиссары страшнее врагов. Я уже видел, как они воюют. Сами лягут и бойцов видимо-невидимо положат, - скривился Саша.
- Только я еще кое-что заметил. Ты с ним вот так спокойно и уверенно разговаривал. А с комиссарами в Красной Армии ты тоже так разговаривал? Что-то мне подсказывает, что нет. Там за такие слова… - покачал головой Давид.
- Хочешь сказать, что мне надо им в ножки кланяться и руки целовать? Только за то, что мне позволяют чуть больше, чем раньше?
- Нет, но мне непонятно, почему ты не хочешь помочь отвоевать Эрец Исраэль. Ведь ты легко смог бы стать офицером в новой еврейской армии…
- Я бы объяснил, но ты не поймешь, - оборвал Давида Саша. - Я уже не тот студент, который в 41-м на фронт добровольцем ушел!
- А ты попробуй, - подал голос Мозес. - Расскажи нам свою историю. Или тоже скажешь, что мы тебе никто?
- Нет. После сегодняшнего не скажу. Ладно… я вам расскажу, по крайней мере часть. Но прежде чем я это сделаю, я хотел бы услышать Давида. Мне чертовски интересно знать, что за музыку он сегодня сыграл. Ведь до самых кишок пробрало и не только меня. Ну, друг наш музыкант, рассказывай! - Саша ткнул кулаком в тюфяк над головой и поморщился, когда труха посыпалась ему за шиворот.
- Я? - опешил Давид.
- Да, ты, - усмехнулся Саша. - Откровенность за откровенность!
- Мне тоже интересно, - подхватил Генрих. - Расскажи, Давид!
- Ладно, - тихим голосом ответил Давид. - Я расскажу… Когда немцы пришли во Львов, они согнали всех евреев в гетто. Они везде так делали, - начал свой рассказ Давид. Слушатели согласно кивнули. - Кроме гетто они устроили на окраине лагерь. Они его называли "рабочим". Там были мастерские, где работали заключенные - украинцы, поляки, евреи. Но это было совсем не тихое место, там все время убивали. На трамваях привозили людей из гетто, с железнодорожной станции. Вели их за лагерь, в Пески - мы это место называли "Долиной смерти" и там расстреливали. Все время расстреливали, вешали… А еще комендант, бывало, стрелял из автомата по рабочим. Выйдет на балкон канцелярии и стреляет, пока кого-то не убьет. И жена его тоже стреляла. Охранники соревновались - кто больше убьет, кто придумает самую изощренную казнь. Но не этим славился лагерь. Первый комендант, Рокито, был изрядным меломаном, кажется, сам на чем-то играл. Но при нас он не играл, только слушал. Он собрал оркестр мирового уровня. Из заключенных, конечно, из кого еще? Я тоже был в этом оркестре, - Давид посмотрел Генриху прямо в глаза. Видно было, что ему тяжело говорить. - Ты спрашивал, что это за мелодия? Мы всегда играли ее, когда вешали. Разная музыка для разных казней. Расстрел - фокстрот, повешение - танго. Это танго…
- А кто ее написал? - спросил Саша.
- Не знаю, - покачал головой Давид. - Думаю, что Куба Мунд, так звали нашего дирижера. Эх, что за оркестр был - лучшие из лучших! Куба был дирижером Львовской оперы, а еще профессор Штрикс, да и многие другие. Там такие музыканты были - не стыдно в любую столицу - хоть в Париж, хоть в Рим, хоть в Лондон с гастролями. Я то так, сбоку при них пристроился…
- Ты хорошо играл, - сказал Генрих. - А что случилось потом?
- Потом всех расстреляли, - горько усмехнулся Давид. - Больше никто это танго сыграть не сможет, я последний кто помнит ноты.
- А как тебе удалось уцелеть? - не сдержал любопытного вопроса Генрих.
- На сегодня достаточно вопросов, - Давид лег и отвернулся к стене. Генрих посмотрел на его напряженную спину и проглотил вертевшиеся на языке слова. Давид помолчал и глухо сказал в пустоту, ни к кому не обращаясь:
- Интересно, они вообще люди, эти немцы? Мне иногда казалось, что они какие-то натянувшие человеческую кожу чудовища. Ходит, говорит как человек, а внутри паук, или ящер…
- Люди, такие же, как мы - маму зовут, когда больно, в штаны делают, когда страшно, - отозвался Саша. - Требуха у них внутри вполне человеческая, кишки, дерьмо, все, как положено. Надо только как следует штыком поддеть и все наружу лезет.
Услышав это, напрягся Генрих, но снова ничего не сказал, промолчал. Вскоре все заснули, только Мозес долго ворочался и вздыхал.
На следующий день, в пятницу, уже под вечер, когда верующие евреи ушли на бак - молиться, а нерелигиозные, которых было большинство, занимались своими делами, в салон влетел растрепанный мальчишка и закричал:
- Все выходите! Получено радио - в Тель-Авиве Бен Гурион объявил о создании государства Израиль. Мы на карте, ура! - мальчишка убежал.
На секунду повисла тишина, а потом все сразу загомонили, задвигались. Новость была ожидаемая - дата окончания британского мандата над Палестиной была известна заранее, решение ООН о создании государства было принято еще в прошлом году. Но одно дело знать в теории, другое - вот так, вживую узнать о том, что двухтысячелетним бездомным скитаниям еврейского народа пришел конец. Все побежали на палубу, толкаясь и суетясь.