- Брали не обязательно деньгами. Иногда подношения навязывали. Трудно уклониться. Дарили лошадей, меха, сбрую, палатки походные, быков дарили, табакерки, да мало ли как исхитрялись. Даже фельдмаршала Шереметева Петр душевно как бы отлучил от себя - нетерпим был к нечистым на руку.
- А насчет фискалов? Почему слово это бранным стало? - спросил Гераскин.
- Думаю, что фискалы злоупотребляли доносами. Петр ухватился за это, как за последнюю возможность контроля. Доносчиков соблазняли всякими наградами. И сам Петр неприятную манеру взял - будучи впервые в гостях, присматривался к дому, к достатку хозяина. Причем виду не подавал, компании не портил, был снисходителен.
- Небось в каждом чиновном доме жили не по средствам, - сказал профессор.
- Пожалуй что так.
- Простой у него способ, - сказал Гераскин. - Посидел в гостях, выпил, закусил - и пожалуйте к прокурору. Я тоже иногда в гостях думаю: откуда у хозяев это все?
Однажды в отчаянии Петр приказал Ягужинскому подготовить указ: "Всякий вор, который украдет настолько, что веревка стоит, без замедления должен быть повешен".
Ягужинский отказался. "Государь, - сказал он, - разве ты хочешь остаться без подданных? Все мы воруем, все, только одни больше и приметнее других".
Но Петр не отступался, он впервые объявил виновными дающих взятку, назвал их лиходателями, приказал карать наравне с лихоимцами. Выбирали бурмистров, и, если кто подкупал выборщиков и кто брал деньги, одинаково приговаривались к битию кнутом и ссылке на вечное житье в Азов.
Боролись со взятками и Екатерина Вторая, и Павел, все цари боролись. Безуспешно.
Петр же оборонялся до последнего, именно оборонялся, видя, как со всех сторон и дальние, и ближние, самые верные его единомышленники "подкапываются под фортеции правды".
После виселицы, на которой закачался Гагарин, пытают и публично секут петербургского вице-губернатора. Следователь по делам о казнокрадстве, тот, кто борется со взятками, уличен в оных и расстрелян. На кого ни обращается взгляд Петра, все замешаны, замараны. Он убеждается, что "всяк человек есть ложь". Надо еще жестче, еще страшнее, ему остается только "жесточь".
Однажды при пожаре Петр увидел, как солдат взял кусок оплавленной меди. Петр так вспылил, что ударом своей дубинки уложил солдата на месте, насмерть.
- Так нельзя, - сказал профессор. - Этому оправдания нет.
Молочков зажмурился, тоскливо замотал головой:
- …Ох, знаю, знаю. Но не могу судить его. Вы поднимитесь туда, к престолу, оттуда посмотрите, что творится. Нам думается, что снизу виднее. Нет, дорогие мои, сверху как на Россию посмотришь, на ее губернаторов, на местных грабителей, сердце трещит от ярости.
В своей борьбе с мздоимцами Петр чего только не перепробовал, ставил опыт за опытом. Был такой характерный случай. По Москве давно ходил слух об одном умелом стряпчем. Стряпчий этот знал и новые, и древние законы. На судах он часто судей поправлял, не мог удержаться, хотя это вредило его делам. Закон был для него превыше Творца, со всей твердостью он защищал подзащитных, только требовал от них полной откровенности. Узнав про такого рыцаря законности, Петр захотел с ним познакомиться. Уж больно необычно было подобное поведение среди стряпчих. Стряпчий сказал, что для него у закона нет границ, он одинаков что утром, что вечером, что в церкви, что в мечети. Петр слушал, не верил. Послал соглядатаев. Те подтвердили его честность. Второй раз призвал, расспрашивал про тяжбы, про дела, которые стряпчий вел. Понравился он Петру. Настолько, что решил назначить его новгородским губернатором. Сразу на такую высокую должность! На общее удивление Петр отвечал: во-первых, этот человек превосходно знает законы, во-вторых, правдолюбив, в-третьих, ни подарки, ни угрозы не повлияют на его правосудие.
Стряпчий заверил Петра, что свято будет исполнять свою должность во славу государя. И честно держал свое слово. Год прошел, другой, Петр его в пример ставил, хвалился своим выбором. Еще прошел год, и стали проникать к царю нехорошие слухи о новгородском губернаторе. Продает должности, берет за подряды. Петр не поверил: "Я лучше вас знаю этого человека, - говорил он, - губернатор безупречен".
Выяснилось, что губернатор берет - и подарками, и деньгами.
Государь вызвал его, привел факты уличающие, постыдные. Губернатор не стал запираться. Признал, что брал от жуликов, выносил решения в их пользу. Что продавал должности, звания.
Петр схватился за голову.
Не в наказании было дело, Петру причину хотелось выяснить, до сути докопаться. Как же так, будучи простым стряпчим, человек соблюдал себя, а стоило его за честность поднять, стал творить те же беззакония, что и прочие. В чем тут секрет, откуда взялась эта скверна?
Губернатор сорвал с себя пышный парик, был весь в поту, пот мешался со слезами. Нет, не сразу он исплошал, держался как мог, старался жить честно, не получалось. Жалованья хватало только на скудное пропитание, о том, чтобы скопить что-то для детей своих, и думать не приходилось. Брал в долг, чтобы вывернуться; отдавать сроки подступали, а нечем. Нечисть чует, суют со всех сторон, уговаривают, ну и не выдержал, соблазнился. Раз, другой сошло - и поехало как по маслу.
И так он искренне поведал о своем искушении, что Петр задумался. Причина, как ни смотри, мала, чтобы честь переступить.
- Честь добра, - соглашался губернатор, - да съесть нельзя.
- А что ж ты раньше соблюдал себя, внизу не соблазнялся, куда меньше имел.
Все правильно, подтверждал губернатор, бумаги составлял в трактирах, по судам бегал за грошовую мзду и не переступал, соблюдал себя. В губернаторском же доме со слугами да с гостями по-другому жить приходится. Свободы такой нет, чтобы в холщовой рубахе ходить.
- А много ль тебе надо, чтобы ты не стал брать ни взяток, ни подарков, справлял бы свои дела неподкупно? - поинтересовался Петр.
- По крайней мере, еще столько, сколько я получаю жалованья, - отвечал губернатор.
- И будет тебе достаточно? - допытывался Петр. - Не будешь льститься ни на какие посулы и прибыли?
- Не буду, не буду, - заверял губернатор. - Если нарушу, накажи меня самым страшным образом.
Поразмыслив, Петр, в нарушение всех правил, простил губернатора и распорядился увеличить его жалованье не вдвое, а в два с половиною раза.
- Если же нарушишь, ослепишься золотом, будешь повешен. Пощады тогда не будет, не надейся! Обещаю государевым словом.
Губернатор пал на колени, благодарил, лил слезы, клялся всеми святыми строго хранить себя, ни на что не поддаваться.
Несколько лет все шло как нельзя лучше. Жалоб не поступало, губернатор держал слово. Но вот постепенно, потихоньку принялся он за прежнее. Как он потом пояснял, думал, что государь позабыл о прошлой истории. Петр, однако, не мог забыть, потому что ему надо было понять, можно ли прекратить злоупотребления, если платить больше, можно ли страхом плюс деньгами удержать лихоимца. Сведения о новых злоупотреблениях губернатора подтвердились. Было от чего прийти в отчаяние. Что ж это за страсть такая неудержимая? Большими деньгами не остановить, страх смерти, и тот бессилен. Хоть голова с плеч, все равно возьму, рука тянется, берет, и никакие клятвы на нее не действуют.
Петр приказал судить губернатора. Осужденному на казнь передали слова царя: если он, губернатор, в своем слове не устоял, то царь в своем устоит.
Новгородский губернатор и не просил помилования, похоже, он сам изумлялся бессилию своему перед нечистой силой.
Так, повторяя "нечистый попутал", взошел на виселицу.
И был повешен. Опыт не удался. Казнь была поражением Петра. Отступить он не мог, бороться обязан был, да только как? Чем, кроме казней? Безнадежность озлобляла Петра, он должен был уничтожить эту пакость, не может того быть, чтобы не отыскать честного человека. Вешал, на кол сажал, видел, что толку нет, порок был то ли в механизме государственном, то ли в устройстве русской жизни, найти не мог. Все мог, а тут не получалось.
- По-вашему, это был сознательный эксперимент? - усомнился профессор.
- Уверен, - сказал учитель. - Петр пытался осуществить рациональный подход к человеку. Удовлетворим его потребности, и он перестанет воровать. Зачем воровать? Человек ворует, если ему не хватает. Согласно тогдашнему учению немецкого юриста Пуффендорфа. Логически разумно. Петр следовал этому учению, а не получалось.
- А что, если нечисть эта в нашем характере коренится? Нигде так не воруют, как в России.
- Позвольте вам возразить, профессор, - сказал Дремов. - Во-первых, статистики нет. Сколько, допустим, крадут на душу населения. Сколько у нас воров приходится на тысячу граждан, как мы выглядим по сравнению с передовыми странами мира.
- В России как воровали при Петре, как брали, так и берут. Может, больше. Много больше, - подтвердил Антон Осипович.
Уж он-то знал, он эту чиновную братию хорошо изучил.
- Сколько ни бился Петр, не мог решить эту задачу. Оставил ее нам. Страха Петр умел нагонять, боялись его до ужаса, и все же одного страха недостаточно.
Антон Осипович уверял, что сталинский страх больше действовал, при Сталине так открыто, нагло брать не смели. Видимо, в том страхе что-то еще было.
Профессор головой замотал:
- Пусть лучше берут, а того страху не надо.
Однако Гераскин не мог примириться с тем, что Петр не сумел вывести эту заразу в России, все мог, а тут не сдюжил.
- Как же так? - с укором обращался он к Молочкову, - какое наследство нам оставил, мучаемся, и неизвестно, сколько еще…
Однажды весной, проезжая по Васильевскому острову, Петр увидел в саду, за оградой, несколько цветущих молодых дубков. Остановился полюбоваться, постучал в дом, позвал хозяина. Вышел мужик, мастер канатной фабрики Адмиралтейства. Петр спросил про дубки - откуда выросли такие? Мастер испуганно объяснил, что, зная про заботу государя о бережении старого дуба на острове Котлине, задумал посадить дубки на смену. Выслушав, Петр растрогался, поцеловал мастера в лоб за старание. Назавтра по дороге на Петергоф он выбрал участок земли, шагами отмерил его, велел засадить дубками, обнести оградой, повесить строгое предупреждение - не обрывать, не портить молодые посадки.
Приехав на Котлин, будущий Кронштадт, вокруг старого дуба заказал сделать стол, лавки. Ему нравилось там сиживать с моряками. Нравилась раскидистость дуба, он любовался коричневыми, литыми, как пули, желудями, как плотно сидели они в шершавых чашечках. Найти бы в окрестностях столько дубов, сколько здесь желудей, вслух мечтал он, показывая красоту и совершенство желудя. Эти создания природы казались ему чудом.
Он не был сентиментален, дубы нужны были корабелам. Дубы и сосны. На один корабль шло три тысячи отборных деревьев. Двадцать пять верфей ежедневно требовали качественного леса. Надо было подвозить и подвозить бревна. Значит, вырубать леса, рощи, дубравы. Военные нужды не желали ни с чем считаться. Все для армии, все для флота! Рубить и возить, сотни возов, тысячи…
Кораблестроители не сомневались, что Петр на все готов ради флота. На самом деле массовые порубки его тревожили все больше. Не в пример своим генералам и адмиралам, он считал себя в ответе за всю страну с ее богатствами. Первым делом он остановил вырубки лесов вдоль рек, понимая, что леса защищают реки, что заготовителям легче рубить прибрежные леса, тут же спуская их на сплав.
Второе - запретил сводить на местные нужды качественные породы - дуб, клен, вяз, лиственницу, большие сосны. Запретил рубить на дрова строевой лес, годный под корабельное дело.
Такой запрет был непривычен. Подумаешь, дерево. Лес по дереву не плачет. Лесов в России хватало, не то что теперь; бережливость Петра всех удивляла. То ли он увидел, как на голландских и английских верфях каждое бревнышко считают, то ли это была хозяйская забота, потому как леса были казенные, значит, его собственные, а свое беречь надо.
- Почему у нас такого сознания нет? - спрашивал Антон Осипович. - Цари, выходит, были сознательней нас с вами.
- Монархия была самым лучшим строем для нашего леса, - заявил профессор. - Я из-за этого стал ее сторонником! Монарх заботится, чтобы леса сохранить своим детям в полном порядке. Монархическое сознание - историческое, царь все время имеет в виду, каким он останется в памяти народа, он постоянно оглядывается на отца, на деда, хочет быть не хуже, перещеголять их, для наследника старается, чтобы он не отрекался от деяний отца. Он знает, что все, что он делает, говорит, все войдет в историю. У него совсем другое чувство ответственности, чем, допустим, у какого-нибудь министра лесного хозяйства. Министр смотрит на нас, ученых, как на врагов, мешающих лесозаготовкам; царь, он бы нас привечал, потому что мы о его сокровище заботимся. Просвещенный монарх - самый полезный для русских лесов! При Петре к лесу и уважение, и страх появились. Он наказывать не стеснялся.
Петра как ученого профессор не воспринимал. Но Петра как истинного лесовода он признавал. Про лес Петр понимал то, что специалисты до сих пор не понимают. Профессор не упускал случая пройтись в адрес министров, академиков, лесозаготовителей. В свое время это доставило ему немало неприятностей. За острый язык его перевели в Карелию. Там он столкнулся с тем, как лютуют леспромхозы, сплошь истребляют леса, продают, жгут. Пытался остановить их, пока ему ночью не намяли бока. Поехал в Москву, в министерство, добился приема, ему предъявили заключение экспертов - они по-новому определили запасы леса и снизили возраст порубки, так что не придерешься. Первой стояла подпись его шефа. В Питере он спросил шефа - как вы могли такое подписать? Шеф не стесняясь объяснил - написал то, что просили, за это получил институт и тут же предложил ему, профессору Челюкину, лабораторию, которую тот много лет добивался, хороший оклад. Пришлось заткнуться, жить-то надо. И жить, и продвигаться. Не он, так другой бы нашелся. Все очень просто. Шеф считал свою сделку оправданной. Правда, сам он еще получил лауреата. С тех пор профессор утихомирился, усвоил, что стучать кулаком не может, не академик, время от времени надо гнуться, поддакивать, иначе дела не сделать. А лес по-прежнему рубят как хотят.
- Поймите, лес - это не деревья, не толпа, это живое существо, - сказал профессор совершенно серьезно. - Теперь, когда я бываю в лесу, я чувствую, что он перестал мне доверять. То, что растения чувствуют человека, факт давно известный. Они, может, знают про нас то, что мы не знаем. Все живое тайна. Некоторые ученые уверены, что, изучив ДНК, они столько надээнкакали, что могут учить Господа Бога. Не надейтесь!
Он воодушевился, выпятил нижнюю челюсть, призывно простер руку:
- Саженый лес! Это же казарма! - Он оглядел нас с отвращением. - Выставки бессилия! Чему учат детей: лес - арена жестокой борьбы за существование. На самом деле лес - это семья, где больше взаимопомощи, любви и общей тайны. Знаете, какое самое прекрасное из доступных нам чувств? Какое? - настаивал он.
- Любовь, - определил Серега.
- Нет и нет! Самое прекрасное - это ощущение тайны. Что такое любовь? Она жива тайной. Она и рождается тайной. А источник науки? Говорят - любопытство. Но откуда берется любопытство? Потому что сталкиваешься с неизвестным. Появляется неясный, туманный лик тайны, черты ее скрыты, она молчит, но дыхание ее слышно. Прикосновение к ней - счастье. Я помню, как волновало меня поведение раненого дерева, почему оно сильнее цветет, почему на раненом дубе в пять раз больше желудей?..
Лесные истории хлестали из него сплошным потоком, он не обращал внимания, что его перестали слушать.
Нам было интересно про самого Петра, а не то, что домик его на Петербургской стороне Меншиков хотел ставить из дубового бруса, а Петр не разрешил. Трогательно, но, как сказал Серега Дремов, - мелковато.
Про лесные реформы Петра профессор знал досконально. Больше, чем Молочков, который слушал как завороженный о разведении дубов под Таганрогом, Воронежем.
Они бы вдвоем остались - Молочков с профессором, как вдруг Серега Дремов ополчился на лесные страдания профессора, на всю его древесную идеологию, идиллию деревянной Руси.
Мысль у Сереги Дремова работала стихийно, никогда нельзя было предвидеть, куда она завернет. Ему не истина была нужна, ему сомнения интересны были. Он двинул их, как бульдозер, на профессорские леса, доказывая, что лесные угодья России не богатство, а ее несчастье, из-за них она застряла в своем развитии, превратилась в иждивенку, приживалку при лесах. Никакого почтения к русскому деревянному зодчеству он не испытывал, деревянные деревни, дощатые тротуары, рубленые церкви - все это не от ума, а оттого, что лес под рукой был, дешевка.
Пожар за пожаром уничтожали города, поселки. Да еще войны. Из века в век огонь пожирал нажитое, и опять ставили те же срубы, ладили те же деревянные мосты, склады, колодцы, скотные дворы, гумна. Леса-то немереные. В тех же Швеции, Финляндии все строили из камня. Вся Европа камнем обустраивалась. А у нас не сгорит, так сгниет. Нашли чем хвалиться - топором! И мы могли бы чудеса показать. Возьмите церкви новгородские, владимирские хоть XII века, хоть XV. Умели же делать красоту неписаную. Каменную, между прочим. Озеро, холм травяной, и вдруг посреди наших избушек почернелых бриллиант граненый сверкает. Храм, и такие пропорции, такая стройность, каменные чудеса. На Западе каменные симфонии, а у нас ноктюрны, еще слаще. А если бы дома каменные строили, Россия дошла бы к нам из тех веков в самом волшебном виде, мы и вообразить не в силах красоту наших уездных городков.
- Все дерево ваше виновато, из-за него обленились, чего стараться-корячиться, бери - не хочу… Не везет России, лесов видимо-невидимо, земли девать некуда, всего невпроворот, от богатства обленились, а тут еще победы военные. От побед и чванство, и пьянство, и отрезветь неохота. Несчастная страна, - рассуждал Дремов. - Интересно, Россия при Петре чувствовала себя несчастной?
- Нет, не замечал, - улыбаясь, сказал Молочков. - Страна уже давно томилась своею отсталостью от европейских народов. Петр не насильничал, Россия сама хотела стать другой. Что мешало после смерти государя вернуться к прежним порядкам, влезть в старые одежды? Нет, не захотели.
Не похоже, чтобы профессор соглашался, он нежно гладил свою бородку и незаметно передвинулся на более выгодные позиции, откуда можно было доказывать ненаучность истории, ибо у нее нет законов, на нее нельзя опереться, она в этом смысле бесполезна.
- Вашему брату историку, - сочувственно приговаривал он, - хочешь не хочешь…
- Я не историк, - немедленно поправлял Молочков.