Он слегка пошевелил колом, и в этом движении было столько угрожающего, что толпа и в самом деле несколько поотодвинулась.
Внезапно вспыхнувшее бешеное озлобление так же быстро и опало, как быстро вспыхнуло. Сознание просветлело, вернулась снова способность соображать и рассуждать, буйный порыв стих, и уже никому не хотелось подставлять свою голову под страшную палицу освободившегося пленника, силу которого все видели, а некоторые и на себе изведали.
- Ну, вот так-то и лучше, братцы! - с добродушной усмешкой проговорил великан, - кажись, мы и без драки сговориться можем. Так вот, вы и послушайте меня…
- Говори! - раздалось несколько голосов, - ежели хорошее что скажешь, так отчего и не послушать?
- Вот и ладно! - отозвался недавний пленник. - Так вот, что я сказать вам хочу. То, что на большой дороге было, а потом в овраге, пусть Бог рассудит. Его святая воля! Ежели Он попустил, так, значит, было надобно… Он с виноватых взыскивает и не нам против Него идти. А вот что теперь будет, так это - уж наше дело. Этого человека я вам не уступлю: он мой уже давно… Старые счеты между нами, бо-ольшие счеты! Ежели к примеру, так сказать, я из него кровь по единой малой капельке всю выточу, так и то он у меня в долгу останется.
- Ого! - воскликнул кто-то из разбойников.
- Вот тебе и "ого", - отозвался богатырь. - Понимаете сами, почему я вам его уступить не могу… Да и на что он вам нужен? Ведь после того, что вышло, атаманом над вами он быть не может, - друг другу верить ни в чем не будете, а ежели вы убить его желаете, так бросьте! Не надоело вам, что ли, душегубство? Вы его мне отдайте, вот мой сказ. Согласны?
- А что нам за это будет? - выступил подбоченившись очухавшийся стрелец.
Великан посмотрел на него, засмеялся, а затем сказал:
- Чудишь, Ермил, брось смешить! А вы, братцы, ежели про выкуп меня спросите, то вам я, так и быть, отвечу. Головы ваши у вас на плечах уцелеют, вот это и будет вам моим выкупом. А вы мне коня дадите еще…
Он опять, словно невзначай, передернул плечами и шевельнул колом. И слова, и жест показались настолько внушительны, что разбойники, переглянувшись только, все разом пришли к молчаливому соглашению.
- Ну, Бог с тобой, добрый молодец! Пусть наш атаман тебе достается; бери себе, что нам негоже! Хоть вот здесь, в овраге, свои счеты с ним своди, мешать не станем…
- Нет, уж я лучше на стороне, - уклонился от этого предложения недавний пленник.
- Твое дело! Мы с тебя воли не снимаем. Бери его и уходи, коня тебе сейчас приведут. А что он - в самом деле князь?
- Природный! - усмехнулся богатырь. - С чего он в разбой пошел, того не ведаю, а только разбойником… да чего там разбойником! - зверем лютым он всегда был…
- Оно и видно! - раздались голоса, - и с нами он больше лютовал, чем промышлял…
- Ну, бери его, князя твоего, бери да уходи скорее! - закричал Ермил, - а не то товарищи свою милость назад возьмут… Вот тебе конь!
В самом деле подвели хорошего скакуна с хорошо снаряженным седлом.
Богатырь, как перышко, поднял тело все еще бесчувственного атамана и вместе с ним взобрался на коня.
- Эх, Ермил, Ермил, - укоризненно покачал он головой, обращаясь к стрельцу, - нехорошо ты делаешь, что здесь остаешься!
- Ладно, добрая душа, - выкрикнул тот, - не тебе знать, что для меня хорошо, что дурно! Поезжай-ка с Богом! - и с этими словами стрелец, превратившийся в разбойника, вытянул коня хворостиной и гикнул.
Испуганное животное рванулось с места и понеслось к дороге, вившейся по круче оврага.
Скоро становище разбойников скрылось уже из виду.
V
В ЛЕСУ
Конь был ходкий, привычный к грузу и бойко нес свою двойную ношу.
Богатырь, один устрашивший своею решимостью стольких отпетых злодеев, был с виду по-прежнему спокоен; тревога только тогда начинала скользить в его взоре, когда он взглядывал на своего бесчувственного пленника. Страшный удар рукоятью тяжелого пистолета не разбил ему головы, по крайней мере крови не было видно, но все-таки удар был так тяжел, что надолго лишил атамана сознания.
Однако тряска, неудобство положения на седле, свежесть надвигавшегося вечера уже понемногу приводили беднягу в себя. Все чаще и чаще раздавались его слабые стоны и был близок момент, когда он должен был окончательно опомниться.
Спасший его богатырь, слыша вздохи и стоны ошеломленного столь сильно бедняги, то и дело покачивал головой. Видимо он сильно беспокоился за него. Наконец он решительно остановил коня и, осторожно придерживая недавнего атамана, сошел вместе с ним на землю. Они в это время были в лесу, уже значительно поредевшем, что показывало на близкий конец его. Может быть, из-за этого и остановился здесь освободившийся пленник.
- Пооправить бы его малость нужно, - тихо прошептал он, укладывая беднягу-атамана поудобнее у подножия большого, широко раскинувшегося своими ветвями дерева. - Эх, и людям показать нельзя… Признают, кто он, - в клочки разорвут… И куда бы мне укрыть его, вот чего не ведаю. Везде боязно оставить!
Как раз в это мгновение ошеломленный атаман пришел в себя. Быстро, нервным движением поднялся он на руках и осмотрелся мутным взором налитых кровью глаз.
- Где они, где? - закричал он, не узнавая местности. - Отчего их нет?.. А-а, вы меня убить захотели?.. Вот я вас!.. Всех перебью, будут помнить, окаянные!
- Будь, князь, спокоен, - склонился над ним спасший его силач, - кроме меня никого нет… Твои-то все, ау, далеко!
Князь-атаман устремил на него свой воспаленный взгляд и забормотал:
- Это ты, Петька, опять ты! Откуда ты появился! Ах, да, помню… Ты опять спас меня от неминуемой смерти…
- Видно, так мне уж на роду, князь Василий Лукич, написано, чтобы тебя вызволять! - тряхнул головой великан. - Из-под медведя я тебя выцарапал, от самого себя спас, из польской неволи высвободил, вот теперь опять привелось… Да что об этом говорить-то?.. Надо думать, что Господь мне так повелел свои счеты с тобою сводить. А дюже твои-то на тебя осерчали. Видно, осточертел ты им…
По лицу князя пробежала судорога, но он ничего не сказал в ответ.
- Вот не думал-то, - продолжал Петр, - что встречу среди разбойного сброда именитого своего князя Агадар-Ковранского… И как только это случиться могло? Ума совсем не приложу… Хоть ты мне скажи… А не хочешь - не говори; знаю - нелегко про такие-то дела рассказывать…
Он опять взглянул в лицо князя. Оно было мертвенно-бледно; глаза были широко раскрыты, но в них не отражалось мысли; губы шевелились, как будто князь хотел что-то говорить, но слова не срывались с его уст.
- Ахти, беда, - опять закачал головою Петр, - вишь ты, снова обеспамятовал… Ох, грехи, грехи! Что же мне теперь с ним делать?
Он остановился и осмотрелся вокруг. Разбойничий конь, привыкший к подобным остановкам, спокойно пасся тут же на лужайке, поблизости. В лесу все было тихо. Близился вечер. Даже птицы переставали чирикать.
"Опять обеспамятовал, - думал Петр, - может, огневица начинается… Куда его девать? На село свезти? Нельзя! Ведь знаю его… видали атамана-то… Озлобятся и, поди, убьют, как увидят, а не убьют, так воеводе выдадут. Далеко завезти тоже нельзя: больного куда повезешь? И выходит: куда ни кинь, все клин! Что делать? Хоть бы Господь Батюшка на ум навел; у Него, Всемилостивца, и к зверям всяческая жалость есть… Чу, откуда это?".
Петруха весь так и насторожился, напряженно прислушиваясь к доносившимся откуда-то неиздалека странным, нестройным звукам. Слышалось, как будто кто-то дробно часто ударял палками в большой железный свободно висевший лист. Удары были то глухие, сильные, с перерывами, то переходили в дробь, так и сыпавшуюся в лесном безмолвии.
Услыхав эти звуки, Петр весь так и просветлел.
- Милостив, видно, Господь к нечестивцу, - тоном глубокого убеждения проговорил он, - в било бьют, святая обитель близко…
Он подошел к князю. Тот лежал и бредил.
- Ясочка моя, касаточка! - довольно внятно срывалось с его запекшихся губ, - и счастливо пожить-то тебе злые люди не дали… Извели тебя вороги окаянные, Милославские лютые… У-ух, расплачусь же я за твой венец мученический с палачами твоими… Нет той муки, которой бы я для них не придумал…
- Все царицу покойную Агафью Семеновну вспоминает, - тихо, с грустью проговорил Петр, - за нее Милославским отмщать собирается… Поди, он ее один и помнит, хотя много ли годков с ее мученической кончины-то прошло… Эй, князь Василий, - потряс он за плечо бредившего, - послушай-ка ты меня. Можешь подняться да на коня сесть?
VI
У ВРАТ ОБИТЕЛИ
Силы и сознание совершенно оставили князя Василия.
Несомненно, что потрясение было настолько сильно, что даже могучий организм этого человека не мог с ним справиться. С величайшим трудом взгромоздил Петр князя на коня, а сам пошел рядом, поддерживая его. Шел он на звуки монастырского била, доносившегося с каждым шагом коня вперед все явственнее и явственнее.
Так, с величайшим трудом пришлось пройти, продираясь сквозь кустарники, несколько больше версты.
Монастырек, маленький и бедный, ютился на обширной поляне с большим лесным озерком. Плохо срубленная оградка сильно обветшала. Из-за нее виднелись крохотные, топорной работы, главки убогой монастырской церкви и соломенные крыши столь же убогих келий-изб.
Вся обителька была миниатюрна, словно игрушечная. От нее веяло великим покоем; жизнь с ее бурями и вихрями не добиралась сюда в эту безмолвную тишь. Озерко тоже было спокойно; оно словно спало невозмутимо среди лесных великанов - елей и сосен, росших по его берегам и защищавших его спокойствие от бурных шквалов налетавших иногда ветров.
- Господи Иисусе Христе, - ударив молотком, начал было Петр обычное монастырское обращение, когда добрался до плохо притворенной калитки в ограде, но даже и докончить не успел его.
- Ась, кто там? - послышался старческий шамкающий голос, - кого еще Господь Батюшка несет? - и словно из-под земли вырос старенький-престаренький монашек-привратник. - Ох, ох, что за люди? - шамкал он, - откуда такие?
- Путники, - ответил Петр, - двое нас… Вот товарищ нежданно заболел… Примите Христа ради…
- Заболел? Ахти, беда какая! - засуетился монашек. - С чего же с ним приключилось-то такое? Вы уже подождите здесь Бога для, а я к отцу игумену сбегаю… Недолго я, единым духом смахаю… Вон и братия собралась… Тоже, хоть и ангельского жития, а любопытствуют…
Действительно, внезапный стук Петра в калитку нарушил обычную тишину и всколыхнул замершую в обители жизнь. Появление новых людей было столь необычно для ушедших навсегда от мира стариков, что и в них заговорило уже давно забытое любопытство. Собралась вся братия: несколько древних монастырских, мохом обросших от своей древности, иноков да два-три послушника помоложе. Все они стояли и, не говоря ни слова, смотрели на прибывших, как на какое-то невиданное чудо.
- Ишь ты, конь-то как разубран! - произнес один из стариков и, сильно вздохнув, зачем-то прибавил: - о-ох, суета сует и суета всяческая!.. Марфо, Марфо, пецешеся о мнозем… а ад-то вот тут совсем близко; костры горят, котлы кипят, враги рода человеческого ликуют… Что тебе, милый? - прерывая свои рассуждения, обернулся он к склонившемуся к его уху молодому послушнику.
- Откеле бредете? - деловито спросил другой старичок.
Петр не успел ответить: к ним подошел сам настоятель обители, такой же древний старичок, как и остальные, но только более суровый с вида. Он пристально взглянул и на Петра, и на снятого уже с седла князя, находившегося в забытье.
- Кто такие? - отрывисто спросил он, когда Петр метнул ему земной поклон и подошел после того под благословение. - Чем недужит? - указал он на больного.
- В дороге попритчилось, - не отвечая на первый вопрос, сказал Петр, - трясовица, видно, злая… Приютите, святые отцы, Христа ради, не дайте погибнуть душе христианской без покаяния!..
- Как, отцы, думаете? - оглядел братию настоятель. - По-моему, недужного надобно приютить…
- Приютить-то недолго, - выступил инок, шептавшийся с послушником, - отчего Христа ради недужного не приютить? Да как бы святой обители от того беды и греха не вышло?
- Какой беды? Какого греха? - уставился на него настоятель, - о чем, отец, говоришь-то?
- А о том, отец игумен, - ответил старец, - что не простой человек недужный-то, а лихой: душегуб и разбойный атаман, вот кто он такой… Слыхали, поди, шайка разбойных людей в нашей округе завелась? Так вот он над той лютой шайкой и атаманствует!
Сперва словно тихий шелест пошел среди безмолствовавшей братии, но потом привычка взяла свое и все замолкли.
Настоятель, внимательно поглядел на Петра и суровым тоном спросил:
- Правда?
- Правда, отче! - твердо ответил тот, смотря своим светлым взором в глаза монаху. - Лгать не буду!
- То-то ты и увильнул, когда я спрашивал, кто вы такие будете… Сам-то ты тоже из душегубов большедорожных?
- Нет, отче, - твердо ответил Петр, - никогда разбойными делами не занимался и, пока Господь не попустит, заниматься не буду…
- Так как же вы вместе очутились-то?
В ответ на это Петр рассказал все, что случилось с обозом, к которому он принадлежал, а потом среди разбойников.
- Никогда я не лгал, - закончил он сзой рассказ, - и теперь правду говорю. Грешник он великий, не одно только атаманство у него на душе… Много грехов у него, да ведь нельзя же дать погибнуть и такой душе без покаяния…
- Верно! - произнес настоятель. - Ну, отцы, как? Вы слышали…
- Нельзя принимать! - высказался все тот же старец, который первый заговорил против принятия недужного.
Остальные молчали, видимо присоединяясь к уже высказанному мнению.
- Стыдитесь, отцы! - громко воскликнул настоятель, - не узнаю я вас… Судите вы человека по делам его, которых и не знаете даже… Богу единому суд: "Мне отмщение и Я воздам", - говорит Господь!
VII
В ОБИТЕЛИ
Старичок-настоятель был взволнован и казался в то же время сильно разгневанным. Он смотрел, переводя взоры, то на больного, беспамятного разбойника, то на Петра, стоявшего около него с понуренной головой, то на смущенную его упреком братию. Наконец, он заговорил резко, властно, внушительно.
- Данной мне от Бога властью, - громко, отчетливо, повышая каждое слово, начал он, - беру я этого неведомого человека, лютой болезнью одержимого, в святую обитель нашу. Неисповедимы пути Промысла, и не нам - грешным, слабым людям - проникать в них! Не нам судить ближнего - пусть его Господь судит; пред лицом Господним все грехи человеческие… А тебе, отец Харлампий, - обратился он к старцу, указавшему, кто такой был недужный, - суетой мира прельщенному и Христа Бога нашего позабывшему…
- Прости, отец, - склонился пред ним старец, - ангел, должно полагать, от меня отступился и лукавый посетил…
- Погоди, помолчи! - прервал его настоятель. - Тебе, говорю, суетою мира прельщенному, послушание назначаю: возьми недугующего к себе в келью и ходи за ним, пока не выздоровеет он. Ходи прилежно, без докуки, ты к тому же от Господа в понимании трав и кореньев лечебных умудрен… Вот твое послушание!
Провинившийся старец смиренно поклонился настоятелю и, указывая молодым послушникам на беспамятного князя-разбойника, сказал:
- Помогите-ка, мне, недостойному, милые! Немощна плоть моя, сила оставила тело мое. Понесите-ка его, милые, в келейку мою… - Он снова поклонился в пояс настоятелю и добавил: - согрешил я, отче, согрешил, окаянный; прости ты меня, немощей моих ради!..
- Бог простит, - сурово ответил настоятель, - иди и впредь не греши! - Он внимательно проследил, как послушники подняли недужного разбойника и понесли его к одной из изобок-келий, а затем распорядился: - коня-то выводите, напоите, овса задайте, Божья тварь! А ты, молодец, - обратился он к Петру, - иди за мной!
Скоро в обители наступила прежняя, ничем не нарушаемая тишина. Словно в сон глубокий погрузились и люди, и лес, и тихое озерко. Только по далекому небу плнли вечерние облака, гася последние отблески уже давно наступившего заката.
Наутро, чуть свет, Петр был отпущен игуменом. Долго длилась накануне его тихая беседа со строгим настоятелем и все, все без утайки рассказал он старцу - и про себя, и про князя Василия Лукича Агадар-Ковранского, и про его горемычную жизнь. Этот рассказ не был покаянною исповедью, но был так же правдив, как она. И внимательно слушал старик-игумен, чувствуя, что искренни были слова этого простодушного богатыря, что в рассказе ничего он не пытался скрывать от своего сурового слушателя.
"Прост, как дитя, парень, - вздыхая, думал старик, - христиански незлобиво его сердце; как младенец он, а такие-то и Господу угодны"…
Отпуская, он благословил Петра и даже просфору ему дал, собственноручно вынутую.
Жизнь опять замерла в обители после отъезда Петра. Изредка бороздил челнок инока-рыболова гладь тихого лесного озерка, а то не было видно по целым дням никого ни у ограды обители, ни на ее тесном дворе. Только рано по утрам да под вечер созывал монах-звонарь ударами в било братию на молитву в убогий храм.
Но жизнь замерла только во внешности… Мощно ворвалась она бурным потоком в тихую обитель, разлилась по ней всюду, вплеснулась в каждое сердце человеческое и нарушила его недавнее спокойствие. То и дело у келейки отца Харлампия, словно невзначай, сталкивались молодые парни-послушники, перекидывались будто мимоходом двумя-тремя словами и разбегались, как разлетаются испуганные воробьи в разные стороны, завидев приближавшегося старца.
Молодыми послушниками руководило любопытство; оно же беспокоило и отживших свой век старцев.
Легендарна была известность грозного атамана разбойников. Рассказы о его жестокостях приводили в трепет людские сердца. Сколько людей проклинали его, об этом только Бог один, всеведущий, знал, сколько человеческих жизней тяготило душу этого отверженца. И вот он, этот страшный человек, этот беспощадный душегуб, лежал в стенах мирной обители, в приюте великой Христовой любви, среди людей, давно уже позабывших, что такое ненависть. Старик-инок, высказавший ему неприязнь, ухаживал за ним, как самый близкий ему человек.
Отец Харлампий оказался и в самом деле искусным врачевателем. От его снадобий князь-разбойник скоро почувствовал облегчение. Дня через три он пришел в себя, и только необычная слабость приковывала его к ложу. Сначала он долго не мог сообразить, где он, что с ним, кто такой этот старик, почему он то молится у плохоньких иконок, то возится около него, разбойника. Не раз разбойничьему атаману делалось смешно, когда он видел, как, заслышав его стон, вскакивал прикорнувший было старик, как он спешил подать ему питье, ласково приговаривая:
- Господь с тобою, родимый, спи спокойно!.. Да хранят твой сон святые ангелы!..
Скоро князь-разбойник сообразил, где он и что с ним.
- А, пустосвяты проклятые, мироеды черные! - вдруг вспыхнула в нем злоба, - вылечат скорее, чтобы здорового воеводе выдать да жалованье получить… Знаю я их…
Ни с того, ни с сего беспричинная злоба на оказавших ему добро людей росла и росла…
Однажды инок Харлампий, отправлявший чреду в храме, не нашел в своей изобке больного. Кинулись искать его, не нашли и коня. Князь-разбойник, едва оправившись бежал из обители.