- Дозвольте, ваше величество, - доносится до нее настойчивый голос Бестужева. Видимо, он спрашивает не в первый раз. Елизавета стряхивает с себя оцепенение и вслушивается. - Дозвольте, ваше величество, поелику в Конференции общее согласие по сему вопросу установлено, зачитать проект высочайшего манифеста о войне с Пруссией.
Императрица утвердительно кивает головой. Бестужев делает знак Волкову. Тот проворно встает, откашливается на манер канцлера и выразительно, отчеканивая каждое слово, начинает читать.
Елизавету опять уносят мечты. Говорят, что Дмитрий Васильевич Волков все ночи напролет кутит либо играет в карты. Но способности в нем завидные. Красноречив, указы сочиняет виртуозно, ноты иностранным правительствам Бестужев всегда ему поручает писать. Бестужев у английского посла Уильямса немало денег перебрал. С Екатериной видимо, в каком-то комплоте состоит. Но родину не продаст. А это - главное. Главное, чтоб нашлись люди, которых Фридерик не сможет ни одурачить, ни купить. Тогда ему вовек не победить России.
Намедни Петр Александрович Румянцев сказал ей. "При Анне Ивановне всюду немцы пролезли, а ноне, погляжу я, и голландцы, и французы, и шотландцы, и те же немцы, Когда же к русскому человеку доверие будет? Твой батюшка не так заповедывал".
Она вслушивается в слова манифеста:
- "Но король Прусской, приписывая миролюбивые наши склонности к недостатку у нас в матросах и рекрутах, вдруг захватил наследные его величества короля Польского земли и со всей суровостью войны напал на земли Римской императрицы-королевы.
При таком состоянии дел не токмо целость верных наших союзников, свято от нашего слова, и сопряженная с тем честь и достоинство, но и безопасность собственной нашей империи требовала не отлагать действительную нашу противу сего нападателя помощь".
…Волков закончил чтение. И почти в тот же момент в раскрытое окно ворвались звуки солдатской песни. Выводимые сотнями могучих голосов, слова песни гремели под сводами залы, и все невольно стали прислушиваться к ним:
По московской по широкой по дороженьке
Не ковыль-трава, братцы, зашаталася,
Не алы цветы, братцы, развевалися:
Зашаталася тут сильна армия,
Сильна армия царя белого,
Идучи, братцы, в землю прусскую,
На чужедальню на сторонушку,
На чужедальню, не знакомую.
Один за другим министры поднимались со своих мест и подходили к окнам. Елизавета продолжала сидеть, кивая головой в такт песне.
Раздувались знамена белые.
Наперед идут новокорпусны,
Впереди везут артиллерию,
Позади едет сильна конница,
Славна конница кирасирская.
Уж как все веселы идут,
Веселы идут, принапудрены.
- Вот уже и песню сложили, - улыбаясь, тихо сказал Румянцев. - А с песней дело спорится.
На улице толпился народ. Всем хотелось посмотреть на солдат, может быть, увидеть в последний раз родного человека.
На землю спустился теплый летний вечер. Зажглись первые звезды. Кроваво-красный Марс таинственно и грозно мерцал в пустом бледном небе.
Все тише и приглушеннее доносились замиравшие вдали звуки солдатской песни. Улица перед дворцом опустела, и только истоптанная тысячами ног, еще влажная после прошедших дождей земля да несколько оброненных булок напоминали о прошедших полках.
Глава четвертая
Два друга
1
Вступление русских войск в Восточную Пруссию, состоявшееся 21 июля 1757 года, самым решительным образом сказалось на ходе войны. Высланная Фридрихом II для противодействия русским армия фельдмаршала Левальдта была разбита при Гросс-Егерсдорфе. Правда, Апраксин не воспользовался этой победой, а повернул в Тильзит, но в следующем году русские войска завладели Кенигсбергом и значительной частью Восточной Пруссии. В августе 1758 года Фридрих II атаковал русскую армию при деревне Цорндорф. Обе стороны сохранили свои позиции, однако заместивший Апраксина генерал Фермор приостановил свое наступление и, вопреки прямым указаниям Конференции, оттянул войска за Вислу. Нерешительные, даже подозрительные действия Фермора привели к его смещению. В июне 1759 года в армию прибыл новый главнокомандующий генерал-аншеф Салтыков; Фермор остался в роли его помощника.
В противоположность Апраксину и Фермеру Салтыков не искательствовал при дворе. В своих действиях он руководился только военной целесообразностью, и одно это имело самые благотворные последствия. Но Салтыков был к тому же опытен, хорошо знал русских солдат и умел в своей тактике примениться к их особенностям, - а это было уже залогом успеха.
В июле Салтыков двинул войска по направлению к реке Одеру, на соединение с австрийской армией. Австрийский главнокомандующий Даун остался на занимаемых им сильных позициях, предоставив русским принять на себя во время марша удар неприятеля.
- Это человек, которого святой дух медленно вдохновляет, - с облегчением отозвался Фридрих о Дауне, узнав о таком решении.
Впрочем, австрийцы были, напротив, очень довольны всегдашней неторопливостью своего главнокомандующего и даже выбили в его честь специальную медаль словами: "Продолжай побеждать медлительностью".
Атаковать русских должен был генерал Дона, располагавший 30-тысячной армией. Фридрих всячески побуждал его к этому. Опасаясь, что военный совет, взвесив все трудности предприятия, станет откладывать его, Фридрих запретил Дона собирать совет, угрожая за ослушание смертной казнью. Но как Дона ни усердствовал, король остался им недоволен. На смену ему был прислан генерал Ведель, которому были даны для этого случая права "римского диктатора".
Между тем Салтыков также решил не уклоняться от боя. Упорно, хотя и медленно, он продвигался в глубь Пруссии.
По обычаю, введенному Петром I, впереди армии шла плотными массами конница. Это было ново для западноевропейских стратегов и очень раздражало Веделя. Шли кирасирские и драгунские полки, шла нерегулярная конница: гусары, казаки и национальные команды. Казаки, как всегда, имели по две лошади (вторая для перевозки тяжестей), были вооружены пикой, ружьем и саблей, но калмыки-табунщики при казачьих сотнях имели только луки и стрелы. Команды калмыков, башкиров, казанских татар, сопровождаемые приставленными к ним для наблюдения небольшими отрядами регулярной кавалерии, проникали в лагери пруссаков, проносились по их ближним тылам, поражая своим наездническим искусством, оглашая воздух дикими криками, сея панику в прусском войске. Когда же на подмогу своим поспевала прусская кавалерия, "нерегулярные" начинали отходить, гарцуя и джигитуя, глумясь над откормленными прусскими помещиками, завлекая их до тех пор, пока перед ними не оказывались кирасиры и драгуны. Дав залп из карабинов, русские кавалеристы устремлялись в атаку, и то, что казалось пруссакам преследованием немногочисленного полудикого отряда, превращалось в кровавый сабельный бой с упорными, хорошо вооруженными и обученными полками. Прусская кавалерия расходовала в этих боях свой наступательный порыв и зачастую оказывалась уже негодной к крупным операциям.
В средних числах июля Салтыков расположился на позиции неподалеку от занятого пруссаками местечка Цюллихау.
Обозные распрягли лошадей; нескончаемая вереница повозок выстроилась на дороге. Солдаты, составив ружья с веселым хохотом и прибаутками тащили хворост для костров.
В одном месте царило особое оживление: огромного роста солдат с румяным добродушным лицом набрал хворост прямо в телегу и, впрягшись в нее, без видимых усилий тянул в расположение своего батальона.
- Ну и силища! Го-го-го! Не всяк конь такую прорву сдюжит, - раздавались голоса.
Юркий маленький солдатик взлетел одним махам на воз и тонким, бабьим голосом, с ужимками закричал:
- Алефан! А меня свезе-ешь?
- Ну-к што, - дружелюбно отозвался великан, чуть повернув голову. - Сиди! От такой дуры тяжести немного прибавится.
- Хо-хо! Отбрил он тебя, Митька, - грохотали довольные голоса.
- Чаво отбрил? Я с конем не спорюсь, - отвечал Митька и стал похлестывать силача прутом, приговаривая: - Вези. Не ленись.
- А далеко ль везть-то? - не обижаясь, спросил тот.
- Дорогой пять, а прямо десять. Но! Вези, Алефан!
Настоящее имя солдата было Егор. Но однажды в походе, когда он один вытащил застрявшую в грязи пушку, видавший это пленный немец с уважением произнес: "Oh! Ganz wie ein Elefant!".
- Чего он бает? - покраснев, спросил Егор у засмеявшегося офицера.
Тот перевел ему восклицание немца, и оно неожиданно пришлось по душе добродушному гиганту.
- Ну-к што. Слон - оно животное хорошее, работяга. Как говоришь? Алефан?
Эта кличка укрепилась за ним, и скоро не только его родной Углицкий полк, но вся первая дивизия Фермора знала его под этим именем..
С Митькой его соединяла крепкая дружба. Они были земляки и пришли в армию по приговору одного и того же сельского схода. Как будто "мир", посылая их, уравновешивал и дополнял их друг в друге. Митька был лукав и хитер, Алефан - прост и доверчив. В бою Митька был зол, и если ему доводилось взять пленного, он норовил первым делом обобрать его. Алефан, напротив, даже опуская приклад ружья на чью-нибудь голову, сохранял всегдашнее благодушное выражение, а у пленных никогда ничего не брал: не то совестился, не то брезговал. Они и теперь бы долго потешали собравшихся дружеской перебранкой, если бы неожиданно не раздался чей-то повелительный голос:
- Кто знает, служивые, где здесь сержант Микулин стоит?
Смех сразу затих. Два офицера верхами, один в форме секунд-майора, другой - капитана, подъехали к солдатам.
- Как не знать, ваше высокобродь… Бона в лощинке батарея. Три палаточки белеют. Там его и найдете.
Офицеры тронули коней и поехали в указанном направлении.
- Вот, Алексей Никитич, и увидите сейчас вашего друга, - усмехнулся тот, который задал вопрос солдатам. - Посмотрю-ка и я, что за диковина человек, о коем вы столь высокого мнения.
- Отличный, преотменный человек, - горячо сказал Шатилов. - И говорю это не потому, что он отец девушки, которая для меня дороже всего на свете, но вполне беспристрастно. Вы можете во всем довериться ему, а это ли не главный признак подлинного благородства? Да вот вам пример: когда был обнародован манифест о войне, он обязательно захотел вступить в армию. Граф Румянцев предлагал ему превосходное место в одном из своих имений, но он только поместил там Ольгу, а сам вернулся к своим пушкам.
- Но ведь и вы пошли волонтером? - вставил его собеседник.
- Мне тридцать лет, а ему - шестьдесят… Не говоря о том что у него грудь прострелена. Правда, у него, как он говорит, свои счеты с немцами. Начались они с казанской деревушки, куда он сопровождал в ссылку Александра Ивановича Румянцева, а недавно был еще случай… Только граф Петр Александрович и помог… Хотя здесь обидчиком был голландец, но мой старик уверяет, что это - немец. - Шатилов, погрузившись в раздумье, словно говорил сам с собою. - Один человек как-то заявил, что это действительно немец. Но тотчас почему-то отказался от сих слов и после, сколь я ни допытывал v него, не повторил того… Стойте-ка! Да вот и сам Евграф Семеныч.
За два года у Микулина прибавилось седины, плечи ссутулились, но кряжистая фигура его была еще крепка, а в глазах появилось строгое, начальническое выражение.
- Принимаешь гостей, Евграф Семеныч? - спросил Шатилов, соскакивая на землю.
- Здравия желаю, ваши высокоблагородия, - вытянулся Микулин.
- Э, брось! Мы к тебе не по службе. Это вот приятель мой, секунд-майор Ивонин, Борис Феоктистович. Приехал со мной проведать тебя.
Старик пожал протянутые ему офицерами руки. Украдкой он посмотрел по сторонам и, заметив, что много его однополчан наблюдает за этой сценой, приосанился и с довольным видом погладил усы.
- Как же так? На войне всегда служба, Алексей Никитич. Да вот еще господина секунд-майора привезли. Много чести мне, старому. Чем и попотчевать, не знаю.
- Не нужно, не нужно, - остановил его Шатилов. - Пойдем лучше с нами, коли ты свободен, вон в тот лесочек. Мне бы с тобой поговорить надобно. А лошадей вели стреножить да пустить на травку.
Подождав, пока Микулин испросил разрешения у командира батареи, с любопытством оглядывавшего визитеров, судя по внешнему виду, штабных, - все трое двинулись из шумного лагеря прямо по рыхлому полю к ближнему леску. Микулин степенно шел чуть позади.
- Да ты что отстаешь? - весело спросил Алексей Никитич.
- А как же-с! Ваше дружеское расположение мне доподлинно известно. Однако расстояние состояний между нами имеется. И не гоже, чтобы солдаты подумали, будто я и ровню вам тянусь.
- Он прав, - тихо сказал Ивонин. И обратясь к старику, спросил, указывая на плотно увязанные чехлами пушки: - Это, кажись, шуваловские единороги? Я секретных орудий еще вблизи не видывал. В чем сила их?
- Как же! - оживился старик. - Они бьют, почитай, втрое дальше прежних, да и метче притом. Опять же снаряд в них главным образом разрывной, а в ем силы, конечно, больше. И к тому, ложатся снаряды полукругом, или, сказать, веером, и много неприятелей одним выстрелом уложить можно.
- Да… Много преимуществ, - проговорил Ивонин. - Чем же достигается такое?
Микулин с некоторым колебанием взглянул на него.
- Нас, когда к сим орудиям приставляют, клятву берут, что не расскажем об устройстве их, - сказал он. - Они всегда закрыты и под замком. Но полагаю, что вам сообщить могу: по чину вашему и по ручательству Алексея Никитича. У них дула не круглые, а овальные. И опять же: на одном станке несколько стволов.
- Хорошо придумал граф Петр Иваныч, - улыбнулся Шатилов. - Недаром мы сто восемьдесят таких пушек для армии получили.
- Воистину положи меня, хорошо задумал-с! - с горячностью воскликнул старик. - И еще извольте заметить: возить их весьма удобно. У нас в полку имелось две трехфунтовых пушки. И всего-то на пятьсот шагов стреляет, а везет ее пара лошадей. А эта гаубица - "малым единорогом" прозываемая - весит тридцать один пуд, но имеет лафет разборный, а потому везде и без труда проходит.
- Что же, - желчно сказал Ивонин, обращаясь к Шатилову, - может, на сей раз граф в самом деле отличился. Вообще-то я, как вам известно, не поклонник его.
- Ну, на вас трудно угодить, - рассмеялся Шатилов.
- А хоть бы и так, - скривился Ивонин. - Петр Иваныч - затейщик известный. То он велит чеканить медную монету весом вдвое легче, чтобы на этом три с половиной миллиона для казны выгадать, то повышает цены на соль. У нас в России соли расходуется в год чуть не восемь миллионов пудов. Тут, конечно, большой доход можно получить. Да только в деревнях люди болеть стали и даже помирают без соли.
- Что ж делать, - вздохнул Шатилов, - война!
- Нет уж. Не в том дело-с. Царь Петр за копейку дрался, а ноне все балы да бриллианты…
- Относительно соли господин секунд-майор верно заметил, - произнес Микулин. - Была соль по двадцать одной копейке пуд, а стала по пятьдесят. Не всяк ее теперь купит.
Они дошли до небольшой рощи.
- Кто идет? - раздался окрик часового. В сгустившихся сумерках его фигура была неразличима, и только штык слабо поблескивал между ветвями.
Микулин шагнул к часовому и прошептал пароль.
- Посидим здесь, на опушке, - предложил Шатилов. - Евграф Семеныч, хотел я узнать, пишет ли дочка ваша. Я от нее, почитай, три месяца уже ничего не имею.
- Как же, сударь, пишет. Золотая дочь, прямо скажу. Живет в именье, в Поджаром, всем довольна. Об этом хлюсте, о Тагене, ни духу, ни слуху. Все бы хорошо, только скучает очень. Она ведь даром что кроткая, а с людьми сходится трудно. От застенчивости, должно.
- От скрытности, - тихо молвил Шатилов. - Ты не знаешь ее, да и сама она себя еще не познала. По виду проста она, а душа у ней не твоя, не нараспашку.
- Подружку ей надобно… - проговорил Микулин и, помолчав, добавил: - Если убьют меня, один ты на всем свете у ней останешься. В твои руки вверяю ее. Будь сироте моей заступником. А коль не передумаешь ты, о чем прошлый год говорил со мной, - благословляю вас!
- Да пойдет ли она за меня? - еще тише проговорил Шатилов.
- Девичье сердечко капризно. Может, и любит, да вдаль рвется. Жизнь-то зовет, всяк думает, что его впереди нивесть какое счастье ждет.
Ивонин, ковырявший веточкой землю и деликатно притворявшийся, что целиком поглощен этим занятием, вдруг сказал:
- А слыхали вы новость? Синод разрешил на все время похода отменить для армии посты.
- Ого, - обрадовался Микулин, - теперь поедим мясца! А то хворь развелась. У нас в полку намедни лекарь говорил: из девятисот душ триста болеют.
- Кто особенно хвори подвержен, это рекруты, - проговорил Шатилов. - Вы, Борис Феоктистыч, давно при штабе состоите. Вам, наверно, известно: много ли у нас рекрут призвано?
- В нонешном году один со ста двадцати восьми душ, в прошлом и позапрошлом вовсе не брали, а в пятьдесят шестом году одного со ста тридцати пяти душ брали. Всего же за последние пять лет призвано двести тридцать тысяч человек.
- Изрядно… Куда же они все девались? Не перебил же их немец!
Ивонин пожал плечами.
- Солдаты приставлены к коляскам, к санитарным и амуничным фурманам, к провиантским возам, да все капитаны употребляют помногу людей для личных нужд. Вот к считайте! Третья часть армии состоит из нестроевых.
- Да… - неопределенно проговорил Шатилов.
- Вы изволили упомянуть о немцах, - продолжал Ивонин со все нарастающим раздражением. - А по-моему, у нас в армии их предостаточно; в другой раз не столь вредны немцы, что перед фрунтом, как те, что в штаб-квартирах засели. О прошлом годе я в осадном корпусе под Кольбертом состоял. Артиллерией у нас командовал Фолькерзам, инженерными войсками - полковник Эттингер, пехотой - Берг, кавалерией - майор Вермилен, осадными работами - полковник Пейтлинг, главнокомандующим был Пальменбах, а генералиссимусом - Фермор.
- Вы рассуждаете наподобие Евграфа Семеныча, - улыбнулся Шатилов. - У вас все иностранцы - это немцы. Да к тому же Пальменбах ныне отстранен без объяснения причин, а над Фермором поставили Петра Семеныча Салтыкова.
- А вы не можете отделаться от вашего прекраснодушия, - кривя губы, проговорил Ивонин, - хотя могли бы многократно убедиться, что в жизни оно скорее вредно. Пальменбаха отстранили, да на его место другие тотчас нашлись. И не нужно далеко ходить, чтобы отыскать их.
- Кого вы имеете в виду? - спросил Шатилов и, показав глазами на внимательно прислушивавшегося Евграфа Семеновича, добавил: - Впрочем, делается уж совсем темно. Будет время поговорить об этом дорогой.
- Э, батенька! - не слушая его, сказал Ивонин. - Кого же иметь в виду, как не начальника нашего авангарда, господина Тотлебена? Мне случаем довелось узнать биографию сего воителя. Интересуетесь ли?
- После, после, - заторопился Шатилов и решительно поднялся. - Пора итти. Тебе, Евграф Семеныч, небось, скоро уж вставать пора?
- Жил на воле, спал подоле, - усмехнулся Микулин, Они снова пересекли то же взрыхленное поле и вышли к батарее. Лошадь Шатилова, сытая и вычищенная, громко заржала, когда он подошел к ней.
- Что, Наметка, застоялась? - проговорил Шатилов, ласково трепля ее расчесанную гриву. - Сейчас поедем.