Воспоминания и документы любого рода, даже ничтожные трамвайные билеты, находятся в неразрывной связи. Вот почему за документами, относящимися к выдающимся людям, начинается охота и нередко при их жизни. Константин Петрович давно понял, что воспоминания угодны Богу, а дневник не житийный, а житейский факт. Документы или письма дают толчок к воспоминаниям и являются строительным материалом для реконструкции того, что никакими силами ни вернуть, ни восстановить нельзя. Замечательное письмо отправил Константин Петрович бывшему ученику своему императору Александру Александровичу за год до его смерти и за четырнадцать лет до собственной кончины. В послании Константин Петрович пишет о сохраненных бумагах и о том, что главные из них - переписку с покойной Екатериной Федоровной Тютчевой - он намерен запечатать и отдать в Публичную библиотеку, "Вашему величеству памятно, что в первые годы Вашего царствования Вы оказывали мне близкое доверие, - продолжал далее Константин Петрович. - Следы его действительно хранятся у меня, но не в виде каких-либо записок. Это - разного рода бумаги, которые характеризуют эпоху с ее волнениями, отчасти все, что от Вас мне присылалось, и записочки Ваши. С своих писем ничего у меня не оставляется, ибо я пишу все прямо набело. Все эти материалы никому, кроме меня, не известны, но я собирал их по годам в папки, коих имею несколько, с надписью: "Novum Regnum". Вот - одно, что после меня останется, в качестве исторического материала, - и все это я готов буду хоть теперь же сдать в безопасное место".
В преддверии кончины Константин Петрович выражал желание, чтобы жену не тревожили розысками бумаг, имеющих политическое значение. Он обладал верным предчувствием. Дневник графа Витте чиновники полицейского ведомства пытались изъять у Матильды Ивановны из сейфа в заграничном особняке, но поиски оказались совершенно безуспешными. Граф и урожденная Хотимская переконспирировали опытнейших конспираторов и шпионов. Правда, вскоре из-за наступившей всеевропейской бойни и грянувших всяческих революций и войн мемуары осторожного и хитрого Витте потеряли политическое значение, но приобрели другое, вечное - историческое, которое, к сожалению, недобросовестные издатели в коммунистическую эпоху направили на компрометацию разрушенного посредством обмана и предательства государственного строя, не делая никаких поправок на время и на окружающую антигуманную псевдосоциалистическую действительность, сформированную на рабовладельческих - гулаговских - принципах.
Между тем существуют события и воспоминания, обладающие императивными чертами. Они просто не могут не состояться. Но документальные подтверждения отсутствуют. Искусство воссоздания этих событий и воспоминаний - сложнейшее из искусств. Ни "вымыслу" здесь нет места, ни отсебятине. Вымысел - абсолютно иной аспект созидания и реконструкции. Грань тонка, эфемерна, но она налицо и дает о себе знать. Не могу удержаться, чтобы не привести мысль князя Петра Андреевича Вяземского, отлично разбирающегося в такого рода проблемах: "Пушкин в исторической своей драме многое выдумал: например, сцену Дмитрия с Мариной в саду. Но эта сцена могла быть и, во всяком случае, именно так и могла быть. Когда знаешь историю, то убеждаешься, что поэт остался верен ей в изображении характеров пылкого самозванца и честолюбивой полячки". В авторском примечании к процитированному князь прибавляет еще более весомую аргументацию: "В "Капитанской дочке" есть также соприкосновение истории с романом; но соприкосновение естественное и вместе с тем мастерское. Тут история не вредит роману; роман не дурачит и не позорит историю". Свое искусство исторического летописца князь продемонстрировал, оставив подробное изложение того, что произошло в Ницце, когда умирал цесаревич Николай Александрович. Его наставник тогда находился вдали от виллы Бермон - в Петербурге.
История и воспоминания в некотором роде близнецы. Совмещение истории и воспоминаний закономерно. Изложить историю человека и событий, имеющих к нему касательство, используя форму воспоминаний как литературный прием, - небезосновательная, вполне естественная и органичная попытка проникнуть в недоступное, не бывшее, но могущее быть, то есть то, о чем писал князь Вяземский. История - это и есть, по сути, воспоминание.
В поисках другого полюса
Но возвратимся к Константину Петровичу, который, собирая и запечатывая документы и переписку, готовился к старости и уходу в лучший мир. Да, он вспоминал свою жизнь, насыщенную разнообразными происшествиями, не мог не вспоминать в один из самых страшных периодов, когда перед ним разверзлась бездонная пропасть.
Воспоминания чаще всего избирательны. Они соответствуют настроению, таинственному, необъяснимому и непознаваемому состоянию души, склонной к трудно уловимым ассоциациям. Натуры с логическим мышлением способны представить собственную жизнь в яркой последовательности за весьма небольшой срок после сильного и неожиданного потрясения. Отставка и оскорбительное пренебрежение императора, торжество графа Витте и митрополита Антония явились для Константина Петровича именно таким потрясением. Ему ничего не оставалось, кроме работы над переводом Нового Завета и воспоминаний.
Он не вел дневников, подобно Валуеву и Половцову, фиксирующих почти каждый шаг. Но зато его тренированная память выбрасывала на поверхность факты, беседы и ситуации, которые не выдержала бы ни одна бумага, потому что не всякая бумага любое стерпит. Осенью 1862 года Константин Петрович был переведен на обер-прокурорскую должность во второе отделение VI департамента правительствующего Сената, а после возвращения из путешествия по России, конечным пунктом которого избрали Тавриду, он получил орден и назначение в VIII департамент и тоже на обер-прокурорскую должность. Прошлым декабрем Никса пригласил наставника в поездку руководителем по делам гражданского управления. Тщательно подобранная свита отличалась высоким интеллектуальным уровнем и отличным знанием страны. Такова внешняя канва событий. Но летнему паломничеству предшествовало то, что не было положено на бумагу в объеме, который мог бы вызвать пристальный интерес у ангажированных историков. Никса не делал никаких заметок, а Константин Петрович не пожелал раскрывать суть бесед с воспитанником по причинам слишком понятным, чтобы их расшифровывать. Между тем разговоров на сюжеты, которые предлагала реальность, не удавалось избегать ни при каких обстоятельствах. Учитель и воспитанник давно вошли в доверительные отношение. Строя повествование не только на написанных ранее и другими людьми строках, приходится с определенной долей страха применять такой же прием, который использовал автор "Бориса Годунова". Приведенные диалоги с цесаревичем, несомненно, происходили. Здесь вся соль в приближении к тому, что мы называем истиной. Психологический анализ позиции и исторической концепции Константина Петровича позволяет вложить ему в уста именно те фразы, с которыми читатель познакомится ниже. Не вспоминать о них осенью 1905 года он тоже не мог.
Смерть цесаревича Константин Петрович воспринимал как роковой час для России. В письме от 12 апреля 1865 года к Анне Федоровне Тютчевой он излил свои чувства: "О, какое горе, Анна Федоровна! Какое горькое и страшное горе! Такая тоска, такая тьма напала на душу - всю светлую неделю прожил я в агонии, от одной телеграммы к другой, - и все еще таилась надежда, а сегодня страшная весть все унесла, все разбила - нет нашего милого царевича - и всякую минуту его точно живого видишь перед собою".
Кроме объяснимых эмоций, в письме есть и нечто политическое, связанное с Россией и грядущей, правда, еще далекой сменой власти. Раздумья эти чрезвычайно важные - они-то и определяют тональность и содержание бесед, подсказанных действительностью в самом начале 1863 года. "Кого и что оплакиваю, - продолжал Константин Петрович, - не умею сказать. Его ли молодую жизнь, его ли погибшую силу и счастье, только что распустившееся, или милое дорогое свое отечество - одного не умею отделить от другого. Но - холодом веет на меня и страхом - мысль о будущем".
В данном случае мы сталкиваемся не просто с горючей скорбью. Вместе с искренней жалостью мы ощущаем и некую политическую интонацию, некую ноту, свидетельствующую о неприятии александровской системы, некую надежду на приход каких-то свежих сил и не обязательно более консервативных, как легко и удобно предположить, привлекая факты из позднейших периодов. Давайте уйдем в глубину строк, медленно и спокойно пропуская их через сознание. "На него была надежда - мы в нем видели противодействие, в нем искали другого полюса…" Да констатацию, и, прибавлю, небезобидную, расценили бы как государственную измену в эпоху, предшествующую Великим реформам, при отце здравствующего императора Николае Павловиче! "…И глаза наши привыкли от мрака, все больше и больше сгущавшегося на северной точке нашей, обращаться в Ниццу, к нему и государыне. Его мы знали - и народ его знал и на него надеялся и бессознательно на нем покоил свою надежду на лучшее будущее", - заключает сей острополемический пассаж Константин Петрович.
Открытое противопоставление наследника и матери-царицы главе самодержавной монархии налицо. Вспомним теперь мы, что Никсу характеризовали как либерального, мягкого, образованного и мыслящего самостоятельного молодого человека, который впитал в себя идеи, преподанные Кавелиным и Стасюлевичем. Вот на кого надеялся Константин Петрович, правда, стараясь отвратить эмоционального юношу от излишнего увлечения новыми настроениями, охватившими самые различные слои общества. Есть еще один маленький фрагмент, имеющий социальное значение и направленный против придворных порядков и обстановки, сложившейся в императорской семье: "…Зачем столько приставников и слуг между сыном и родителями, в одной семье, где надо, чтобы сердце было к сердцу и рука к руке?.. О, когда б они возненавидели теперь эту цивилизованную чужбину, о, когда бы перестали от нее ждать себе и света, и радости, и исцеленья от всяких недугов".
Специальное указание по Польскому вопросу
Итак, в цесаревиче видели противодействие, в нем искали другого полюса… Цесаревич не относился к сильным личностям и поклонникам полицейского воздействия на происходящие гражданские процессы. Несомненно, он считал изменения недостаточными и желал бы большего. Нравственный элемент играл провоцирующую роль в целостном восприятии фигуры императора Александра Николаевича воспитателем его сына, но один этот нравственный элемент и пережитое горе не сумели бы подвигнуть Константина Петровича на столь жесткую и политически обостренную реплику. Формирование процесса противодействия и "другого полюса" требовало усвоения цесаревичем отнюдь не абсолютистских максим, а совершенно четкой точки зрения и на освобождение крестьян, и на студенческие беспорядки, и на варварские петербургские пожары, а главное - на польское восстание, вспыхнувшее в январе за несколько месяцев до начала путешествия в Тавриду.
Польское восстание, второе в XIX столетии, всколыхнуло всех русских людей, разбросав по разные стороны баррикад. Константин Петрович давно убедился, что податливый нрав и колеблющееся мировоззрение цесаревича испытывали на себе откровенное влияние профессора Кавелина. Именно Кавелин воспитал в нем либеральный взгляд на действительность, позабыв, что прежде молодому человеку не худо бы познать эту действительность и научиться предвосхищать, как взгляды его, воплощаемые сложным и разветвленным бюрократическим аппаратом отзовутся на общем строе русской жизни и не приведут ли они к разрушению традиционных и нынешних поспешно сконструированных учреждений, создав неуправляемую и чреватую гибельными последствиями обстановку. Константин Петрович смотрел на окружающее с практическим прицелом и очень хорошо чувствовал коренной грех либерализма - приверженность к утопическим лозунгам, который и привел к кровавому мятежу в Польше.
Однажды цесаревич спросил, начав как бы издалека:
- Правда ли, что покойный император Николай, мой дед, еще задолго до кончины написал завещание, где сделал специальное указание по польскому вопросу?
- Прежде чем ответить вам, позвольте, ваше высочество, полюбопытствовать, почему вы спрашиваете меня, а не Константина Дмитриевича или иного вашего наставника, например Михаила Михайловича?
- К тому есть особенные причины, - ответил цесаревич, опуская глаза и поднятыми ко лбу пальцами устало прикрывая их.
Сей жест он перенял у Константина Петровича.
- Какие?
- Я вам доверяю. И хотел бы узнать истину.
- Хорошо, ваше высочество, и, несмотря на то что мы отклоняемся от намеченной программы, а это не поощряется графом Строгановым, я не вижу серьезных препятствий к удовлетворению вашей любознательности. Завещание, насколько мне известно, император Николай Павлович составил в Александрии летом 1835 года. Там есть два пункта, которые относятся к Польше. Смысл первого состоит в том, что не в соблазнительных завоеваниях отныне должна быть забота вашего отца, тогда наследника, а в устройстве областей России. Иначе говоря, император не желал изменения существовавших границ страны. Прежде остального это относилось к западным рубежам, а точнее, к Царству Польскому. Затем император в императивной же и присущей ему суровой манере продолжил мысль, сводившуюся к тому, чтобы наследник никогда не давал воли полякам. Император требовал, чтобы наследник, когда власть естественным образом перейдет к нему, упрочил начатое и довершил трудное дело обрусевания края, добавив: отнюдь не ослабевая в принятых мерах.
- Благодарю вас, Константин Петрович. Однако мой дядя, великий князь Константин Николаевич, придерживается противоположной точки зрения. Он не сторонник, как вы выразились, обрусевания.
- И тем не менее поляки организовали - между прочим, в день прибытия в объятую смутой столицу - зверское покушение, и он чудом избежал смерти. Только храбрость конвойных казаков уберегла великого князя.
Происки Бисмарка
Цесаревич не проронил ни звука, возвратился на место к столу, придвинул поближе тетрадь, и Константин Петрович приступил к очередной лекции. Две или три недели цесаревич о Польше не упоминал. А Константин Петрович и подавно: он соблюдал осторожность и ожидал дальнейших встречных вопросов. И они не замедлили последовать. Однажды цесаревич поздоровался с ним, не успев стереть с лица волнение какой-то драматической вестью.
- Вы полагаете, что граф Берг способен бороться с инсургентами?
- Мы не должны, ваше высочество, обсуждать назначения, сделанные императором.
- Но Берга ненавидят. Он хуже Паскевича.
- Что вы, ваше высочество, желаете услышать от своего наставника?
- Ничего.
Теперь Константин Петрович не мог вспомнить, сколько времени прошло, пока цесаревич вновь обратился к нему, на сей раз без обычного смущения, по поводу Польши и столкновений, там происходящих.
- Не ложны ли сообщения, что Польша блокирована войсками и наши солдаты спят в вагонах, готовые к движению? Неужели подданные государя отваживаются жечь мосты, разводить рельсы и забрасывать камнями дороги? Маркиз Велепольский всегда находился на стороне тех, кто поддерживал реформы и убеждал государя и дядю, что польское дворянство ценит русское великодушие.
- Позвольте, ваше высочество, задать вам в свою очередь вопрос: откуда вы все это знаете и почему вас далекие события…
Цесаревич перебил речь Константина Петровича и тихо, но внятно заметил:
- Первая часть вашего вопроса абсолютно неуместна, а на вторую ответить весьма просто: потому что я русский.
В период подготовки к путешествию Константин Петрович обратил внимание, что цесаревич по многу часов разглядывает карты, делает какие-то выдержки и перелистывает художественные альбомы с изображениями представителей различных народностей, населяющих Россию. Подобные занятия не относились к компетенции Константина Петровича, и он, естественно, ни о чем цесаревича не спрашивал.
А между тем смута в Польше росла и росла. Оттуда приходили ужасные известия. Двухсоттысячное русское войско послали для охраны австрийской и прусской границ. Александровская цитадель ощетинилась орудиями, туда свозили сотни арестантов. Самые мрачные предположения тревожили общество.
- Приехал Дмитрий Николаевич Набоков, - такой взбудораженной репликой встретил цесаревич входящего в класс Константина Петровича. - Он привез неутешительные сообщения и письмо от великой княгини Александры Иосифовны.
В этих сведениях Константин Петрович никак не нуждался и потому решил, что цесаревич желает затеять разговор о том, что происходит в Варшаве. Но он ошибся. Сегодня события на взбунтовавшейся территории не обеспокоили цесаревича. Он досадливо поморщился.
- Поляки неблагодарный и надменный народ. Государь, как мог, облегчил участь польских крестьян. И землевладельцев тоже. Он не сеял рознь между этими двумя самыми крупными группами населения, - сказал цесаревич.
Знает ли он что-либо о галицийской резне? Для жителя дворца на Английской набережной он слишком осведомлен. Газеты доставлялись цесаревичу выборочно и лишь те, которые цензурировал прежде граф Строганов. Константин Петрович не поддержал приглашения к беседе, пользуясь тем обстоятельством, что цесаревич не обратился к нему прямо. Тем дело тогда и кончилось. Но только на тот момент, а не вообще. После официального начала восстания цесаревич довольно долго не виделся с Константином Петровичем, а увидевшись и отлично зная, как относится наставник к англичанам и английским законам, с непроясненным чувством и без всякого на то повода произнес:
- Польша желает захватить русские области и превратить Россию в азиатскую державу. Британская палата общин демонстрировала против России по случаю польского дела.
И опять Константин Петрович промолчал, лишь разведя в стороны мясистые ладони. Прямого вопроса нет - ну и ладно.
- Вас слишком тревожит польский конфликт. Граф Строганов вряд ли разделил бы ваше волнение, - все-таки решился прибавить Константин Петрович.
Цесаревич обладает переменчивым и неустоявшимся характером, но чувство последовательности и настойчивость в ограждении русских интересов - сильная и привлекательная черта его настроений.
- Государь получил депешу из Берлина. Между Горчаковым и Бисмарком идет интенсивный обмен мнениями. Не вся Европа, слава богу, на стороне поляков. Демонстрации на улицах Варшавы пугают Германию. Бисмарк, конечно, желает, чтобы Россия отказалась от Польши, и уверяет, что через три-четыре года, если мы уйдем оттуда, он германизирует Привислинский край. Вы верите в подобную возможность, Константин Петрович?