Оргии, которые описывал Молочков, были тяжелы, похабны. Он наверняка еще преувеличивал: "Вы этого хотели - получайте". Брезгливое его чувство поднимало у нас тяжелую муть воспоминаний о таких же пьяных вечеринках: нестройные песни в табачном дыму, скользкие женские губы, беспамятные тела случайных любовниц. Разгул, в котором не было ни чувства, ни обретения, скорее хмельной ритуал, с головной болью наутро и физическим отвращением. Зарекались и старались забыть.
…Но тут учитель холодно отделил нас от Петра: его оргии, его мужское скотство - то, да не то, Петр пил, гулял, озоровал, безобразничал, а дела не забывал. Всегда у него в конце загула, в результате его грубых, нечистых потех выплывало дело. Правду говорят - пьяный проспится, дурак никогда. Не кто иной, как Петр ввел русскую женщину в ассамблею, заставил танцевать, потребовал модно одеваться, учиться иностранным языкам и приятным манерам. Вместо теремов предложил салоны, вместо затворничества - балы, визиты, выезды. Принуда длилась недолго, женщины, вкусив запретный плод, поняли его прелесть, через несколько лет освобождение засверкало в России женскими талантами.
Кабацкие закидоны Петра, вольности его секса сосуществуют с его действиями реформатора. Женщина для него предмет удовольствия - и она же участница русской общественной жизни.
В Екатерине он получал и то и другое. Их брак расцветал непредвиденно для самого Петра. Он любит ее, она на любовь его отвечает, ее любовь ответная, и пылкость, и радость - ответны. В этом разница, откуда-то отсюда возникла будущая трагедия.
Их брак решил оформить Петр, он повел ее под венец. Через несколько лет решился на шаг неслыханный в русской истории - устроил коронацию, сделал императрицей, посадил на престол. За двадцать лет их связь возвысилась от постельных утех до прочной настоящей любви, пожалуй единственно столь долгой в его жизни. На тридцать шестом году жизни он впервые занялся обустройством царской семьи, императрица получала государственные права. Прошлые его увлечения, порой бурные, оказались мелкими в сравнении с тем, что он испытывал к Екатерине.
Были еще соображения - ему следовало узаконить детей, которых рожала от него Екатерина, заодно позаботиться о будущем своей подруги. Мысль о наследниках подспудно все сильнее тревожила его.
Готовя торжества коронации, Петр не жалел никаких расходов. Сам вникал во все подробности сценария. Как-никак, теперь, после смерти царевича Алексея, речь шла о родительнице престолонаследника. Петр обсуждает с петербургским ювелиром эскиз короны. Украшенная жемчугом, алмазами, огромным рубином, она весит полтора с лишним килограмма. Петр сам надел ее на голову Екатерине…
С удовольствием учитель принялся за рассказ о торжествах коронации, сперва в Москве, потом в Петербурге, о званом обеде, золотой посуде, о том, как сидели гости: по одну сторону дамы, по другую кавалеры, в центре зала шуты и шутихи; про вина, яства. Его прервал Гераскин:
- Как же так, корону надел, а царство не завещал?
- Не успел, - нетерпеливо объяснил Антон Осипович, который любил слушать подробности насчет царского стола, кушаний и питья.
- Что значит - не успел? Умер-то он не в одночасье, - настаивал Гераскин. - Может, ему помогли? Как она получила корону, так захотела сама царствовать.
- Если не ошибаюсь, у Екатерины как раз перед смертью Петра была какая-то история с ее секретарем, - сказал профессор.
- Монсом! - вспомнил Дремов и вспомнил, что казнили и его.
- Не завещал, а все же она царствовала, Екатерина Великая, - сказал Антон Осипович.
- Екатерина Великая - это Вторая, - поправил профессор. - У Петра была Первая.
- Раз Петр был Великий, то и жене полагалось быть Великой. - Антон Осипович настаивал, он никогда не отступал.
- Екатерина Великая тоже была шлюха, - сказал Гераскин.
- Что значит тоже? - поправил его Антон Осипович. - Петр не стал бы сажать на престол шлюху. Она, значит, исправилась.
- Не бывает, - сказал Гераскин. - Шлюху укротит только старость. А Петра понять можно. Любовь зла…
И тут Гераскин привел наглядный пример из жизни своей автобазы, где начальник, бывший боевой летчик, не мог устоять, назначил диспетчером оторву, которая переспала со всеми механиками, слесарями. Она командовала им, как хотела. Или таксер, дружок его, который застал свою жену с любовником в положении бутерброда, ничего, проглотил, потаскухи обладают заговором на своих мужей.
Про Монса учитель подтвердил - казнили. Его спросили с подмигом - говорят, мол, за то, что застал царь этого Монса в неглиже с царицей.
Учитель помрачнел, стал наливаться краской.
Мы понятия не имели, откуда у нас такие сведения. То ли вычитали, то ли слышали, отечественная история накапливается в нас с детства, так же как семейные предания.
С тихим упреком он сказал:
- Ни один серьезный историк не позволил себе видеть в этом водевиль. Никто. Ни Соловьев Сергей Михайлович, ни Ключевский. Это была трагедия Петра.
- Па-адумаешь, какие мы чистюли, - протянул Антон Осипович. - Про наших вождей не стеснялись, а про царей нельзя. Заботливые больно. Слава богу, у нас не монархия.
- Да поймите же, материалы касательно этих событий были уничтожены. Самим Петром! Какое право мы имеем лезть в его семейные дела, если он не хотел. - Учитель недоуменно оглядел нас. - В конце концов, это непорядочно!
Антон Осипович поднялся, постоял перед ним, глядя на него сверху вниз:
- Ну конечно, где нам, вы вместе с Соловьевым хозяева. Нам что дадут, то мы и должны жрать.
- Я Соловьева не в том смысле…
- Нет уж, послушайте. Вы вот нам указываете, что нам можно знать, а что нельзя. А вы откуда знаете про это? - Он обернулся к нам. - У меня племяш приходит из школы, рассказывает, им учительница два года назад доказывала, какие герои были народовольцы. Желябов, Софья Перовская и тому подобные, а в этом году она же говорит: убили такого замечательного царя, такие-сякие террористы. Такие они, ваши принципы. Постыдились бы перед детьми.
- На учителя вешают все… Я привык. Учитель безответен. Что он может, если есть программа… Но это не значит, что я согласен.
- Бросьте вы, Виталий Викентьевич, интересно же знать, - примирительно сказал Гераскин. - Неужто Петру баба его рога наставила?
Молочков вскочил, взъерошил волосы, забегал.
- Вы бы стали в замочную скважину подсматривать, что в чужой спальне творится? Стали бы?
Рядом с массивным Антоном Осиповичем тщедушная фигурка Молочкова, пылающего негодованием, выглядела петушино-комичной.
Антон Осипович усмехнулся, безнадежно махнул рукой, вернулся в свое кресло. Но Молочков продолжал наскакивать на него.
- Это про вас Пушкин писал! И про вас! - последовал выпад рукой в Гераскина. - Помните, когда он Вяземскому писал?
- Чего-то я не помню, - сказал Гераскин. - Про меня писал?
- Не надо. Он писал о Байроне. Зачем толпа хочет смотреть его на горшке. Чтобы радоваться его слабостям и унижениям. Ага, он мал, как мы, он мерзок, как мы. Врете, подлецы, говорит Пушкин, он мал и мерзок не так, как вы, - иначе! Это точно.
- Ну вы даете, Виталий Викентьевич, - сказал Гераскин. - Ругаться стали. Чего это вы? Не идет это вам.
- Потому что я не желаю потакать.
- Сплетни ведь тоже материал для историка, - мягко сказал Елизар Дмитриевич.
- Слухи в России всегда были средством массовой информации, - сказал Дремов. - Слухи ни изъять, ни сжечь. Они постоянно сопровождают казенную историю.
Молочков отошел к перилам, смотрел в сад, не отвечал.
Заговорили о слухах, доставшихся нам от прошлого. О том, что Сталин застрелил свою жену, о том, не он ли организовал убийство Кирова, вспомнили легенду про старца Федора Кузьмича, что, мол, Александр Первый скрылся на Урале под его именем. Слухи про смерть Максима Горького, про заговор против Хрущева… Слухи клубились над тайнами истории, прикрывая их; бывало, что власти сами запускали нужные им слухи.
Молочков отмалчивался.
- Обиделся, - тихо сказал Гераскин.
- Учитель должен обладать терпением, - сказал Антон Осипович.
- К детям! - добавил Дремов.
Профессор подошел к Молочкову, извинился за нашу настойчивость, за низменные интересы, за бесцеремонность, да так, что Молочков покраснел, расчувствовался, попросил прощения за свой несносный характер и тут же стал настаивать, что Петр по-своему был примерный семьянин, такая черта достойна уважения, и вдруг помрачнел, признав, что в этом-то и заключалась уязвимость его героя, тут-то и произошла трагедия.
- Вы хотели про Монса, ладно, я вам расскажу, известно далеко не все, о многом можно лишь догадываться… Вся история обросла грязными сплетнями.
Гераскин подмигнул - как принимает к сердцу! Торопясь, виновато, Молочков принялся рассказывать, как Анна Монс устроила своего брата Виллима при дворе. Родство с фавориткой помогло ему стартовать. Его сразу определили на офицерскую должность. Государь, когда порвал с Анной Монс, гневался больше на ее жениха. Гроза прошла мимо Виллима Монса, он успешно остался служить. Помогло ему то, что был он весел, мил, красив собою, под стать своей знаменитой сестрице. На адъютантской службе, в боях при Лесной и под Полтавой, показал себя хорошо. Прежняя симпатия Петра к Анне сказалась на успешной карьере Виллима Монса. Появилась при дворе и сестра Анны - Матрена Монс, она обладала способностями типичной придворной дамы: собирала сплетни, передавала сплетни, льстила, угодничала, сумела быстро подняться до самой императрицы Екатерины, войти к ней в доверие. Тем временем Виллим Монс добился расположения одного из любимцев Петра, генерал-прокурора Павла Ягужинского. Жадное, бесцеремонное стяжательство свойственно было всему семейству Монс. По мере того как они благоустраивались при дворе, жадность росла. После смерти Анны Монс они занялись тяжбой за ее наследство. Виллим и Матрена Монс действовали слаженно, помогали друг другу продвигаться. Свою карьеру Виллим Монс делал и через романы… Женщины были его опорой и оружием. Только по деловым качествам ему сквозь окружение государя протиснуться было бы трудно - писать он по-русски не умел, да и по-немецки не шибко грамотен был, специальности не имел. Немудрено, что выгоднее ему было устремиться ко двору царицы, к статс-дамам, фрейлинам, туда его определили камер-юнкером. Вскоре поручили управление деревнями, приписанными царице. Дело оказалось прибыльным. Дальше больше, через его руки начали проходить тяжбы, назначения, награды. Камер-юнкеру поручают сопровождать государыню в путешествиях, заботиться об удобствах, гостиницах, он имеет возможность часто обращаться к государыне. Придворная камарилья быстро приметила связи Монса, стали через него подавать прошения, устраивать дела. Крупные суммы отпускаются закупщикам, поставщикам с его ведома. Все учитывают, что рядом с государыней появился молодой, смазливый, охочий до подарков. С ним царица может поболтать на родном языке, он украшение ее свиты. Фрейлины двора за ним ухаживают. Он исполняет чувствительные, нежные романсы, сочиняет музыку, галантность отличает его от русских сердцеедов.
К государыне пытаются пробиться со всех сторон. Монс имеет к ней особые ходы, таких нет даже у крупных чиновников. Ясно, что этот малый может очень и очень многое. Его, безродного выскочку, называют "любезный друг", ищут его приятельства, зовут в гости. У него работает своя канцелярия. Придворные раньше всех, может раньше самого Виллима Монса, подметили расположение к нему государыни. Расположение затаенное, женское.
Растет поток прошений в его канцелярию. Историки изучили эту почту. Ходатайства шли даже из дальних губерний. Появился влиятельный человек при царице, у которого можно выпросить чин для себя, для детей, получить землю, заем, пенсию. Не задаром, но можно! Мало того, стали Монсу идти письма из Англии, Германии, Швеции, Франции. Официально камер-юнкер не имел никаких прав, почуяли, однако, что с ним считаются высшие чиновники. Что он их ни попросит, они делают, помогают, потому что им самим он человек нужный, нужнейший, через него добраться к государю можно, минуя секретарей, денщиков, всех обычных церберов. У Виллима Монса свой ход есть, никому не доступный. К нему едут делегации с дарами. Он берется за дело, если, конечно, дар соответствует.
Перед входом на дворцовую половину государыни развернулась бойкая торговля. Лошади, коляски, перстни, кто из глубинки, те везли Монсу мед, соленья, холсты, наливки.
Самому себе Монс хлопочет о вотчинах под Пензой, вызнает, где есть села и деревни свободные, и просит отписать их ему. За какие-такие заслуги? За службу, доводами себя не утруждает - за верность и честность.
Племянник Монса просит дядюшку выхлопотать у государыни деревни и земли в хлебородных местах. Виллим Монс устроил и племянника при дворе государыни. Матрена Монс назначена гофмейстершей государыни. Она тоже добивается от государыни сел и земель в Дерптском уезде, деревень на Украине, сел в Козельском уезде. Монсы энергично выискивали, где, какие деревни высвободились, чтобы первыми накинуться с просьбами. Отпихивая локтями русских хищников, урывали из-под их носа. Считали, что им, иноземцам, положено больше других. К ним ластилась и знать, те, чьи внуки, правнуки позже составят славу России. Какие фамилии перед Монсом на задних лапках пританцовывали - Трубецкой, Вяземский, Бестужев-Рюмин! Выпрашивали титул, должность. Письма их Молочков читал со стыдом и печалью. Ничем не брезговали. Пресмыкались, льстили без меры. К концу петровского царствования честолюбие охватило всех. Выдвинуться спешили любой ценой, то ли петровская Табель о рангах толкала, то ли атмосфера двора, где все покупалось и продавалось.
На Монса поднялся спрос, он брал подешевле, чем сановники, не сравнить с Меншиковым. Тем более, что тот попал в немилость, сам теперь обращался к Монсу.
Смазливца камер-юнкера обслуживали кучера, слуги, повара, секретари, курьеры; важнейших дел по горло, надо было готовить предстоящую коронацию Екатерины.
Учитель рассказывал о Монсе как о личном недруге. Снисходительный смешок историка не получался - переживал, что Петр часто отлучался, ездил то по России, то на лечебные воды. Не замечал, что творится при дворе государыни. Дух вожделения, тайных свиданий и откровенного распутства воцарялся среди фрейлин, кавалеров, и красавчик Монс был одним из героев многих романов. Часами занимался своим туалетом. Украшал себя жемчугами, носил туфли с изображением Христа, изощрялся как мог, парик то синий, то фиалковый.
Дальнейшее, предупредил Молочков, основано на свидетельствах больше косвенных, отчасти на его догадках и наблюдениях. Это версия, которую он никому еще не высказывал.
Бело-розовый, сладкоголосый Монс имел внешность херувима. Пухлые губы, тугие щечки, голубые глазки, аппетитно-сдобный батончик, душка, общение с ним возбуждало Екатерину. Она вступала в ту сладострастную сорокалетнюю пору, когда сексуальная активность женщины растет. Женщина - существо и боязливое, и бесстрашное, она не способна рассчитывать наперед, но способна обмануть любое присматривающее за ней око.
Екатерина была хитра той женской хитростью, которая поманила Монса и вовлекла его в эту опасную игру.
- Поверьте мне, чувственная игра требует выхода. Страсть разгорается, страхи уже не останавливают.
Вдруг совершенно новым голосом, взволнованно Молочков начал как бы другой рассказ, уже не про Петра:
- Представьте себе, муж в возрасте за пятьдесят. На него сваливаются недуги, болезни, которые лишают его прежней потенции. Жена здорова, крепка, моложе его лет на пятнадцать, может больше. Она его чтит, переживает его болезнь. Но женщина она пылкая, с годами темперамент ее растет. Его же любовь переходит в заботливую нежность, в радость семейного уюта. Появляется, как всегда в таких историях, третий. Он должен был появиться. В данном случае это оказался его ученик, милейший парень. Услужлив, но в науке не тянет, очень уж примитивен. Муж позволяет ему пользоваться своей библиотекой. Ему в голову не приходило, что между его женой и этим парнем может что-то произойти. Он уверен в своем превосходстве над этим юнцом, который много моложе жены. К тому же застенчив. Они с женой забавлялись его провинциальностью и глупыми суждениями о музыке. Как-то лекция сорвалась, и муж вернулся раньше времени. С подарком. Электросамовар, о котором мечтала его любушка. Чтобы сюрприз сделать, тихонько прошел на кухню, вытащил из коробки самовар, поставил на стол и слышит в соседней комнате стоны, возню. Знакомые стоны! Он обомлел. Ситуация старых анекдотов. Рванулся было туда, но сердчишко зажало так, что двинуться нельзя. Опустился на стул, сидит весь в поту, слушает, что там происходит. Бормотание, шлепки, смех. Все узнаваемо. Узнает голос ученика. Снова скрип, стоны. Утехи продолжаются. Она кричит, в голосе ее восторг, памятный ему с первых лет их брака. Буря грохочет за стеной. Он двинуться не может. Сердце не выдержит. Уйти и то сил нет. Он слушает их безумства и проклинает свою слабость. Кое-как, держась за стенки, спустился вниз, в садик, отсиделся, наглотался пилюль, под вечер вернулся домой. Она кинулась ему на шею, благодаря за подарок. Накрыла на стол, включила самовар, не могла налюбоваться расписным новеньким украшением стола. Ни капельки смущения, сколько ни всматривался. Нигде признака лжи. Вот что изумительно, всюду натыкался на любовь. Тараторила, и в словах не было фальши. Это было самое страшное. Потому что если бы ложь, то ложь обращена ко мне, значит, я ей нужен, она ложью старается удержать меня. А так выходило, что я не присутствую, эта любовь - любовь к жизни, где есть и я, и то, что было перед этим.
Допустим, я бы обличил ее. Что дальше? Надо расходиться. Так ведь не смогу. Знаю, что не смогу. Презираю себя заранее. Но и она не хочет, раз вида не подает. То есть не хочет расстаться со мною. Под каким-то предлогом отказал ученику от дома. Ах да, показал ему его бездарность, к тому же при всех, так что его на работу у нас не взяли. Мне надо было отомстить. Иначе я бы себя презирал. Он ведь воспользовался моим доверием и своей молодостью, это совсем непорядочно.