"Говорят, что обряд - неважное и второстепенное дело, - так начинается четвертая глава очерка, скрываемого в коммунистическую эпоху от глаз читателей. - Но есть обряды и обычаи, от которых отказаться - значило бы отречься от самого себя, потому что в них отражается жизнь духовная человека или всего народа, в них сказывается целая душа… У нас, в России, характерная народная черта - религиозное отношение к мертвому телу, исполненное любви, нежности и благоговения, Из глубины веков отзывается до нашего времени, исполненный поэтических образов и движений, плач над покойником, превращаясь с принятием новых религиозных обрядов в торжественную церковную молитву. Нигде в мире, кроме нашей страны, погребальный обычай и обряд не выработался до такой глубокой, можно сказать, виртуозности, до которой он достигает у нас; и нет сомнения, что в этом его складе отразился наш народный характер, с особенным, присущим нашей натуре мировоззрением. Ужасны и отвратительны черты смерти повсюду, но мы одеваем их благолепным покровом, мы окружаем их торжественной тишиной молитвенного созерцания, мы поем над ними песнь, в которой ужас пораженной природы сливается воедино с любовью, надеждой и благоговейной верой. Мы не бежим от своего покойника, мы украшаем его в гробе, и нас тянет к этому гробу - вглядеться в черты духа, оставившего свое жилище; мы поклоняемся телу, и не отказываемся давать ему последнее целование, и стоим над ним три дня и три ночи с чтением, с пением, с церковной молитвой. Погребальные молитвы наши исполнены красоты и величия; они продолжительны и не спешат отдать земле тело, тронутое тлением, - и когда слышишь их, кажется, не только произносится над гробом последнее благословение, но совершается вокруг него великое церковное торжество в самую торжественную минуту бытия человеческого! Как понятна и как любезна эта торжественность для русской души! Но иностранец редко понимает ее, потому что она - совсем ему чужая. У нас чувство любви, пораженное смертью, расширяется в погребальном обряде; у него - оно болезненно сжимается от того же обряда и поражается одним ужасом".
Кто жил и умирал в советские времена, кто хоронил близких и далеких, знает и помнит - пусть на том свете - набивший оскомину траурный марш Фридерика Шопена, торопливые действия товарищей по работе, скучные стандартные речи и скорое бегство с кладбища в лучшем случае на поминки, а в худшем - по своим мелким и унылым делам. Ни родиться толком, ни умереть! Отношение к мертвому телу обезображено до последней степени. Мало кто из православных и неправославных отваживался обратиться к священнослужителям, а нынче любого, бывает и с чужой кровью и даже неверующего, стремятся отпевать в храме. Вот какова сила обряда, который вызывал такое отвращение у графа Льва Толстого! И что поразительнее прочего, с ним, не заявившим о себе как об атеисте, солидаризировались большевики! Похороны в эпоху Сталина - дополнительное мучение, дополнительное оскорбление усопшего, дополнительное унижение. Да вождю всех народов похороны и не нужны были. В лагере номерок прикрутят на большой палец ноги и в яму - вечная мерзлота заглотнет! Зачем тут церковь, зачем обряд, зачем погребальный хор? Сколько православных и неправославных так ушло в небытие? А кладбище между тем для себя и соратников посередине столицы устроил, будто желал подчеркнуть - смерть рядом с вами. И все могилы без креста! С крестом - ни одной. Действительно, выходило как-то по-толстовски: тело убирали, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым. Толстой - противник насилия, противник революционеров, противник, несомненно, окровавленных расстрельщиков из коммунистического стана, а в чем-то сходился с ними - богохульниками. Здесь нет загадки, и каждому легко найти ответ.
Слава богу, Константин Петрович не дожил до лихих и долгих деньков, когда смерть на Руси превратилась в массовое и обыкновенное явление. Человек исчезал в ГУЛАГе, и не последнего "прости", ни молитвы, ни погребального обряда. Как после рукопашной на войне, где не оказалось победителей, выделявших по санитарно-эпидемиологической обязанности похоронные команды.
Без церкви и Бога, без обряда и священнослужителей в стране сплошная война, война внутри общества, непримиримая, неустранимая, нескончаемая, вечная война.
С крестом и без креста
Сейчас после отставки, после того как император отверг все, что связано с деятельностью обер-прокурора, после измены Витте и предательства таких иерархов церкви, как митрополит Антоний, после разрушения здания, которое он возводил годами, болезненно и с тоской перебирая в памяти узловые моменты жизни, он еще и еще раз приходил к выводу, что не допустил промаха, отказав графу Толстому в просьбе вручить письмо сыну зверски убитого народовольцами царя. Страхов тогда не растерялся. Он бросился к Константину Николаевичу Бестужеву-Рюмину, оторвав его от исторических и педагогических занятий. Знаменитый ученый и близкий родственник полубезумного декабриста, кончившего дни на кронверке Петропавловской крепости в обществе еще четырех несчастных, которые не ведали, что творили, Бестужев-Рюмин принял письмо и пообещал немедленно передать его брату царя Сергею Александровичу. В сем решении скрестилось разное - и то, что он читал лекции молодому великому князю, и то, что был кровно связан с мятежниками образца 1825 года - дядя был первым другом и помощником Сергея Муравьева-Апостола, и то, что юридическая сторона возмездия не казалась ему столь уж важным обстоятельством, и то, что, в сущности, он соглашался с мыслями Толстого, а тот в свою очередь не захотел или не сумел вникнуть в ужасный феномен революции, которую невозможно ничем насытить. Прощенные первомартовцы открыли бы дорогу новым преступлениям. И так без конца!
Константин Петрович действовал безошибочно, когда осудил Владимира Соловьева и не пошел на поводу у Страхова. В Петербурге говорили, что, когда Бестужев-Рюмин заколебался и обещал подумать, Страхов напомнил о декабристах:
- Интерес Льва Николаевича к событиям, в которых был замешан Михаил Павлович, не случаен, и он далеко не угас.
Этого оказалось достаточно, чтобы Бестужев-Рюмин взял обращение. И император действительно получил его, впрочем, оставив без последствий. Ходили слухи, что он велел устно объяснить графу:
- Если бы покушались на мою жизнь, то я бы помиловал негодяев, но убийцам отца нет прощения.
Константин Петрович сей слух считал легендарным. Он всячески укреплял императора в стремлении соблюсти закон и исполнить приговор. Одновременно борьба с Толстым и победа, как ему мнилось, над толстовским неверием не принесли ни удовлетворения, ни пользы церкви и обществу. Что-то осталось недосказанным и недопроявленным. В душе осел тяжелый и горький осадок, однако иначе он не мог поступить. Он искренне верил, что с крестом лучше и правильней, чем без креста.
На Фонтанке
Воспоминания, безусловно, продлевают жизнь, как бы удваивая, но вместе с тем они почти всегда приносят страдания. Очень редко собственные поступки человек не подвергает сомнению. Каждый решительный шаг обладает каким-нибудь изъяном. Константин Петрович не скрывал ни от себя, ни от друзей, что переезд в Северную столицу отозвался на его судьбе самым роковым образом. Вместе с тем он понимал, что отказаться от преподавания цесаревичу Николаю Александровичу курса гражданского права и в целом юридических наук он не имел серьезных оснований, и не из одних патриотических побуждений. Выводы, сделанные после проведенных разысканий, теоретические положения, изложенные в серии статей, напечатанных в газетах и журналах, просто обязаны найти практическое воплощение. Он не обладал катковским властолюбием или жаждой европейской известности Кавелина, но он умел держаться в тени и убеждать, а убеждение сильных мира сего, располагающих большими возможностями, есть первый шаг к осуществлению благородной идеи. Вот зачем он здесь, в Петербурге, городе нелюбимом, чужом и холодном, где остро ощущалась оторванность от родного гнезда в Хлебном переулке, от доброй матери, поглощенной домашними заботами, и где его донимало убийственное одиночество.
Дела в присутствии двигались успешно. В прошлом - 1861-м - году он получил статского советника со старшинством и орден Святой Анны 2-й степени. Швейцары отреагировали первыми:
- Здравия желаем, ваше высокородие!
Открылись пути к месту вице-директора департамента и должности вице-губернатора в какой-нибудь Туле или Костроме. Материальные обстоятельства поправились. Жалованье увеличилось, исчезла гложущая нужда в лишней копейке. Появилась возможность покупать больше книг. Университетская - профессорская - прибавка без промедления отправлялась в карманы жадных арбатских торговцев. Кое-кого из них Константин Петрович помнил по прежним безрадостным дням детства.
Когда после Парижского мира началось усиленное реформаторское движение в обществе и всякие комиссии зазывали его в Северную Пальмиру, поближе к трону, он отказывался, справедливо полагая, что и в Москве польза от чтения лекций, писания статей и хождения в департамент выйдет немалая. В Петербурге пугали и новая незнакомая обстановка, и новое начальство, и необычные занятия, которые внезапно приобрели государственное значение. Сейчас, после награждения и производства в очередной чин, а главное - поддавшись довольно строгому приглашению занять должность, и не последнюю при дворе, он согласился на год оставить университет. Из учителей цесаревича он неплохо знал Константина Дмитриевича Кавелина и Михаила Михайловича Стасюлевича. Первый был старее его лет на десять, и даже второй - на несколько месяцев. Об опытности и превосходстве Кавелина толковать нечего. А Стасюлевич - популярный журналист, весьма исторически осведомленный, с громадными литературными связями, прозападной ориентации, влюбленный в Европу. И Кавелину, и Стасюлевичу легче войти в павильон между Зимним дворцом и Эрмитажем, где находились покои цесаревича, легче раскланиваться, легче вести светскую беседу. У них пальцы холеные, удлиненные, а не мясистые и врастопырку.
Зимним днем Константин Петрович очутился на Фонтанке, напротив alma mater - неплюевского трехэтажного дома с четырьмя фальшивыми колоннами по бокам центрального подъезда и полукруглым окном над дверью. Одно окно очень памятно. Из него виднелся краешек стремительно меняющего цвет неба и медленная вода Фонтанки с колеблющимся отражением долгого фасада, окрашенного в светлые тона. Константин Петрович закрыл глаза и прислушался: как и в миновавшие годы, неприятно посвистывал невский ветерок. В груди теснило, но совершенно не от того, что внезапно накатились юношеские воспоминания. Теснило в груди всегда, если доводилось посмотреть на третье от правого угла окно внизу, где располагался дортуар, а в глубине немилостивая к ребрам кровать.
- Очень полезно спать на жестком, - говорил воспитатель Егор Дёринг. - А также полезно спать только на правом боку, а не на левом. Нельзя прижимать сердце к матрацу.
Сергей Петрович Боткин позднее будто пропагандировал обратное:
- Когда человек лежит на правом боку, сердце как бы висит и не отдыхает в полную меру.
Дёринг не жалел быстро засыпающего Константина Петровича и тормошил без малейшего угрызения совести:
- Я знаю, господин Победоносцев, что вы прилежный ученик, но вы обязаны выполнять также и мои рекомендации. Извольте повернуться на правый бок. Извольте, извольте, не капризничайте!
И он поправлял сползавшее одеяло. Рыжая и очкастая нянька, явно немецкого образца, имела прочные представления об обязанностях гувернера. Неплохой малый, невредный, одинаково ровный что с православными, что с лютеранами или католиками.
Теперь и Константин Петрович при цесаревиче будет в некотором роде - по юридической специальности - выполнять обязанности Дёринга.
Сиятельный потомок солеваров
Комичное сравнение с немцем в золотых очках всплыло в сознании сейчас вовсе не потому, что он поправил свои - черепаховые - на переносице, стянув перчатку, а по иной причине. При первом свидании с маститым археологом графом Сергеем Григорьевичем Строгановым, которому император доверил руководство воспитательным процессом, Константин Петрович услышал массу комплиментов в свой адрес. Граф к беседе подготовился тщательно. На миниатюрном изящном столике, рядом с креслом, в рабочем кабинете генерал-губернаторского дома лежали книжки "Русского вестника", оттиски отдельных статей и, очевидно, конспекты лекций, читанных в университете и переписанных для бывшего попечителя учебного округа каллиграфическим секретарским почерком. Граф подбирал педагогов для цесаревича с нечасто встречающейся внимательностью. Разумеется, он не сумел отыскать такого наставника, какого император Николай Павлович пригласил для своего наследника: второго Жуковского Россия не создала. Набило оскомину прозвище отца-императора - Палкин. Палкин-то Палкин, а к сыну не Аракчеева пристегнул - поэта, как и Стасюлевич, влюбленного в Европу и иноземные языки, Богу душу отдавшего вдали от неласковой родины.
- Но я надеюсь, - произнес граф в тот день с улыбкой, - что совместными усилиями лучшие умы державы в какой-то мере заменят нам автора "Светланы" и "Певца во стане русских воинов". - И прибавил без тени сарказма, но с не проясненным до конца оттенком: - Вашими коллегами назначаются Сергей Михайлович Соловьев и Федор Иванович Буслаев.
Сергея Соловьева граф издавна ценил высоко. Еще студентом его заметил Михаил Петрович Погодин и решил, что по окончании курса одаренный юноша вполне способен перенять заведование кафедрой. В советском вузе подобное стремительное восхождение было бы немыслимым. Авторитет Погодина подкреплял мнение Строганова. Когда брат графа Александр Строганов вместе с семейством отправлялся за границу, Сергей Григорьевич рекомендовал молодого кандидата и в попутчики, и в наставники. Благодаря поддержке интеллигентного и богатого рода Соловьев прослушал курс лекций в Берлинском университете, побывал в Праге, где беседовал с крупным знатоком славянства и России Шафариком, и наконец осел в Париже, сочинил там магистерскую диссертацию, параллельно посещая лекции Ампера, Кинэ, Ленормана, Мишле и мятежного поляка Адама Мицкевича. Словом, попечитель Московского учебного округа еще до занятия генерал-губернаторского кресла опекал Соловьева, закономерно считая его надеждой отечественной науки. Будущий автор необычайно глубокого и честного труда о прошлом России усвоил новейшие принципы европейского исторического исследования отнюдь не в ущерб национальным интересам. Сказанное о Соловьеве в значительной степени можно отнести и к Буслаеву. И вот в эту когорту преподавателей, которым выпала судьба сформировать пластичное сознание императорского наследника, попал и Победоносцев. Выбор Строганова нельзя назвать случайным, что Константин Петрович понимал в глубине души. Как тут отказываться?
Строганов не раз присутствовал на лекциях Константина Петровича в университете и даже обсудил с ним кое-какие законоведческие положения, сформулированные и выраженные не только устно в аудитории, но и печатно.
- Не скрою от вас, господин Победоносцев, что меня весьма привлекает в вашей педагогической деятельности осторожность и некая раздумчивость, с какой вы преподносите ту или иную идею слушателям. Я знаю, что меня иногда упрекают в консерватизме, но я не ратую отнюдь за сохранение status quo! Я лишь призываю к обоснованному и постепенному движению вперед. Я полагаю, что наследнику не худо было бы познакомиться во время занятий и с вашими статьями. Они несколько поубавили бы либеральный, присущий его мягкой и чувствительной душе пыл. Я считаю, что будущий император должен быть милостив и добр, но он должен оставаться твердым в убеждениях. А Никса склонен к мечтательности и фантазиям, что, впрочем, очень нравится господам Кавелину и Стасюлевичу. Они данники нашей бурной и неустойчивой эпохи. Цесаревич весьма благоволит особливо к Константину Дмитриевичу.
Смотрины
При очередной встрече, когда Константин Петрович в конце концов согласился на переезд в Петербург, Строганов удивил его точным воспроизведением маленького фрагмента из лекции, преподанной студентам не так давно.
- Я уверен, что ваша деятельность в столице будет весьма полезной для России в целом. Ваше мнение о критике старых законов я вполне разделяю. Умно, тонко и осторожно. Я не выполнил бы пожеланий государя императора, если бы отверг вашу кандидатуру и не сумел бы сломить вашего - понятного и объяснимого - сопротивления. Но я просто не мог игнорировать в нынешнюю эпоху правоведа, который искренне желает… - и тут Строганов прервал речь, взяв со столика оттиск, - "…чтобы критика старых наших законов, относящихся к недвижимой собственности, критика, особенно усилившаяся в последнее время, приступала осторожней к оценке исторических явлений нашей жизни". Впрочем, ваш постулат я отношу не только к недвижимой собственности. Вы правы, когда говорите: "Страшно осуждать, разрушать то, что еще не вполне понято".
Финальную фразу граф повторил почти наизусть, не справляясь с бумагами. "Он уловил самую суть", - мелькнуло у Константина Петровича. Самую суть облюбованной и отлитой в чеканную форму мысли. Впоследствии она, эта мысль, стала опорной в подготовленном к печати "Курсе гражданского права".
- Я польщен, ваше сиятельство, и тем, что вы меня рекомендовали в качестве преподавателя, и тем, что вы столь внимательно слушали мою лекцию. Совершенно очевидно, что, покуда не изменился общий строй, исправлять его в отдельных частях можно только в лад, а не в разлад, иначе весь механизм от неподходящих улучшений может прийти в расстройство и станет неспособен удовлетворять насущным целям и потребностям, для коих он существует. Как цивилист, я должен особо подчеркнуть, что это общее положение становится решающим, когда касается столь громоздкого аппарата нашего законодательства. Закон очень трудно провести, но еще труднее и небезопаснее отменить.