* * *
Все сложилось на редкость удачно. Леков дозвонился в Москву, поговорил с Кудрявцевым, с которым дружил уже несколько лет, пару раз оказывался в его квартире вместе с Полянским, выпивал-закусывал, ездил на дачу Романа, что пряталась в сосновом лесу Николиной горы, и через два дня Царев с Куйбышевым проводили его в столицу. Напутствий на вокзале Лекову не давалось – все было обговорено заранее, Леков был трезв, гордо вышагивал по перрону в своем новом костюме, за ним следовали Царев и Ихтиандр, по такому случаю перегрузившие свое добро из грязноватых рюкзаков в два вполне приличных чемодана. Чемоданы больше соответствовали респектабельному облику их курьера, и шансы на то, что Лекова по дороге в Москву "свинтят", сводились почти к нулю.
Первые известия из Москвы Ихтиандр с Царевым получили через два дня. Игорю Куйбышеву позвонила Стадникова и радостным голосом сообщила, что ее любимый звонил от Кудрявцева, что товар отдан, деньги получены, и он ночным поездом выезжает в Ленинград.
– Ништяк! – крикнул Ихтиандр. – Олька, я, честно говоря, не верил, что все получится.
– Не верил, – хмыкнула в трубку Стадникова. – А чего же тогда вы все ему отдали? Там же хренова туча денег.
– А черт его знает, – растерянно ответил Куйбышев. – Так хорошо сидели. И потом он, Василек, действительно, как будто заново родился. И не пил почти. Все то с Кудрявцевым этим по телефону базарил, то Дюка подкалывал. Я точно говорю, почти не бухал. Сухенького пару стаканов принял и все. Убедил нас, короче. Поверили ему просто. Знаешь, так, по-человечески. Нужно же иногда с людьми по-человечески. А? Как скажешь?
– Скажу, что повезло вам, – ехидно сказала Стадникова. – Так что, номер поезда сказать? И вагона? Может, встретите его?
– Точняк, – деловито согласился Куйбышев. – Точняк. Обязательно надо встретить. Такие бабки...
– Да, бабки большие, – согласилась Ольга. – Ну, записывай... Слушай-ка!
– Да?
– Так давайте я с вами на вокзал поеду?
– Давай. Пивка вместе попьем. И Васильку приятно будет.
– Думаешь? – с сомнением в голосе спросила Стадникова.
– Ну, я не знаю. Это ваши дела. Мне бы приятно было, если бы меня на вокзале такая красивая девушка встречала.
– Ну да, конечно... Ладно, давай, короче, на вокзале у Головы в половине девятого.
– А поезд-то во сколько приходит?
– В девять с копейками.
– А... Ну ладно. Рановато, вообще-то.
– Брось. Вы же все равно опоздаете.
– Нет уж. На такие встречи мы не опаздываем.
* * *
Они встретились у Головы ровно в половине девятого. Народу на Московском вокзале в это время много, но окрестности Головы были той площадкой, потеряться на которой невозможно, даже если бы количество приезжающих, встречающих, провожающих, отъезжающих и просто праздношатающихся увеличилось бы вдвое, втрое, да, пожалуй что, и вдесятеро.
Голова была центром главного зала, она возвышалась на темном параллелепипеде не слишком высоко, но как-то очень значимо – очень солидно и крепко сидела голова на каменном постаменте.
Голова была нейтрального серого цвета, стирающего все предполагаемые эмоции. Предполагаемые – потому что их, в общем-то, и так не было обозначено на лице Головы, но цвет усиливал ее нейтральность, равнодушие к копошащимся под Головой людям, подчеркивал уверенность Головы в собственной значимости и в правильности выбранного Головой пути.
Живой прототип Головы, точнее, давно уже не живой, но когда-то все-таки дышащий, разговаривающий, машущий руками, кричащий с дворцовых балконов и топающий ногами, пьющий пиво в женевских кафе, сосредоточенно строчащий бесчисленное количество статей, тезисов, докладов, памфлетов, занимающийся любовью, трясущийся в автомобиле по московским улицам, живой прототип, конечно, эмоциями обладал. Даже больше чем нужно было у него эмоций. Слишком был эмоционален. Но задачи прототипа и Головы были совершенно разные. Прототип решал проблемы, Голова их решила. Прототип ломал, строил и снова ломал, перекраивал уже сделанное на новый лад, юлил, хитрил, садился сразу на два стула, проскальзывал ужом между сходящимися жерновами опасности, Голове же все это было ни к чему. Голова являлась символом стабильности и хорошо выполненной работы. Настолько хорошо, что результат этой работы менять не следовало. Ни к чему было что-то менять. Опасно было менять. Категорически нельзя. Под страхом смерти – кого угодно и скольких угодно – нельзя. Сотни тысяч Голов и Головок, разбросанных по стране, закатившихся в самые дальние и потаенные ее уголки, словно грузила, удерживали над страной невидимую сеть, под которой, в тине, тихо спали старики и дети, солдаты и матросы, мужчины и женщины, воры и милиция – спали и знали, что Головы хранят их покой.
Утро на Московском вокзале – время суетное. Электрички каждые пять минут выдавливают из зеленых вагонов толпы заспанных, хмурых в большинстве своем граждан, спешащих на службу, московские дорогие поезда высыпают под крыши перронов дробь пассажиров дальнего следования. Снуют, выкрикивая в утреннее небо слова предостережения, носильщики, толкающие перед собой железные, лишенные цвета тележки, бродят одетые в нелепые серые костюмчики милиционеры, в общем, суета царит на Московском вокзале по утрам, суета неупорядоченного и не вошедшего в рабочий ритм движения чужих – пассажиров и встречающих, и своих – проводников, носильщиков, милиционеров, уборщиц, ларечных продавщиц и дворников. Днем все войдет в деловой, четкий ритм, но до этого еще далеко. Нужно еще окончательно проснуться, опохмелиться, вспомнить, какое нынче число или день недели, осознать, сколько осталось до получки и сколько мелочи в кармане, в общем, непросто утром сориентироваться в бестолковой вокзальной суете.
И только в непосредственной близости Головы можно расслабиться, застыть на месте, уставившись остекленевшим спросонья взором в ограниченное стенами серого зала пространство, и быть уверенным в том, что тот, кого ты ждешь, увидит тебя наверняка. Можно не водить глазами по сторонам, не выискивать в толпе знакомых – они сами увидят тебя, промахнуться, пройти мимо Головы невозможно.
– Какая точность! – Стадникова улыбнулась и даже игриво раскланялась, едва ли не книксен сделала перед хмурым Ихтиандром.
– Привет, – кивнул Куйбышев. – Ты тоже не задерживаешься. Соскучилась по своему-то?
– А Царев где?
– За пивом пошел, – так же хмуро ответил Куйбышев.
– За пивом? А где это здесь в такое время пиво продают?
– Он найдет. Не было случая, чтобы Царев пива не нашел. У носильщиков возьмет, у проводников... Не знаю, не парь меня, репа болит...
– Нажрались вчера?
– Ну так, – неопределенно ответил Куйбышев. – Слегка так... Чуть-чуть... Вон он идет.
– Пошли на платформу, – буркнул Царев, не поздоровавшись со Стадниковой. В сумке, висящей на худом, квадратном плече Царева громко звякнули бутылки.
Когда из седьмого вагона вышел последний пассажир – пожилая женщина в плюшевом жакете и черной, неопределенной ткани юбке, Ихтиандр кашлянул и покосился на Стадникову.
– А точно вагон седьмой?
– Точно...
– И поезд этот?
– Да.
– Ну что же... Давай пивка, что ли? Царев молча вытащил из сумки две бутылки пива, сцепил их пробками и дернул резко, с поворотом. Пена с шипением полилась на асфальт платформы, глухо звякнули пробки – Царев умел открывать две бутылки одновременно.
– А девушке? – спросил Ихтиандр.
Царев молча вытащил третью бутылку, ощерясь, закусил пробку и сорвал ее с необыкновенной легкостью, ничуть не изменившись в лице.
– На, Оля...
– Что делать будем? – спросил Ихтиандр, сделав несколько больших глотков.
– Что-что...
– Поехали ко мне, – печально предложила Стадникова. – Он, если что случилось, будет домой звонить...
– Да. – Куйбышев влил в себя остатки пива и согласно кивнул. – Да. Других вариантов нет.
* * *
– Он у тебя был? Стадникова приложила палец к губам и покосилась на телефонную трубку, которую она прижимала к уху.
– Был? Сколько? Три дня? А потом? Выгнала? А куда он отправился? Ясно... Ну ладно, извини... У меня нормально. Слава Богу... Да, да. Все, целую... Да, слушай, если что, может, я перезвоню еще? Спасибо... И ты звони, если что-нибудь узнаешь, ладно? Ну, целую.
– Вот сука! – Ольга шваркнула трубкой об аппарат, трубка скользнула по черному пузатому боку старинного телефона и, не удержавшись в держателе, полетела на пол. Не долетела, закачалась, запрыгала, как древняя детская игрушка "раскидайчик", крутясь вокруг своей оси на витом, перекрученном шнуре. – Сволочь! Гад! Ненавижу!
Стадникова кричала, топала ногами, не обращая внимания на вопросительные взгляды Царева и Куйбышева.
– Ну что там происходит? – Цареву наконец удалось поймать паузу в стенаниях Стадниковой и он не преминул ею воспользоваться. – Что там, Оля?
Поиски Лекова начались три дня назад, сразу по возвращении с вокзала в квартиру Стадниковой. Точнее, формально Стадниковой-Лекова, но Куйбышев и Витя Царев быстро поняли, что стационарно проживала здесь Ольга. Леков же болтался Бог знает где, иногда брал с собой свою любимую, как он любил выражаться, "в концерт", или "на вечеринку", но чаще – исчезал на трое-четверо суток, а то и на неделю, исчезал в совершенно неизвестном направлении, исчезал внезапно и так же внезапно появлялся – иногда совершенно пьяный, разухабистый и веселый, иногда с похмелья – побитой собакой заглядывал Ольге в глаза, дрожащими губами шептал слова извинения, вымаливал прощение и мелочь на кружку пива...
– Слушай, а мы его встретили – такой респектабельный... Думали – исправился парень. Деньги начал зарабатывать...
– Ну да. Меня бы спросили. Этот костюм ему приятель один подарил. Они здесь, в этой квартире, неделю квасили. Какой-то журналист московский. Насосанный, как черт. Бабок немерено. И одежды с собой навез – целый чемодан. Ну, когда уезжал, костюм и оставил Васильку. Леков-то к тому времени совсем поизносился, – ответила тогда Ольга.
Звонить в Москву начали сразу же. Кудрявцева застали на даче – на Николиной горе. Дача у Романа была настоящая, московская – с телефоном, канализацией, со светом и газом, с ванной – даже дачей эту домину было называть как-то неудобно. Впрочем, до понятия "особняк" она тоже не дотягивала. Деревянный дом, двухэтажный, с башенкой, а в башенке – по витой лестнице подняться – комнатка с небольшим оконцем. Леков любил в этой комнатке жить. Дружили они с Кудрявцевым – Ольга никак не могла понять, что нашел респектабельный, солидный Роман в Лекове – ленинградском алкаше. Правда, тот был еще блестящим музыкантом, но его выходки, по крайней мере для Ольги, все чаще перекрывали музыкальный талант любимого.
Любимого...
Она много раз задавала себе вопрос – зачем ей нужен этот парень, оказавшийся невероятным эгоистом, трусоватым и слабым, случись что – бегущим плакаться ей в жилетку, а через час уже напивающимся до судорог и трехдневной тошноты... Ответить не могла. Чертова любовь... Все равно она не променяла бы его ни на кого из знакомых. Да, пожалуй что, и незнакомых. Песня была такая у Лекова. "Кобелиная любовь"... Часто слушала ее Ольга, пожалуй, чаще чем что бы то ни было. Сучья любовь...
– Я его на вокзал вчера проводил, – озабоченно ответил Кудрявцев на вопрос Стадниковой. – Я на дачу ехал ночевать. Довез его, на вокзале высадил. Он трезвый был. Да, и с деньгами. Нет-нет, все в порядке – трезвый, в костюме, чистый, красивый... Я его до перрона довел... Нет, в вагон не сажал. Но до поезда довел. Нет, без чемоданов. Чемоданы он у меня оставил. Сказал, что потом заберет. Да и то – денег у него – на сто таких чемоданов. Сама посуди, Оля, – трезвый, стильный молодой человек, до поезда я его тем более едва ли не за руку проводил. Может быть, в дороге что случилось?
В дороге его не было, это Ольга знала точно. Так же, как и Царев с Куйбышевым. Они спрашивали у проводницы – тринадцатое место, которое должен был занимать Леков, оставалось свободным от самой Москвы. Никто на это место не садился.
Трое суток сидели Витя Царев и Игорь Куйбышев по прозвищу Ихтиандр в квартире Стадниковой. Иногда они выходили в магазин, иногда засыпали – принадлежностей для этого в гостеприимном доме молодого рокера было в достатке – три спальных мешка неизвестного происхождения, кажется, как и костюм, подаренный какими-то заезжими хиппи, матрас на полу, диван, который занимала хозяйка дома...
* * *
На вторую ночь Царев предложил Ихтиандру переночевать в собственных домах, но тот покрутил пальцем у виска.
– Ага. А там Суля до нас дозванивается. То-то приятно будет побеседовать. Врубился?
– Врубился. Ну что, уходим в подполье?
– А чем вам тут плохо? – спросила Стадникова. – Сходите-ка лучше в магазин. Деньги-то у нас еще есть?
– Есть малехо, – ответил Царев. Ихтиандр же, пошарив по карманам, поморщился, но кивнул согласно.
Сначала Ольга обзвонила всех своих московских знакомых, потом отыскала на подоконнике старую записную книжку Лекова и пошла по алфавиту – об исчезнувшем невесть куда Васильке никто ничего не знал. Два дня прошло в беспомощных и бесполезных попытках выйти на след растворившегося на Ленинградском вокзале курьера – Стадникова обзванивала теперь уже ленинградских знакомых, выявляя косвенные связи, о которых прежде не знала. Устроители подпольных концертов. Журналисты, бабы, какие-то забубенные алкаши, ни имени, ни фамилии которых ленинградские друзья не знали, а представляли исключительно по кличкам – Новорожденный, Железный, Мойва, Приостановленный, Нырок – некоторые из них подходили к своим московским телефонам, но отвечали Стадниковой невнятным мычанием, лишь по интонациям которого догадывалась Ольга, что они не видели своего старого собутыльника уже очень долгое время, и где он находится в данный момент они понятия не имеют.
Телефон девушки Юли дал Стадниковой Митя Матвеев.
Она очень не хотела звонить Мите, но, в конце концов, решив, что цель в данном случае оправдывает средства, набрала его номер.
Митя долго мурлыкал в трубку, не скрывая своей радости от того, что Ольга ему позвонила, предлагал немедленно встретиться, услышав о невозможности рандеву предлагал встретиться завтра, послезавтра, через неделю. Когда же наконец Стадниковой удалось растолковать ему суть проблемы, он обрадовался еще больше.
– Юльке позвони! – едва ли не крикнул он. – Он у Юльки наверняка тусуется.
– Кто это – Юлька?
– Ну, как тебе сказать, Оля... Девушка такая. Москвичка. Ты не знала? Я не хотел тебе говорить...
"Вот сволочь какая, – подумала Стадникова. – Слизняк сраный. Не хотел он говорить. Да он от радости просто булькает. Заложил приятеля... Думает, что теперь ему от меня обломится... Думает, что я Лекова пошлю и он его место займет. Да ни хрена! Я Васильку устрою, конечно, он, подонок, по полной схеме у меня получит. Но этот гаденыш никогда со мной в койку не ляжет. Ладно. С паршивой овцы хоть шерсти клок..."
– Дай телефончик этой Юли.
– С удовольствием. Записывай.
– Кто там еще образовался? – спросил Куйбышев, когда Ольга повесила трубку.
– Какая-то курва московская, – хмуро ответила Стадникова. – Позвоню, узнаю.
Юля оказалась, как быстро поняла Стадникова по голосу и интонациям девушки, вовсе не "курвой". Она была очень недовольна поведением Василька, сказала, что он приехал к ней без звонка, прямо с вокзала, объяснив свое появление тем, что его внезапно "пробило". Ну, пробило так пробило. Юля, давняя знакомая Кудрявцева и не последний человек в жизни московского андеграунда, пустила бедолагу переночевать, но среди ночи бедолага куда-то исчез, появился под утро в стельку пьяный с двумя бутылками водки, которые Юле пришлось выпить с ним на пару. Ольга не сомневалась, что именно так все и происходило. Уговаривать Василек умел, особенно женщин, что у него было, то было.
В конце концов, на второй день, Юля поняла, что времяпрепровождение, предложенное ее ленинградским гостем, может продолжаться довольно долго – денег у Лекова было более чем достаточно, деньги эти он Юле показывал и говорил, что проблем с выпивкой и едой не будет.
И действительно, он несколько раз бегал в магазин и приносил в избытке все самое дорогое из того, что можно было купить в московских гастрономах или на рынках.
Улучив момент, когда Леков находился в расслабленном и податливом состоянии, Юля вытащила у него из кармана пятьдесят рублей, взяла такси и поехала на Ленинградский вокзал. Там она купила билет на ночной поезд, вернулась, вручила его разомлевшему Васильку и, применив физическую силу, выставила засидевшегося, а точнее, залежавшегося гостя за дверь.
– Слушай, – спросил Царев, – а деньги-то она не свистнула?
– Нет, – ответила Стадникова. – Нет. Я женщин знаю. И Лекова знаю. Он уехал с деньгами.
– Так... Ихтиандр потряс над стаканом пустую бутылку.
– Кто пойдет?
– Я. – Царев встал. – Моя очередь.
– И где теперь его искать? – Ихтиандр мрачно покачал головой.
– На верхней полке.
Стадникова посмотрела на Царева с интересом. Степень угрюмости в голосе Куйбышева была столь высока, что более депрессивно, по ее мнению, уже ничей голос звучать не мог. Однако Цареву удалось побить рекорд своего друга. Шаркая ногами, он подошел к двери, ведущей на лестницу, замер, медленно повернулся к Стадниковой и совсем уже замогильно вымолвил:
– Позвони-ка этой твоей Юле.
– Так я же только что...
– Позвони, – неожиданным басом повторил Царев. В обычных условиях голос его имел баритональный диапазон, иногда даже переходил на тенор.
– А что сказать-то?