Шлюпка с государем прибыла уже ночью, мешали высокая волна, встречный ветер. Яхта с государыней отстала. Меншиков ждал на причале. Что он рассказал Петру - неизвестно.
Во дворце государь долго не решался подойти к кроватке царевича. Уставился на неровный маленький сугроб, покрытый белой простынкой.
С мундира капала вода. Стоял мокрый, прикрыв глаза. Не слышал слов Брюса. Можно подумать - заснул.
Сделав усилие, подступил ближе. Брюс откинул простыню. Петр увидел сына, заплакал, приложился губами к его щеке, потрогал пальцем голубое пятно, стал гладить холодное тельце, нащупал сломанные кости, отшатнулся.
Легче было видеть государя в гневе, чем в таком раздавленном состоянии. Голова его задергалась, он опустился на колени, уткнулся головою в продавленную грудь ребенка. Все, пятясь, удалились в соседнюю комнату.
Час спустя государь вышел, лицо серое, каменное, сел в кресло, велел Брюсу повторить рассказ.
На сей раз Брюс докладывал четко, спокойно, от этого все стало еще невероятней. Показания дядьки, что первый прибежал из соседней комнаты: "Приплыла огненная голова и поцеловала царевича". Следов удара молнии не обнаружено, ничего не разрушено, только на серебряном подсвечнике появилась отметина. С ученой добросовестностью Брюс перебрал возможные варианты, ни на чем не мог остановиться, если не считать нечистой силы, но и на нее доказательств не было, да и государь не признавал ее. Было, однако, обстоятельство, которое он не мог обойти: три года назад произошло нечто похожее, над дворцом прошла такая же сильная гроза, молния пробила крышу, обрушила карниз. Брюсу зашибло руку, он находился рядом с годовалым царевичем, малыш на вспышки молнии смеялся, и Брюс отписал государю, который путешествовал за границей, про храбрость наследника. Была еще любопытная подробность - молния разбила приклад мушкета у часового, сам часовой не пострадал.
К чему он клонит, спросил государь, к тому, отвечал Брюс, что та гроза была предупреждение, жаль, неразгаданное. Сказал твердо, словно винился. Знаку не вняли, вот кара и последовала. При слове "кара" государя перекосило, он вскочил, закричал: "Ты о чем?" - но Меншиков приобнял, успокоил - если бы Господь захотел весть подать, он бы загадок не строил. Руку царскую поцеловал, признался, что наследник все равно был не жилец, на все Божья воля, и не наше дело стараться понять Его, значит, так надо было, пути Господни неисповедимы, и горячо процитировал: "Как небо выше земли, так Мои пути выше ваших, мысли Мои выше ваших".
Меншикова беспокоило теперь одно - чтобы противники государевы не попытались смерть наследника обратить во вред государю, истолковать ее превратно как гнев Божий. Он требовал - ушников, болтунов, намекальщиков брать в Тайную канцелярию, языки отрезать.
Отвлечь государя не удавалось, кивал бесчувственно.
Провести панихиду разрешил без лишнего народу, гроб не открывать.
Поутру, отстояв службу, государь поехал в Адмиралтейство на спуск корабля. Меншиков обрадовался, думал, обошлось. Вечером государь удалился в свою половину, приказал денщикам никого к себе не допускать, ни по какой срочности.
Прошла ночь, утро, день, государь не выходил, не принимал пищи, питья. Слышались стоны, рыдания.
У Голикова Молочков прочел подробное описание того, как без государя ход государственных дел затормозился, учреждения стали останавливаться. Прошли вторые сутки, третьи. Напрасно Екатерина стучалась в дверь, кричала. И она, и двор опасались за жизнь Петра. Ночью Екатерина надумала, послала за князем Яковом Долгоруковым. Он один мог осмелиться нарушить запрет монарха.
Князь стоял у дверей, слушал; время от времени до него доносились слабые рыдания государя, Петр все не мог выплакать слез своих. Поразмыслив, князь приказал наутро собрать всех сенаторов перед дверьми государевых покоев. Собрались. Постучался, закричал, что Сенат немедля требует государя.
Пригрозил выломать дверь…
По другой версии - заявил, что, если Петр не явится, его лишат престола, выберут другого государя. Произнести такое надо было решиться.
Петр открыл двери, увидел перед собою всех сенаторов в парадных костюмах, при орденах, а еще Апраксина, Головина, Бутурлина, многих своих верных… Вид у него был опустошенный. Зарос, согнулся, глаза потухли, от слабости держался за ручку двери. Словно появился к ним из другого мира, где не было царя, был обезумевший от горя отец. Разглядывал их, не понимая, кто такие, и они разглядывали его: кто с жалостью, кто со страхом - вернется ли прежний царь? Если б отрекся, - может, поняли бы, он не только наследника потерял, он Всевышнего прогневал, впору в монастырь уйти постричься.
Сенаторы молчали, и Петр молчал.
Что происходило с ним? Кабы знать… Эта минута многое могла изменить. Меншиков и Брюс стояли поодаль, за эти трое суток они не раз винились перед собой за то, что государь поручил им сына, а они не уберегли.
Князь Яков Долгоруков первый решился, заговорил обыденно, брюзгливо - далее отлучаться невозможно, дела не ждут, приходят в замешательство… Государь, несчастье велико, оно вырастет, коль ты поддашься ему.
Петр не прерывал.
Поклонился.
- Благодарю вас, господа сенаторы. - Выпрямился, махнул рукой, отпуская всех. В то же утро, приведя себя в порядок, вернулся в Кронштадт решать дело о морском канале.
В бумагах Тайной канцелярии Молочков нашел упоминание про городские толки о небесном воине с копьем, каким он поразил наследника за казненного брата. Болтунов утишили беспощадно, и толки кончились.
Что на самом деле произошло с наследником, Молочков так и не понял.
Прошло несколько лет. История эта не выходила у него из головы. Загадка решилась случайно в разговоре с приятелем-физиком, специалистом по атмосферному электричеству. Для него диагноз был очевиден - действовала шаровая молния, эта бестия может вытворить что угодно. Способна пролезть в комнату через дымоход, сломать у солдата приклад мушкета, может и парализовать, и кости переломать. К тому же издает шипящие звуки, воняет горящей серой, не хуже огнедышащего дракона. Известно, как в Пруссии она отправила на тот свет стадо коров вместе с пастухом. Ни одной достоверной теории шаровой молнии до сих пор нет…
Итак, тайна петровской трагедии разрешилась. Молочков ликовал. К сожалению, той архивной дамы уже не было в живых, и он не мог подтрунить над ее мистикой. Молочков подготовил статью, однако физик вдруг засомневался: все же Яков Брюс не зря упоминал первую грозу 1716 года. Судя по всему, тогда тоже действовала шаровая молния. Второй раз ее появление в одном и том же месте - такого не бывает, исключено. Конечно, Брюс не имел понятия о шаровой молнии, и все же нельзя не считаться с его описанием, вся трактовка как вещего появления - дело Брюса, но вновь шаровая молния, повтор, - нет, это не совпадение: "Ученые XVIII века знали куда больше, чем нам кажется, они больше наблюдали и поэтому лучше чувствовали, - говорил физик, - история науки - это не только история открытий, это еще история потерь".
В поденном журнале Молочков нашел описание грозы 1716 года, все сходилось со словами Брюса.
Снова Молочков попал в сумеречный тупик. Свернуть в потусторонний мир покойной архивистки он не мог. Тот самый здравый смысл крепко удерживал его, не отпускал от себя. Существование Всевышнего Молочков иногда признавал, бесовщину же, колдунов, духов и прочую нечисть принимать всерьез не желал…
На этом рассказ Молочкова обрывался. Дальше ничего не было.
Все сошлись на том, что ничего другого, кроме шаровой молнии, быть не могло. Если даже повторилось, значит, стечение обстоятельств, всегда есть место случаю самому немыслимому.
Дремов бодро внушал Молочкову, что напрасно он скромничает, скромность украшает, когда ничего другого нет. Открытие все равно состоялось, царевич погиб не своей смертью. Уже новость. Может, ловкое убийство, во всяком случае, обнаружена тайна, это тоже не валяется.
Мнения разделились: может, молния, а может, хитрое преступление, воспользовались грозой и свели счеты с государем, вполне возможно, мстили за Алексея, следователей настоящих у Петра не было.
Отмалчивался только профессор. Молочков спросил - нет ли у него какого предположения? Профессор вздохнул как-то опечаленно, есть-то есть, да вряд ли подходящее, поскольку он давно отошел от материализма. Шаровую молнию он признавал, невероятность совпадения тоже признавал, но само происшествие он рассматривал с другой стороны, совсем с другой.
- С какой же?
- Шаровая молния всего лишь орудие.
- Не понял.
- Шаровая молния двигалась по заданной траектории, всех обогнула и направилась к мальчику. Кто-то направлял ее движение.
- Не иначе как высшие инстанции, - сказал Дремов.
Челюкин не принял шутки.
- Вполне возможно.
- Ничего себе нюансы, - сказал Гераскин.
- Думаю, действовал закон возмездия.
- Какой закон? - спросил Антон Осипович.
- Есть такой закон. Всеобщий. Как закон сохранения энергии. Если бы зло оставалось безнаказанным, оно могло расширяться неудержимо. Закон возмездия скрепляет наш мир. Всякое зло так или иначе наказывается, и это приводит историю к равновесию.
По убеждению профессора, это Великий закон, он поддерживает веру людей в справедливость, он действует неукоснительно, возмездие всегда приходит, быстро ли, медленно ли, но зло будет настигнуто, в этом гуманность бытия, защита от хаотичности мира.
- Да у нас все всем с рук сходит! - вскричал Гераскин. - У нас ни один закон не работает!
- Кто следит, где он, ваш прокурор? - спрашивал Антон Осипович.
Насмешки не действовали на профессора, с терпением специалиста он разъяснял, что закон возмездия не зависит от властей, не они исполнители. Он может напомнить судьбу Гитлера, Наполеона, Сталина, но каждый человек на себе испытал - что посеешь, то и пожнешь, этот закон древнейший, и Петр, хотя и был рационалистом, несомненно признавал существование такого божественного закона. Поэтому он и не пытался установить физическую причину трагедии, не искал убийцу. И Брюс, и Меншиков тоже знали, что несчастье не случайность, недаром оно пришло с грозой и ливнем, то Высший суд свершился, год назад они сотворили зло, и прежде всего Петр, ему и главное наказание. А в 1716 году было предупреждение, Брюс знал, что говорил, наверное, уже тогда помыслы бродили, как отстранить Алексея.
Молочков ни за что не мог согласиться с жестокостью наказания: даже если допустить Высший суд, как можно погубить ни в чем не повинного ребенка, разве это справедливо? Почему Всевышний молчал, когда шел суд над Алексеем? Ни единого знака не подал, не вразумил Петра, позволил довести Алексея до казни! Где же был тогда Вседержитель? А как должен был поступить Петр, если Господь оставил его?
Смиренность, почтительность Молочкова исчезли, он наскакивал на профессора с каким-то надрывом, видно, как эта история досаждала ему, - может, Господь знает больше, но почему он не пояснил, в чем вина Петра? Разве милосердно вразумлять таким образом? Шутка ли, отнять единственного сына и бросить отца без ответа? Это как, по-божески? От человека Господь требует прощать, а сам… У него в голосе аж слезы дрожали, как будто речь шла о родном ему человеке.
- Вот тут мышление ваше расходится с мышлением Петра, - сочувственно сказал профессор, - неверующему человеку трудно понять верующего. Тем более человека иного времени. Я не историк, я не знаю, как менялась вера, я сам верующий частично, у меня не церковная вера, у меня скорее благоговение перед чудом Природы, наверное, создано это чудо не естественным отбором, а все же Творцом. Но дело не во мне. Я думаю, что несчастье показало Петру, как он, великий самодержец, беспомощен и ничтожен. Может, по своему характеру он не смирился, но должен был признать свое поражение.
- В чем поражение?
- В том поражение, что человеку невозможно понять Бога, - необычайно серьезно и как-то опечаленно ответил профессор.
Не было обычного его красноречия, его ученого превосходства, он затрудненно подбирал слова, пытаясь передать то смутное, что открывалось ему; Петр все же не отверг Создателя, и, наверное, это помогло подняться ему из бездны отчаяния. Петр знал, что понять Бога невозможно, что Господь соизволил дать и соизволил отнять и, сколько ни ропщи, приходится его принимать, так же как принимаешь действия Природы. Человек ведь тоже никогда не может постигнуть вот этот мир - профессор показал рукой на черное небо, украшенное мерцающими звездами, - это создание Творца неисчерпаемо так же, как неисчерпаема каждая живая клетка. Прошло триста лет с той грозы, и она все так же необъяснима.
Молочков поднял голову:
- Вот видите, значит, у Петра был подход ученого! - И тут же опять сник. - Нет, не везет мне… Шаровая молния направлялась чьей-то волей. Согласно закону возмездия, открытого господином Ч. и принятого господином М. С такой статьей выступать? Это же полнейшая вздорология. Нет, не везет мне. Знаю, что все это было, хотя быть не могло…
Гераскин хлопнул по столу:
- Мужики, кончайте мне мозги затирать. Скажите по-простому - кто это дело провернул? Я спрашиваю фактически.
Все молчали.
Гераскин вздохнул, налил все, что оставалось в бутылке, и протянул Молочкову в утешение.
Его общение с учеными считали капризом, невоспитанностью. Он и впрямь нарушает этикет, порою скандально, не считаясь ни с чем, кроме своего интереса. Особенно в первую свою поездку.
Первое посещение Европы было для молодого Петра открытием диковин, ему надо было успеть все потрогать, попробовать. Словно он попал в кунсткамеру. В Лондоне, придя в университетскую библиотеку Оксфорда, он застыл в изумлении, он не представлял, что существует такое количество книг. Вторую поездку, спустя двадцать без малого лет, совершает зрелый муж, он знает, что ему надо, он достаточно скептичен, способен оценить технические новшества, получает удовольствие от архитектурных шедевров, от встреч с интеллектуалами.
В Париже он явился к знаменитому географу, историку, картографу Делилю не просто ради знакомства, Петр привез ему рукописные карты России. Они долго обсуждали географию южных морей России, Каспия и Азова. Несколько раз он с Делилем обговаривал организацию научной экспедиции для картографирования этих морей. Обозначилась и давняя увлекательная проблема: как соединяются два континента - Азия и Америка? Существует ли между ними пролив? Загадка эта не давала покоя Петру. Понадобились годы, чтобы подобраться к решению послать экспедицию. Наконец появились средства, возможности, и буквально за месяц до смерти Петр сел сочинять инструкцию Витусу Берингу, руководителю Камчатской экспедиции.