Напившись ароматного сбитня, князь выехал из своего дворца в сопровождении двух вершников-холопов. Один из этих последних вез с собою большую кису, битком набитую мелкими медными деньгами. Так обыкновенно выезжал князь Голицын тогда, когда хотел побывать в людных местах. И теперь он отправился на одну из площадей пред кремлем. Как и всегда, площадь в утренние часы кишела народом. Словно живое море пред князем Василием волновалось, когда он спускался к берегу Москвы-реки. День был не праздничный, но базарный; всякого народа в такие дни собиралось на всей вообще площади видимо-невидимо, всякого люда было много. Одни торговали с возов, лотков и прямо с рук всякой-всячиной, другие покупали. Базарные парикмахеры то там, то сям стригли "под горшок" своих неприхотливых клиентов, а последних было столь много, что местами площадь сплошь была устлана мягким ковром из волос. Кое-где видны были продавцы навезенных из-за рубежа эстампов - этот товар в Москве, несмотря на дорогую цену, шел довольно ходко; были и продавцы книг, по большей части духовного содержания. Кое-где сидели прямо на земле слепцы, калеки, уроды, тянувшие заунывными голосами разные стихи. Между народом толкались стрельцы, тоже и продававшие, и покупавшие; кое-где затевались обычные в базарные дни драки и потасовки, и над всем этим живым морем стоял непрестанный веселый гомон людских голосов.
- Дорогу боярину князю Василию Васильевичу Голицыну, - выкрикивал ехавший впереди вершник, и шумевшая толпа, только заслышав имя любимого вельможи, расступалась пред князем.
Справа и слева летели в нее полные пригоршни денег и везде, где только замечали этот поезд, долго не смолкали крики:
- Здрав буди на многие лета князь Василий Васильевич!
Голицын приветливо и добро улыбался. Он знал, что в Москве его любят, и всячески старался подогреть эту любовь мелкими подачками. Но он вовсе не искал популярности, ему просто нравилось чувствовать себя любимым. Ему приятны были эти обращенные к нему восторги многих сотен людей, а теперь, в это счастливое и радостное утро, ему хотелось, чтобы вместе с ним было как можно больше счастливых людей.
Однако, улыбаясь и кланяясь, он тем не менее зорко поглядывал вокруг себя, как бы отыскивая глазами кого-то, особенно нужного ему. Вдруг его взор остановился на молодом красивом подьячем, горделиво подбоченившемся и стоявшем так молодцевато, что его сразу можно было заметить среди обычной базарной толпы.
- А, Федя, Федя! - весело крикнул Голицын, направляя к нему своего коня. - Вон ты где? Тебя-то мне и нужно!
- Здрав буди, боярин! - почтительно, но отнюдь не подобострастно поклонился ему молодой красавец. - Всей душою рад, ежели понадобился тебе. Приказывай, послужу.
- Ну, Федя, до службы еще далеко, - усмехнулся Голицын. - Прежде чем за службу приниматься, поговорить нам надобно.
- И на том рад, боярин. Говори, буду слушать и на ус мотать. Небось все о том же колоднике, что в мои руки попался, речь поведешь?
- И о нем, Федя, а покамест прежде всего о тебе. Слышь-ка ты приди ко мне хоть сейчас, да приди так, чтобы ни одна живая душа о том не знала. Вы, подьячие, на такие ходы мастера немалые, не мне тебя учить.
- Вестимо так, князь дорогой, - с добродушной усмешкой поглядел на Голицына подьячий. - Ладно, пойду я к тебе. А ты-то скоро будешь?
- Сейчас вслед за тобой коня вертаю…
- Ну, тогда я побегу, встретимся. Ты ведь на прогулку только выехал, княже?
- На прогулку, на прогулку Федя.
Они расстались.
Кругом них во время их разговора уже собралась толпа любопытных, слушавших разиня рот, что говорили эти двое людей, совершенно различных по своему общественному положению.
- Ишь ты, - несся шепотом, - не горделив Васенька-то князь! С Федькой Шакловитым как со своим братом-боярином разговаривает и пересмеивается даже.
- О чем говорили-то они?
- Кто их там знает? О чем-то мудреном. Ишь ведь как Федор Леонтьевич-то припустился!
- Видно, дело какое ему боярин дал.
А в это время князь Голицын, повернув коня, уже направлялся назад к своему дворцу.
XXII
ПРИМЕЧЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК
Невелика была сошка - подьячий стрелецкого приказа Федор Леонтьевич Шакловитый, а всякий на Москве знал и побаивался его. Был он, как говорили о нем, "птичка-невеличка, а ноготок востер", хоть и гульливый молодец, а своего дела такая умница, что в других приказах такого подьячего и не сыскать бы. Был он не только смекалист по своему подьячему делу, но и умен к тому, и всяческим книжным премудростям обучен, а сверх того всегда ловок, смел и в карман за словом лазать не любил.
Таков был этот добрый молодец, которого при всем честном народе приветил ласковый князь Василий Васильевич.
Когда князь вернулся домой, Шакловитый уже ждал его.
Князь приказал ему идти в дальнюю горенку своего обширного дома, а сам приказал слугам, чтобы ни единая душа близко не подходила, даже распорядился, чтобы на караул холопа с саблей поставили, и только тогда прошел сам к своему гостю.
- Прежде всего, Федя, - ласково заговорил он, - спасибо тебе за твои вести. Присядь-ка, милый, вон табуретка! - движением руки указал он Шакловитому место, делая вид, что вовсе не замечает его смущения.
Шустрый обыкновенно подьячий на этот раз действительно растерялся от такого приглашения.
- Ничего, княже, - смущенно пробормотал он, - невелика я персона, и постоять могу…
- Садись, садись, милый, - внушительно промолвил Голицын, - чиниться в приказе должно, а ежели ты в гостях у меня, так милости просим, гостю почет подобает всякий. Бывал я в разных зарубежных странах, так там друг пред другом никто не чинится…
- Так-то так, княже, - как-то особенно усмехнулся Шакловитый, - а у нас, на Москве, разве можно? Узнал бы Хованский князь, что пред тобою сидеть я осмелился, он мне все жилы повымотал бы…
- Ну, авось, Бог даст, ничего не узнает князь Иван Андреевич, - добродушно засмеялся Василий Васильевич. - Не чинись же, друг, садись, я тебя о том прошу.
- Твоя воля, княже, ты приказываешь! - пробормотал Шакловитый и сел.
Голицын спокойно, но пристально, словно изучая его, смотрел ему в глаза, а затем начал:
- Я сказал уже тебе "спасибо" за твои вести, ну-ка, доложи мне теперь, что твой колодник все еще не признается, кто он такой?..
- Нет, говорить не хочет, молчит, как дыба в застенке… Только напрасно он… Я уже признал, кто он такой.
- Неужто? Кто же?
- Про князей Агадар-Ковранских слыхал поди? Так тезка он твой - князь Василий Лукич… Или не слыхивал?
Голицын наморщил лоб, стараясь припомнить что-либо об этом княжеском роде.
- Словно бы и слыхал, - сказал он, - при блаженной памяти царе Федоре слух пошел, будто он ляхского монаха-иезуита зарезал…
- Вот-вот, он самый, - подтвердил Шакловитый. - Сыскали его тогда, да он неведомо куда скрылся… Так и не нашли! Именьишко его за государя взяли, а он как в воду канул, вон когда только объявился… да и то! - и не договорив, Шакловитый махнул рукой.
- Ну-ка, Федя, - мягко ободрил его князь Василий Васильевич, - скажи-ка мне поподробнее, как он попал к тебе… С татями большедорожными, говоришь, взяли-то его?
- С ними, князь, с ними… Волокли они его куда-то и на отряд стрельцов нарвались, ну, их и сцапали. Отряд-то на дороге был выставлен, чтобы князя Ивана Андреевича берег, и был поставлен в засаде… Ну, и схватили их тут… Разбойные люди были-то, опознали их на заезжем дворе; хозяин опознал, хотя и перепорчены были их лики, так что живого места не оставалось…
- Перебили их? - тихо спросил Голицын.
- Насмерть всех… Уцелел князь Василий Лукич, и то потому только, что спутан был и видно было, что у разбойных людей в плену он. После сам князь Иван Андреевич спрашивал, кто он да как с татями очутился. Не робкого десятка молодец, зуб за зуб с ним шел, прямо в глаза смеялся, огрызался-то как! - и глаза Шакловитого даже заблестели от удовольствия при одном только воспоминании о допросе Агадар-Ковранского.
- А князь Иван что? - тихо спросил Голицын.
- Злился Тараруй, сопел, кряхтел, кричал, грозил… Все спрашивал, где князь Василий Лукич был, не сидел ли он в заезжем доме, когда он там был, только ничего не добился, ничего тот ему не сказал. Тараруй приказал его в свой погреб бросить и караул верный приставить, чтобы никто к узнику пробраться не мог…
- Тебе приказали? - быстро спросил Голицын.
- Мне. А как вылучилась минутка да остались мы с ним с глаза на глаз, князь Василий Лукич засмеялся и говорит… Ты уже, княже, прости, не свои слова я сейчас вымолвлю…
- Говори, все говори без утайки…
- Ну, так вот и говорит он: "Молод ты, парень, а видно, что смелый. Так беги к князю Василию Васильевичу Голицыну и посмейся ему от меня: скажи ему, что, мол, его любушка ненаглядная за Тараруя скоро замуж выйдет… Им уже брачные венцы куют… Тараруй царем захотел стать… А князь Голицын пусть крестного хода в августе боится".
- Так, так, - задумчиво промолвил Василий Васильевич, - ну, и дела же! Больше-то ничего не говорил?
- Ничего, княже, хуже всего то, что не попасть мне теперь к узнику, - князь Иван Андреевич строжайше запретил пускать меня к нему. Вот тебе все я сказал, больше ничего не знаю.
XXIII
НА ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ
Князь Голицын бесстрастно выслушал это сообщение, задевавшее его лично. На его лице словно маска была надета. Глаза, еще недавно ласково смотревшие, теперь как в сталь одели свои взоры.
- Так, так! - проговорил он. - А что, Федор, узник жив?
- Полагаю, княже, что жив, - было ответом, - постоянно вижу, как ему пропитание носят и сам князь Иван Андреевич, нет-нет, да и спустится в погреб. По-моему, князь дорогой, выходит так, что побаивается Тараруй князя-то Агадар-Ковранского.
- Чего ему бояться-то? - вздохнул Голицын. - Кабы боялся, так давно бы извел.
- За этим у Тараруя дело не станет, да, видно, нельзя извести-то. Вишь ты, разбойничал князь-то Василий Лукич… Слыхал ты, поди, про шайку головорезов, что на большой дороге засела и обозы купецкие грабила? Много их, таких-то шаек, развелось, а эта отчаяннее их всех была. Так вот князь Агадар-Ковранский этой шайкой и атаманствовал.
Голицын поморщился.
- И это прознал! - сказал он.
- Все как есть, князь милостивый! - весело ответил Шакловитый. - Знаю я про все, пожалуй больше, чем Тараруй знает; купецкого приказчика Петра я разыскал, так он мне все рассказал. И знаешь, княже, повели ты мне еще сказать то, что я думаю…
- Говори, Федя, - ласково сказал Голицын, - говори все, что на душе есть… Ничего не бойся!
- Опять смуту Тараруй затевает - это верно узник-то мне сказал. С раскольниками он столкнулся… может, и впрямь задумал царем сесть… Со стрельцами он медовые разговоры ведет, для стрелецких голов пированьица потайно устраивает. Только на Москву и московский сброд не надеется он; ведь в Москве-то ежели подлый народ и пойдет за ним, так тогда лишь, когда смута разожжена будет. Пойдет, чтобы богатеев пограбить. Вот и нужно Тарарую, чтобы кто-нибудь новый смуту разжег. Тут ему от князя Агадара большая помога быть может. Знает князь Иван Андреевич, что князь Василий Лукич у большедорожных татей атаманствует, вот и думает, что придет он со своей шайкой на Москву и гиль почнет, а там раскольники подстанут, а на покрышку всего стрельцы явятся. Только ошибается он! Того он не ведает, что я знаю… У князя-то атамана с его шайкой распря вышла, мне и это приказчик Петруха поведал… Теперь-то князь Василий Лукич все равно, как перст один.
Пока он говорил, князь Василий Васильевич уже закурил трубку с длинным чубуком, и ароматный дым стал расстилаться по небольшому покойчику.
- Поглядели бы, княже ласковый, - весело засмеялся Шакловитый, - те, кто на Москве в старой вере остался…
- Что бы тогда было? - остановился против него Голицын.
- Расчихались бы! - совершенно неожиданно докончил подьячий, не желая сказать то, что вертелось у него на языке.
Но Голицын понял, чего не досказывал Шакловитый.
- Вот то-то и есть! - заговорил он, словно обращаясь к самому себе. - Гиль устроить, государство великое потрясти - это не грех, а на такое дело, как куренье, все оглядят и все незамолимым грехом считают.
- Не все, княже, - перебил его Шакловитый, - такое теперь пошло, что разве одни младенцы-сосунки табаком не дымят. Из Кукуя табачного зелья, сколько хочешь, добыть можно и добывают…
Голицын рассеянно слушал, что говорит Федор Шакловитый.
- Опять смута, опять никому ненужная борьба, - говорил он, - а тут столько дела, столько великого государева дела! Ведь если бы выполнить его, всем бы, даже смутьянам самим, лучше жилось бы! Нет, не должен я уходить. Я должен порадеть о Руси православной, только для того и дано мне от Господа все. Кому еще радеть кроме меня? Некому! Всякий только о себе думает, а о государстве страдающем и мысли ни у кого нет… Федор!
- Что прикажешь, боярин-князь? - быстро вскочив с табурета, спросил Шакловитый.
Голицын подошел к нему, положил ему на плечо руку и несколько мгновений в упор смотрел ему в глаза. Шакловитый, выдерживая этот упорный взгляд, не потуплял своего взора.
- Федор, - заговорил наконец Голицын, голосом, так и лившимся в душу, - страдает наше великое царство, Русь наша родимая страдает… Не дают нашему народу покоя злые вороги, а враги-нахвальщики стерегут наши беды, чтобы, вылучив пору, голыми руками нас забрать… И те вороги, которые внутри куда злее, чем те, что снаружи. Те далеко, а эти близко, вот тут, везде. С ними нужно бороться, не щадя живота своего… А кому бороться? Где люди? Их нет! Цари-малолетки, царевна-правительница… Да под силу ли ей бремя, под которым и Тишайший порой гнулся? Тогда оно будет под силу, когда она около себя преданных людей соберет, таких преданных, чтобы живота своего не щадили ради ее государского дела, чтобы и на розыске под пытками ее врагов не выдали. Федф, тебя я приметил в такие люди царевнины. Хочешь, не ей, а Руси православной послужить, ни на какое жалованье не зарясь?.. Опасна служба, голова с плеч слететь может, но все-таки тебя спрашиваю, хочешь послужить, Федор?
- Хочу, княже! - восторженно воскликнул Шакловитый, и на его глазах заблестели слезы.
XXIV
ТАРАРУЕВ УЗНИК
Федор Шакловитый ничего не утаил, рассказывая князю Голицыну про пленника князя Хованского.
Агадар-Ковранский, действительно, оказался в руках стрелецкого батьки и сидел, запертый в одном из погребов его московского дома.
Князь Иван Андреевич и в самом деле боялся передать его в судный приказ. Он все еще не мог уяснить себе, как мог этот неведомый ему человек очутиться столь близко от заезжего дома, где произошла его встреча с раскольничьим посланцем, и беспокоился, не была ли подслушана им их беседа.
У князя Хованского было тоже немало дошлых людей, преданных ему за его "ласку", за подачки, на которые Тараруй был щедр всегда, когда ему нужно было чего-нибудь добиться. Ему скоро стало известно, кто такой его пленник, и эти сведения в самом деле окрылили его. Шакловитый был прав, когда высказывал предположение, что Тараруй хочет ввести в затеваемую им смуту новый элемент, доселе отсутствовавший, а именно: "народ". Но вместе с тем подьячий ошибался относительно того, на что это было нужно князю Хованскому. Тараруй просто рассчитал, что если бы смута не удалась, то ее возникновение всегда можно было бы свалить на "злых людей" - на татей большедорожных, и таким путем даже и при неудаче сухим и чистым из мутной воды выйти.
Однако, князь Иван Андреевич Хованский при всей своей дерзости, при всем своем несомненном уме, не был психологом. Хотя у него были на руках подробнейшие справки об Агадар-Ковранском, он не понял существа этой неукротимой натуры и при своих начальных переговорах прибег к обычной своей тактике: к запугиванию, то есть к тому, что как раз нисколько не действовало на князя Василия Лукича. Чем больше он грозил своему пленнику, тем злее тот над ним надсмехался, тем громче хохотал над ним.
Злобный, мстительный Тараруй терял голову, не только не зная, что ему делать, но не понимая, в какую игру затеял играть с ним пленник… Князь Агадар-Ковранский своими дерзостями и пылкими наскоками, положительно, сбивал его с толку.
- А-а, воронья снедь, - рычал князь Василий Лукич на Тараруя, когда тот, явившись к нему в погреб, заявил, что ему все известно: и кто такой его пленник, и какие за ним провинности числятся, - прознали-таки?.. Ну, да мне все равно! Знайте, знайте! По крайней мере на виселице умными казаться будете.
Свои слова он сопровождал злобным, гогочущим смехом, всегда смущавшим Тараруя. Князь Хованский привык, чтобы люди, к своему несчастью попадавшие в его руки, унижались пред ним, ползали у его ног на коленях, умоляли его о пощаде… О, с ними Тараруй знал, как себя вести! С ними, с этими жалкими червями, он был надменен, дерзок, беспощаден, но тут, слыша сам обиды и дерзости, он терялся и невольно притихал.
- Полно тебе, князь Василий Лукич, грозить-то, - ответил он на дерзкую выходку Агадар-Ковранского, - не страшна твоя гроза в погребе-то! - и прибавил, желая смутить узника: - ты вот лучше скажи мне, как ты разбойничал-то?
- Ежели с московскими боярами сравнивать, - загрохотал злобным хохотом Василий Лукич, - так я, разбойник больше дорожный, кротким агнцем был! Мы, разбойные люди, - телята кроткие, а волки-стервятники - вы, бояре… И за что только и нас, и вас одним и тем же жалуют: двумя столбами с перекладиной?
Опять этот сарказм смутил Хованского, смутил до того, что он даже не знал, что ответить. Ему все казалось, что человек, попавший в его полную власть, не мог бы говорить так, если бы не чувствовал за собой чьей-либо поддержки, обеспечивавшей ему полную безопасность.
- А ну тебя, князь! - беспомощно махнул рукой Тараруй. - Тебя верно и не переговоришь… Тебе слово скажешь, а ты в ответ десять… Давай лучше по-хорошему…
- Давай по-хорошему! - согласился Агадар-Ковранский. - Да и чего нам в добре не быть? Ведь одинакие мы: ты - боярин именитый, а я - разбойник придорожный, одного, значит, поля ягода…
- Полно, - перебил его Тараруй, - надоел!.. Ну, одинакие, так одинакие, одного поля ягода, так одного, - цинично признался он, - ежели так, то и помнить мы должны: слыхал, поди, рука руку моет?..
- Слыхал… Что же из того?
- А вот что. Хочешь этот погреб на хоромы сменить? Хочешь, чтобы все твои художества навсегда забыты были? Хочешь, чтобы все твое именьишко, за государя взятое, назад к тебе пошло? Мало этого, хочешь важным боярином стать… думским, что ли? Оно и роду твоему княжескому подстать совсем!
- Ну, ну, говори, что дальше, - грубо перебил Тараруя князь Василий, - по всему вижу, хочешь ты меня, разбойника, к себе в учителя взять… Брось лисить: не тебе у меня, а мне у тебя разбойному делу учиться нужно!
Князь Хованский пропустил мимо ушей эту новую дерзость своего пленника и продолжал прежним миролюбивым тоном: