Это невероятное бесконечное бегство было для нее непостижимым. Не кончался бескрайний лес. Не прерывалась тишина. Снег перестал, но теплее не стало, морозило даже сильнее, как будто под черными деревьями стыли их черные ледяные выделения. Немало часов прошло, прежде чем слабый свет начал с неохотой просачиваться сквозь крышу ветвей, освещая лишь мрачные ельники, где смешались деревья живые и мертвые и в ветвях часто попадались мертвые птицы, словно специально пойманные в сети. Вздрагивая, она узнавала себя в этих мертвых птицах. Это она попала в капкан, свитый из черных ветвей. Со всех сторон ее окружали армии деревьев, марширующих сразу во всех направлениях. В стекло снова полетел снег, размахивая белыми флажками. Она сдалась уже давным-давно. Не понимала, что происходит. Машина подпрыгнула, ее подбросило, и она больно ударилась посиневшим плечом, безуспешно попытавшись защитить его рукой.
Весь короткий день он проехал на большой скорости, без остановок. Ей казалось, что эта ужасная поездка в тусклом свете длится всю жизнь и ничего другого она не знала, кроме тишины, холода, снега, надменной фигуры за рулем. Холодные глаза изваяния, глаза Меркурия, ледяные, гипнотические, наводящие страх. Лучше б он ее ненавидел. Так было бы проще. Деревья поредели, неба стало чуть больше, а с ним и последних уходящих лучей. Вдруг она с удивлением увидела две деревянные хижины и между ними ворота, перекрывающие дорогу. Проехать можно, только если ворота откроют. Она смотрела, как укрепленные металлическими пластинами и колючей проволокой створки несутся им навстречу. Машина врезалась с жутким сокрушительным грохотом, полетели щепки, оторванные детали, пронзительно заскрежетал металл по металлу. Ее окатило осколками, она инстинктивно пригнулась, и длинный острый кусок стекла пролетел прямо над ее головой. Машина встала на два колеса - вот-вот перевернется. В последний момент каким-то чудом, умением, мощью, а может, просто силой воли, водитель сумел поставить автомобиль обратно на обе оси и повел дальше, как ни в чем не бывало.
Воздух за ними взорвался криками. Прозвучало несколько выстрелов, но ни один не достиг цели. Оглянувшись, она увидела бегущие мундиры; и все волнения стихли, остались позади за черными деревьями. По эту сторону границы дорога стала лучше, машина шла быстрее и мягче. Она подвинулась, уклоняясь от ледяного ветра, врывавшегося в разбитое окно, стряхнула с колен осколки. На запястьях была кровь, на обеих руках порезы, она смотрела на них словно со стороны.
Я бежал по лестницам и коридорам. Завидев входную дверь, спрятался в тени и стал наблюдать за охраной. Из залы доносились звуки праздника, стало оживленнее, по-видимому, выпили уже достаточно. Кто-то с другого конца промерзлого коридора окликнул гвардейцев. Посовещавшись, они оставили свой пост и, пройдя совсем близко от меня, присоединились к остальным. Никем не замеченный, я проскользнул в дверь, которую они должны были охранять.
Шел сильный снег. Я едва мог различить ближайшие от меня развалины, белые статичные тени за движущейся полупрозрачной тканью в белую крапинку. Возле горящих окон снежинки желтели и напоминали пчелиный рой. На заснеженных просторах темнело место, где стояла машина правителя. Я сообразил, что ряды сугробов это, должно быть, машины, принадлежащие его домочадцам, и пошел, утопая в глубоком снегу. Дернул дверцу первой машины, она оказалась не заперта. Машина была погребена, снег забился в колеса, завалил лобовое стекло. Целый сугроб обрушился на меня, когда я открыл дверь; когда пытался очистить стекло, в рукава забился снег. Я думал, она никогда не заведется, но машина наконец медленно двинулась вперед. Я аккуратно надавил на газ, так чтобы шины схватывали снег, и поехал по едва заметному следу машины правителя, который очень быстро заносило. За пределами стены его уже было практически не видно. Окончательно потеряв след на опушке леса, я наехал на дерево, содрав кору. Машина остановилась, отказываясь ехать дальше. Колеса проворачивались и без толку месили снег. Как только я вышел, с веток осыпался целый сугроб. В две секунды моя одежда покрылась коркой подтаявшего снега. Я наломал еловых веток, бросил их под колеса, сел в машину и снова запустил двигатель. Это не помогло; шины не схватывали, колеса проворачивались со свистом, машина скользила вбок. Я отжал ручной тормоз и, прыгнув прямо в сугроб, погрузился в него по плечи. Пока я барахтался, снег летел со всех сторон, забивался под воротник, просачивался под рубашку, я уже чувствовал его в пупке. Выбраться оказалось совсем непросто. Я подложил под машину еще веток, но и это не помогло. Я понял, что проиграл, что перед лицом невыносимых погодных условий придется сдаться. Невероятным усилием я все-таки заставил машину тронуться и пополз обратно в город. В данных обстоятельствах это было единственно возможное решение.
Как только я доехал до стены, меня снова стало заносить и я потерял управление. Вдруг я увидел, что машину тащит к краю глубокой воронки от снаряда; еще секунда - и мне конец; глубина была несколько метров. Я надавил на тормоз, машину занесло вправо, она сделал полный крут, я выпрыгнул, капот нырнул и машина исчезла под снегом.
Я жутко устал и дрожал так, что с трудом передвигал ноги. К счастью, жилище мое было неподалеку. Шатаясь и поминутно поскальзываясь, я добрался до дома и, как был облепленный подмерзшим снегом, приник к печке, стуча зубами. Меня била такая дрожь, что я не мог расстегнуть пальто, и пришлось его медленно стягивать. С теми же мучительными усилиями мне наконец удалось избавиться от остальной промерзшей одежды и кое-как натянуть халат. Тогда только я заметил телеграмму и вскрыл конверт.
Мой источник информировал, что в ближайшие дни ожидается кризис. Воздушное и морское сообщение были прерваны, но было отдано распоряжение забрать меня утром на вертолете. Не выпуская телеграммы из рук, я залез в кровать, где продолжал дрожать под стопкой одеял. Правитель, должно быть, получил это известие чуть раньше. И, спасая себя, бежал, оставив народ на произвол судьбы. Такое позорное поведение, конечно, достойно было всяческого порицания, но осуждать его я не мог. Едва ли на его месте я поступил бы иначе. Спасти страну он был не в силах. Если б он объявил чрезвычайную ситуацию, началась бы паника, на дорогах возникли бы пробки и никто бы не спасся. В любом случае, судя по тому что я только что пережил, его шансы доехать до границы, были неимоверно малы.
Семь
Незадолго до отхода судна я был доставлен вертолетом в отдаленный порт. Я простудился, меня знобило, ломало, я еле передвигал ноги. Сидя на заднем сиденье машины, несущейся в гавань, я не смотрел в окно, а на борт поднимался как в тумане. Корабль уже отчаливал, когда я поднялся на палубу, намереваясь прямиком отправиться в каюту. Но, бросив взгляд на берег, застыл в полном замешательстве. Мы скользили вдоль залитой солнцем гавани оживленного города; я видел широкие улицы, хорошо одетых людей, современные здания, машины, яхты на голубой воде. Ни снега, ни руин, ни вооруженной охраны. Это было чудо, яркое воспоминание о виденном некогда сне. И вдруг - потрясение, словно внезапно просыпаешься от тяжелого сна. Меня осенило, что вот это-то и есть реальность, а все, что было прежде, - сон. Вся моя жизнь последних нескольких недель показалась мне вдруг нереальной, полностью утратила правдоподобность. И я испытал огромное облегчение, сродни тому, что чувствуешь, выезжая на солнце из длинного темного холодного туннеля. Мне захотелось скорее забыть все, что со мной произошло, забыть девушку и эту бессмысленную погоню и думать только о будущем.
Когда температура упала, ко мне вернулись прежние мои мечты. Покончив с прошлым, я решил отправиться к индри, поселиться на тропическом острове и посвятить остаток своих дней лемурам. Я вел бы наблюдения, изучал их повадки, записывал их странные песни. По моим сведениям, этим еще никто не занимался. Идею я счел вполне здравой, цель - более чем достойной.
В корабельной лавке я купил толстый блокнот, запас авторучек и приступил к составлению рабочего плана. Но сосредоточиться не смог. Я еще не избавился от прошлого. Мысли упорно возвращались к девушке - как я мог хотеть забыть ее: это было бы просто чудовищно, непредставимо. Она была частью меня, я не мог без нее существовать. Но я уже собрался к лемурам… меня раздирали противоречивые чувства. Она не пускала меня, удерживая своими тонкими руками.
Я изо всех сил старался не думать о ней, сконцентрироваться на невинных нежных созданиях, на их сладком, завораживающем пении. А видения, связанные с ней были куда менее целомудренными. Ее образ преследовал меня - взмах длинных ресниц, робкая очаровательная улыбка. Выражение ее лица я менял произвольно: легкая настороженность, затравленный взгляд, внезапный испуг, вызывающий слезы. Сила моего влечения пугала меня самого. Черный опускающийся топор палача, мои руки держащие ее за запястья… Я боялся, что сон обернется явью… Было в ней что-то жертвенное, что-то провоцирующее насилие. Она завладела моими снами и завела меня в такие темные уголки подсознания, исследовать которые мне совершенно не хотелось. Я уже толком не понимал, кто из нас двоих жертва. Возможно, мы оба были жертвами.
Мысли о том, что же с ней стало, приводили меня в отчаяние. Я кружил по палубе, теряясь в догадках о том, что все-таки произошло, успела ли она скрыться с правителем. На борт никаких новостей не поступало. Мне оставалось только ждать, терзаясь тревогой и нетерпением, когда мы дойдем до ближайшего порта, где, быть может, удастся хоть что-то разузнать. И вот этот день настал. Стюард выгладил мой костюм и вставил в петлицу где-то раздобытую красную гвоздику, эффектно контрастировавшую со светло-серой тканью.
Я уже собирался выходить, когда в дверь бесцеремонно постучали, и, не дождавшись ответа, ко мне вломился полицейский в штатском. Шляпы он не снял, но расстегнул пиджак, чтобы показать жетон и пистолет в подмышечной кобуре. Я отдал ему свой паспорт. Он принялся с презрительной миной перелистывать страницы, окинул меня с ног до головы наглым взглядом, задержав его на красной гвоздике. Мой вид, по-видимому, полностью подтверждал то мнение, которое он составил обо мне заранее. Я поинтересовался, что ему угодно, но ответом мне было лишь оскорбительное молчание, и больше вопросов я не задавал. Он вынул наручники и покачал перед моим носом. Я не сказал ни слова, и он спрятал их, заметив, что из уважения к моей стране, наручники на меня надевать не станет. Мне разрешено сойти на берег в его сопровождении. Но шуток с ним лучше не шутить.
День был солнечный, в толпе сходивших на берег пассажиров я держался поближе к нему, как мы и договорились. Особо я не беспокоился, подобное со мной уже случалось. Насколько я понял, меня хотели допросить, - интересно, какие вопросы они будут задавать, и откуда им известно мое имя. Полицейские в форме ожидали нас в проулке сразу за причалом. Они усадили меня в бронированную машину с сильно тонированными окнами. Проехав совсем недолго, мы остановились на тихой площади возле большого муниципального здания. Пели птицы, и это было особенно приятно после многодневного плавания.
Прохожие не обращали на нас никакого внимания. Однако девушку на углу, судя по любопытным взглядам в нашу сторону, что-то заинтересовало. Я заметил, что она продает весенние цветы - нарциссы, карликовые ирисы, дикие тюльпаны и большой букет красных гвоздик, подобных той, что красовалась у меня в петлице. Потом меня обступили вооруженные люди, отконвоировали к зданию и повели по длинному коридору. "Пошевеливайся!" - Сильная рука схватила меня за локоть, подтолкнула меня вверх по ступенькам. Наверху открылись двойные двери в большой зал, с рядами кресел как в театре, там сидели люди, а перед ними на возвышении - судья. "Войдите!" - Бесцеремонные лапы усадили меня на огороженную скамейку, какие ставят в церкви. "Стой!" - Справа и слева залихватски щелкнули каблуки, меня охватило ощущение ирреальности происходящего. Высокий потолок, закрытые окна, ни солнца, ни пения птиц, по обе стороны от меня вооруженные мужчины, множество направленных на меня взглядов. Люди перешептывались, кашляли. Присяжные выглядели усталыми, словно им все это наскучило. Кто-то прочел вслух мое имя и подробные сведения обо мне. Я подтвердил их достоверность и дал клятву говорить правду.
Слушалось дело о пропавшей девушке, предположительно похищенной, возможно - убитой. Под подозрением оказался один известный человек, на допросе он показал на другого, но того найти не удалось. Прозвучало имя девушки. Меня спросили, знакомы ли мы. Я ответил, что несколько лет поддерживал с ней знакомство. "Была ли у вас интимная связь?" - "Мы были старыми друзьями". Послышался смех. Кто-то спросил: "Каковы же были ваши отношения?" - "Я уже сказал: мы были старыми друзьями". Приставу пришлось вмешаться, чтобы пресечь взрыв смеха. "Вы хотите убедить нас, что вы внезапно поменяли планы и бросили все, чтобы поехать в другую страну за подругой?" Казалось, что про меня им известно все. Я ответил: "Да, именно так".
Я сидел на кровати, курил и смотрел, как она расчесывает волосы - мягкую сверкающую массу бледного сияния, серебряный водопад, разбивающийся о плечи. Она нагнулась, чтобы посмотреть на себя в зеркало, в котором отразились ее маленькие груди. Я смотрел, как они слегка поднимаются в такт ее дыханию, потом, встал за ее спиной и обнял ее, положив на них ладони. Она отпрянула. Я выпустил в ее испуганное лицо струю дыма. Она отпрянула, и я, подавив внезапное желание ткнуть в нее зажженной сигаретой, бросил сигарету на пол и затушил ее ногой. Затем притянул девушку к себе. Она стала отбиваться и кричать: "Не надо! Оставьте меня в покое! Я ненавижу вас! Вы жестокий и вероломный… вы предаете меня, нарушаете обещание…" Меня охватило нетерпение, я отпустил ее и пошел запереть дверь, но, не дойдя до нее, обернулся на звук. Она держала над головой большой флакон одеколона и собиралась нанести мне удар. Я велел положить одеколон на место; она не послушалась, поэтому я вернулся и вырвал у нее из рук флакон. Драться она не могла. Силы в ее мышцах было не больше, чем у ребенка.
Я снова сидел на кровати, она одевалась. Мы не разговаривали. Она уже застегивала пальто, когда дверь внезапно открылась: я позабыл запереть ее. Вошел мужчина. Я вскочил, чтобы вышвырнуть его вон, но он прошел мимо, как будто я был невидим или меня не существовало вовсе.
Высокий, атлетического сложения мужчина, от которого веяло надменностью и наглостью. Невероятно яркие синие глаза подавали сигнал опасности, но меня как будто не видели. Девушка не шевелилась, словно окаменела. Я тоже не двигался, просто стоял и смотрел, что вообще-то мне не свойственно. Но мужчина знал, зачем пришел, и он был с револьвером, остановить его было невозможно. Я гадал, застрелит ли он нас обоих, и если да, то кого первым, а если одного - то кого именно. Вот что в тот момент меня интересовало.
Он, очевидно, считал ее своей собственностью. Я же полагал, что она принадлежит мне. Без нас, ее будто и не существовало; возможно, единственным ее предназначением было свести нас вместе. Лицо его было надменным и наглым, а это всегда вызывает во мне отвращение. И в то же время я вдруг почувствовал, что нас что-то необъяснимо сближает, почувствовал чуть ли не кровную связь с ним и такую сильную, что вдруг впал в замешательство, я стал уже сомневаться, двое ли нас на самом деле…
Меня спросили: "Что произошло, когда вы встретили свою подругу?" - "Мы не встречались". Сдерживаемое возбуждение в зале взорвалось, официальный голос призвал к тишине. Затем некто, говоривший так, словно закончил курс сценической речи, произнес: "Я хочу заявить, что свидетель страдает психопатией, возможно, шизофренией, а посему словам его верить нельзя". - "Представьте свидетельство психиатра", - последовала реплика. Театральный голос продолжил: "Повторяю и настаиваю: этот человек, безусловно, психопат и не заслуживает никакого доверия. Здесь расследуется зверское преступление, жертвой которого стала невинная юная девушка. Прошу вас обратить внимание на его бездушие и черствость. Какой цинизм прийти сюда с цветком в петлице! Его поведение не просто противоречит нормам морали, оно непристойно, постыдно и порочит все, что для нас свято…"
Где-то под потолком, непонятно, где именно, прозвенел колокольчик, и начальственный равнодушный голос объявил: "Психопат не может быть свидетелем".
Меня вывели и заперли в камере на семнадцать часов, а рано утром выпустили без каких-либо объяснений. Тем временем корабль отошел вместе с моим багажом, а я остался лишь с тем, что было на мне. К счастью, у меня не отняли паспорт и бумажник, денег в котором было предостаточно.
Я побрился, умылся, причесался и внимательно оглядел себя в зеркало. Мне нужна была чистая рубашка, но магазины еще не открылись; куплю потом и переоденусь. А пока, не считая увядшей гвоздики, выглядел я вполне сносно. Выйдя из парикмахерской, я собрался выкинуть ее в урну, но тут мальчишка предложил почистить мне обувь, и пока он это делал, я спросил, где здесь самое лучшее кафе. Он указал на заведение, расположенное на той же улице. Кафе мне приглянулось, и я уселся за столик на солнце. В такой ранний час здесь никого не было. Дежурный официант принес на подносе кофе и булочки и оставил меня в одиночестве. Я выпил кофе, и, соображая, что делать дальше, стал наблюдать за прохожими: в такой час их было совсем немного.
Мимо прошла девушка с корзинкой цветов, и тут я вспомнил, что до сих пор не избавился от гвоздики. Я стал вытаскивать ее из петлицы, но стюард накрепко пришпилил цветок. Я отвернул лацкан, нащупывая булавку. "Позвольте я вам помогу". - Я поднял голову, цветочница улыбалась мне. Мне показалось, будто я уже где-то видел ее лицо, будто я был с ней знаком и она мне нравилась. Аккуратно вынув гвоздику из петлицы, она приготовилась заменить ее на такую же из своей корзины. Я начал было говорить, что делать этого не стоит, но что-то меня остановило, и я промолчал. Она закрепила в петлице свежий бутон и продолжала стоять рядом, похоже, она не просто ждала, когда ей заплатят. Я начинал кое о чем догадываться, но во избежание ошибки, решил промолчать. Я убедился в своей правоте, когда она произнесла: "Могу ли я сделать для вас что-то еще?" - Я оглянулся. За столиками по-прежнему ни души, прохожие - на другой стороне улицы, вне пределов слышимости. Она поставила корзину на стул, я сделал вид, что рассматриваю цветы, вытаскивая из нее то один букет, то другой. Кто бы ни наблюдал за нами - пусть даже в полевой бинокль, он увидел бы обычную сцену между покупателем и цветочницей. "Конечно, - сказал я, хотя уверенности в этом у меня не было… Но мне так нужно было узнать, что же сейчас происходит в мире. - Я был в плавании, был оторван от всего. Вы можете многое мне рассказать".
И я принялся задавать осторожные вопросы, стараясь не показать, как мало я осведомлен о последних событиях. Оказалось, что ситуация на родине неопределенная и вызывает немалые опасения, конкретной информации не поступает, масштабы катастрофы были по-прежнему неизвестны. Правитель северного государства бежал во внутренние районы страны и присоединился к формированиям одного из полевых командиров, конфликты в стране вспыхивали один за другим.