Холодный зев мрака дышит ему в лицо. Голова начинает кружиться, бездна напротив медленно вытягивает пол из-под ног. Он пытается удержаться – цепляется за дверной косяк. Взгляд падает вниз, и он тут же отшатывается: под ногами далеко внизу, словно ночное небо перевернулось, плывут россыпи мерцающих созвездий – сонная магма. Волна высотного испуга подкатывает к горлу. Он оседает, смотрит дурашливо на спутницу. Девушка зачарованно глядит в эту разверзшуюся пропасть, лицо ее плавится в зыбких клубах табачного дыма. Словно спохватившись, она тянет ему из пачки сигарету. Его кулак разжимается, и забытая мелочь выскальзывает. Монеты, невесомо кувыркаясь, уплывают одна за другой в черную пустоту, как дымок в форточку. Вот и заплатил. Он набирает в легкие воздух, ошалело смотрит на выщербленное звездами лицо Вселенной. От нее идет ровное, величественное дыхание. Благоговейный трепет бежит мурашками по телу, но главное – тянущийся из-за спины, как последняя ниточка с реальностью, этот прелый, земляной запах, он словно усиливает все его ощущения, делая их живыми, необычайно острыми, без этой ниточки не было бы ничего. Перед глазами течет вечность – та самая, тихая река, сотканная из звездных мириад, влекомых черным ветром, река, ставшая его наваждением, химерой, – протяни руку, коснешься ее. После мытарств и скитаний он причалил в гавань вселенской гармонии. Замкнул разорванное кольцо своего непутевого существования. Соединился с вечностью. Ее поток обтекает тебя, просачивается сквозь поры, струится по венам, он чувствует себя единым целым с этим бескрайним космосом, все связано, и все имеет смысл.
Время замерло, они тихо курят на краю звездной пропасти, словно в медитативной дреме. Он вдруг понимает, ему хорошо именно здесь – в этом месте, на этом краю. Как ни крути, но это и есть его порог, рубеж, до которого – все лучшее, и за которым – только оглушительная мгла, бесконечная немая ночь… Шаг вниз, и она оборвется – вот эта самая ниточка из земляных запахов, и тогда не увидеть, не понять ничего, никогда, даже это свое наваждение, свою звездную химеру – она же и размолотит его в облако пыли. Что же он наделал… Что же наделал…
– Лучшее место, ты прав, – не глядя на него, вдруг произносит она. – Видела эту красоту с разных точек, но тут лучше всего. Долго не могла взять в толк – из-за чего? Потом, кажется, поняла. Из-за этих старых разбитых ящиков и этого запаха… Чувствуешь? Тот еще дух, но если б не он, никогда не подумать, что эта красота взаправду, что ты сам взаправду… Всегда так – из какой-нибудь дыры такой вид… Это как в детстве, помнишь? Летний кинотеатр, последний сеанс… Залезть на грязную стену забора, утопающего в листве, и во все глаза смотреть на экран… больше ничего не нужно… Самые худшие места – на этом заборе, но других даром не надо, даже если за так пропустит билетер… потому что вот этот запах пыльной листвы, неправильного места, и все, что там на экране, вдруг оживает… Говорю тебе, тыщу раз проверяла, с разных точек, даже вон с той, – тычет пальцем в случайную звезду, – но именно из этой дыры – лучше всего!
Они снова долго молчат, пока сигареты совсем не истлевают.
– Пора, – голос рядом заставляет его вздрогнуть.
– Уже?
– Не забыл? Тебе туда… – кивает она в черную пустоту.
– Я вернусь?
– Не знаю. Вряд ли.
– Почему?
– Ты сам так решил.
– У меня есть шанс?
– До этой двери – всегда есть шанс.
– Кто ты?
– Между нами, правильный ответ на этот вопрос и есть твой шанс, – спокойно улыбается она.
– Так кто же?!
– Я – 7895 – повторов, страница 768, – и снова улыбка.
– Погоди. – Он лезет за пазуху. Но книги нет. Выронил, потерял? Ах да, он ее так и оставил тогда на той полке.
– 7895 повторов? Подожди, я должен вспомнить… сейчас… я вспомню… – Лихорадочно соображает, поднимает на нее воспаленные глаза. – Нет, не морочь мне голову, ты не похожа на Смерть… и для Жизни ты слишком хороша…
– Такого мне еще никто не говорил, – почти смеется она, – но ты на верном пути.
– 7895 повторов? Погоди… сейчас… сейчас… я непременно вспомню…
Река поднимается. Черный ветер задувает, гонит прилив.
– Так кто же я? Ну! Быстрей! Ты же знаешь мою цифру! Последнее слово его коробит. Кто бы она ни была, зачем так? Он сжимает виски, смотрит на нее пристально, пытаясь разгадать – кто перед ним? По этим губам видно – произнесенное слово не просто ей нравится, оно для нее родственно, и это запутывает его совсем. Не сказать что лицо напротив красиво, скорее оно необычно, миловидно-неправильное лицо, и вместе с тем со странной переливчатостью: легкий поворот головы, случайное движение, и оно вдруг преображается в нечто болезненно-прекрасное, недостижимо-совершенное, как искусственная греза; словно сидящая рядом и есть воплощение идеальной Цифры, идеальная числовая бесконечность, сорганизованная из хаоса… И тут он все понимает, без какой-либо арифметики: перед ним не та, что приходит забирать, другая – та, которой он тогда не поверил. Как просто и так горько, ведь он не может поверить ей и сейчас. Она выдала себя. Как простодушное дитя, нечаянно проговорилась: ее тотем – цифра, в ее природе – то, от чего он бежит, – не одиночество, не страх, нет – повтор! Пронизывающий ткань всего сущего, скребущий мышиными лапками, невыносимый, сводящий с ума – повтор! повтор! повтор! Как скрепами она держится им. Она настолько зависима от него, что против воли забыла свою настоящую суть – быть воздухом между цифр. И ведь ни капли нет в этом ее вины – она нанизана на остов повтора неумолимым божеством, в чьем ведении главный счет: тик-так, тик-так, тик-так… Можно ли поверить ей, когда главные четки в костлявых руках Времени? "Лучшее место", – она права… только если поймал свой ритм, свой бит, свою живую, неправильную синкопу, ломающую мертвенный счет Времени, упраздняющую его. Но, может, он сбился со своего ритма? Растратил? Упустил? Теперь он знает – нет. Он просто не нашел свою синкопу, не придумал ее, даже особо не постарался и растворился в эхе общего счета, дал себя усыпить. Рябь, круги на воде – вот теперь его имя. Никто не виноват, никто – сам. Одышка сжимает горло, черный ветер задувает сильней, треплет волосы, лезет в рот, пробирая потроха промозглой тишиной.
* * *
В бар сквозь арку входной двери течет молоко утреннего света. Уже слышны звуки разлепившего глаза города, с лестницы доносится глухая дробь шагов, звя -
кает посуда на кухне, мешаясь с сонными голосами. Уставшая рука тянет из-за батареи бутылок пыльные настенные часы. Взмах тряпки по стеклу циферблата, и мерцающие мириады пылинок взвиваются, невесомо кружат, замирая в солнечном свете, как наэлектризованные. Бармен дышит на стекло, полирует его рукавом. Прячет часы обратно, в свой схрон, вздыхает. В клубах не увидишь настенных часов. И вправду, не бог весть какой шанс… для тех, кто никогда не ищет свою синкопу.
Стробоскопируй!
Клуб находился в стороне от центра. Еще не окраина, но в народе – уже трущобы, индустриальный отшиб. С виду убогая трехэтажная коробка, ни дать ни взять заводское общежитие или административный корпус разорившейся фабрики. Потроха же заведения впечатляли: интерьер в стиле звездолет-бордель, три танцзала, качественный звук, девочки у пилонов, ну и еще кое-что поинтереснее за отдельную плату. Угадали – караоке.
Обычно я наведывался по субботам. Выстаивал в длиннющей очереди, петлявшей вдоль турникета-змейки, и в половине двенадцатого, успев обилетиться по льготному тарифу для ранних птах, проникал внутрь.
Было два места, где я преимущественно любил торчать: уютная ниша в баре на первом этаже и крохотный импровизированный амфитеатр уровнем выше, с фасеточным табло экранов, где девушки "Плейбоя" таяли под тропическим солнцем, как сливочное мороженое.
Обе точки располагались на некотором возвышении, что позволяло превосходно рассматривать публику. Я не танцевал, просто сидел и разглядывал людей. Занятие, кажущееся со стороны бессмысленным, мне редко надоедало. Калейдоскоп лиц, красивые тряпки, сигаретный туман, алкогольный бриз, какофония голосов, смех, музыка – все перемешивалось, образуя чудесный по энергетической силе коктейль, а я сидел себе и, смакуя, цедил этот бурлящий ночной напиток.
Людское оживление, упакованное в пеструю обертку, меня всегда подзаряжало. Думаю, тут действуют элементарные принципы квантовой физики: мельтешащие электроны выделяют избыточную энергию – нарядные мельтешащие электроны выделяют красивую избыточную энергию. Мне, как и всякому среднестатистическому городскому жителю с меланхоличным микробом внутри, подобной энергии часто недостает.
Любил я и здешний шумовой фон. Сотканный из мешанины звуков, он напоминал ватный гул самолетных турбин. Если, к примеру, закрыть глаза и представить себя в салоне самолета… очень похоже. Этакий плотный фаршированный гвалт, вливающийся в тебя потоком и странным образом успокаивающий; мутирующий, если слушать его долго, в ни с чем несравнимую динамическую тишину. В такой тишине начинаешь слышать себя, свой голос, и можно даже, напевая под нос, вполне сносно попадать во что-нибудь затейливое, например – "Богемскую рапсодию". С тишиной статичной мне ужиться сложней. Бесплодная штука, парализующая шестеренки воображения, которые быстро замирают, словно мельничные крылья в безветренную погоду.
Места, скованные вакуумом безмолвия, меня никогда не вдохновляли. Кладбища не в счет. Все же кладбище, если прислушаться, очень даже шумное место. Подобно транзитному терминалу, этот узел, связывающий пограничные миры, обречен на то, чтобы быть шумным и по-своему оживленным. Правда, шум здесь иной природы, и, если вы лишены суеверных страхов, человечий могильник с его ни на что не похожими вибрациями может здорово разогнать заржавелые шестеренки вашей души. Частенько я делал так: в субботу, с утра, отправлялся бродить на Богословское кладбище, а вечером меня ждал одинокий столик в клубе на индустриальном отшибе. После мрачных могильных аллей все краски вокруг делались куда ярче, сочнее, а ночью, в огнях неона, с особой бередящей остротой просыпалось то, что проклятые французские поэты называли soif de vie – жажда жизни.
Не скрою, бывало, отсидев ночь, я уходил не один. Время от времени такое случалось. И все же чаще цель посещения состояла в возможности просто побыть наедине с собой; неспешно впитывая завораживающие краски ночи, утоляя эту жажду, настоянную на утреннем дурмане погребальных цветов, печально-траурных тенях и страхе смерти.
Однако в тот субботний день – 20 октября – кладбищенский моцион пришлось отменить: утром, с залива, пришел штормовой ветер, когда поутихло – зануда питерский дождь взялся за свое дело: кап-кап, кап-кап, в час по чайной ложке и остановиться не хочет, и разродиться как следует нету мочи – хуже не бывает. Какое-то время я лежал, слушал эту небесную флегму, потом с трудом заставил себя встать, умылся, приготовил завтрак, перекусил, сполоснул посуду, включил ящик, пробежался по каналам, почитал, глянул на часы – 22.30. За окном все так же моросила сырая питерская немочь. Я натянул плащ, прихватил зонтик и отправился ловить мотор. В полночь, отвесив коробке турникетный реверанс и преодолев контроль, я уже сидел за стойкой бара на первом этаже, злой как черт: какая-то шпана заняла мой столик. В подобных случаях я либо довольствуюсь насестом у стойки, либо шатаюсь по этажам. Шататься желания не было, я опустился на табурет, взял минеральной воды и уставился на батарею бутылок. Сидел, особо ни о чем не думая, отхлебывал по чуть-чуть и время от времени косился в сторону захватчиков. Народ прибывал, людской гам набирал силу, из зала летел вихрь евроданса. Стойка наросла страждущими аж в две шеренги, и бедолагам барменам пришлось заметно прибавить в живости. Изучая бутылочные этикетки, я пытался заарканить динамическую тишину. Но с тишиной не клеилось: справа зашел жаркий спор о сальниках в кривошипе "бумера", слева травили вышедшие в тираж анекдоты. Обернувшись в очередной раз проведать столик, я заметил девушку, стоящую у входа в танцзал. Теребя соломинку в мохито, незнакомка смотрела в мою сторону и улыбалась. Скорее безадресная улыбка – так, хорошее настроение у птички, – решил я и, не желая показаться назойливым, перевел взгляд на стеллаж с пойлом: надо было еще дочитать Jonny Walker'a. Делая вид, что поглощен этикетками, на самом деле я неотвязно думал о ней: какая смешная и… странная: допотопная блузка в клеточку, совсем не клубный фасон. Спустя время я снова будто невзначай посмотрел в сторону "клетчатой". Она все так же стояла, сложив руки на груди, вот только улыбки как не бывало. Теперь я не сомневался: девушка смотрит именно на меня. Не улыбается, но все равно выглядит трогательно-забавно: челка девочки-подростка, янтарно-карие глаза… Прелесть – такие вот глаза.
Никогда не знаешь, как вести себя в подобных ситуациях. Кажется, что ни сделай, все будет невпопад. Улыбнуться в ответ, наверное, самое естественное. Но хоть ты тресни, не обучен я улыбаться симпатичным незнакомкам. "Сделать ручкой" – фамильярщина. Откровенно проигнорировать? Это ход. Так сказать, для интриги. Но с ней не хотелось затевать подобные игры. Глаза незнакомки выглядели слишком невинно для многоходовок замысловатого флирта. Пока голова соображала, что предпринять, нетерпеливое тело самоуправно выкинуло нечто невнятное, и получилось то, что получилось: кособокая улыбка, полукивок, куцый салют рукой. Девушка отреагировала не сразу. Пауза, замешательство, нахмуренные бровки и как разоблачение моих дурных манер – утомленное закатывание глаз. Поставила стакан на стойку, вышла из бара.
Кому не приходилось попадать в подобные ситуации? Шоу "Лопухи крупным планом" в прямом эфире. В довесок примешивается гадливое чувство, будто подловил себя на легкой шизе. Парень, тебя не имели в виду, ты заигрывал с воздухом. Ку-ку!
Ку-ку так ку-ку. Я допил свою газировку и, злее прежнего, погрузился в чтение этикеток: Jim Веет, Tequila, Pina Colada… Этих трех бутылок хватит, чтобы добить мою печень! Раскроить мне череп! Раскромсать меня на кусочки! И все же я уверен: она смотрела на меня и улыбалась тоже мне. Вздорная штучка, такие сами не знают, чего хотят и что им взбредет в голову. Вздорная, но какие теплые глаза!
Накачавшись, пьяная компания вскоре двинула в танцзал. Я наконец-то перебрался за свой столик.
Удобнейшее место, сидишь себе, как в ложе, а все эти люди даже не подозревают, что разыгрывают спектакль для тебя одного. В центре зала, как всегда в это время, началась рекламная акция пива. Парень в зеленом комбинезоне, с чем-то вроде акваланга за спиной и шлангом в руке, заправлял дармовым пойлом желающих. Выскакивающая под давлением струя шипела, плевалась и неизменно покрывала физиономии алчущих пеной, похожей на мыльную. Возможно, пена и вправду была на глицерине – воздух наполнялся характерным запахом. Готовые принять пивные омовения выстроились в очередь. Только и слышались шипение шланга и гогот публики. Я вспомнил о "клетчатой кофточке". Наверное, пляшет где-нибудь на третьем или так же подпирает стеночку, загадочно улыбаясь. Захотелось увидеть девушку. Не успел я об этом подумать – ее светлая шелковая челка мелькнула в дверном проеме. Облокотилась о стойку и со скучающим видом стала наблюдать за пенной вакханалией. Теперь я мог разглядеть ее получше. Лет двадцать пять, не больше. Точеные изгибы стройной фигурки. Узкое, немного бледное лицо. Но как оно оттеняло эти горяче-карие глаза – черные солнца, живые и печальные одновременно… Но с ее данными одета скромница была до жути старомодно: провинциальная интеллигентка из старых советских фильмов – лучше не скажешь. О кофточке я уже упомянул, ниже шла серая юбка, ни длинная, ни короткая, позволяющая разглядеть стройные лодыжки. Из нашего времени были разве что туфли: высокий тонкий каблук, крутой подъем. И держалась она на них, прямо скажем, умело, знала, как подчеркнуть свою стать. Я поднялся, дивясь своей решимости, и направился к незнакомке:
– Привет. Можно вопрос? Иначе меня паранойя съест.
Посмотрела насмешливо, и в глазах читалось: ну давай, валяй.
– Вы мне улыбались или я спутал?
Видно было, как она заученно прячет природную теплоту за образом холодной стервочки.
– Наверное, приходишь сюда, чтобы побыть один?
– Если честно – да, – произнес я и замолчал обескураженный… то ли от этих ее слов, то ли от голоса – неожиданно низкого, с приглушенным мерцанием… рытый бархат.
– Вот видишь, сам все понял, – сказала, как отрезала. И потеребила часики на руке, и посмотрела куда-то мне через плечо.
– Не волнуйся, я не из тех, кто клеится, – надо исправлять ситуацию, то бишь врать напропалую, решил я.
– Все вы клеитесь, – сказала так, что трудно было понять: огорчает ее это обстоятельство или втайне радует.
Я вспомнил ее утомленное закатывание глаз. Эта фраза, видимо, из той же серии. Странная девочка. Но явно не глупая. Заполошная, дерганая – это да. Она вновь бросила взгляд куда-то мне за спину.
– И все же ты мне улыбалась, ведь так? – настырничал я.
– Ох какой же непонятливый, – вздохнула почти театрально.
– Хмм.
– Угу.
– Ну, тогда извини.
Похоже, все-таки дуреха, метящая в стервочки. Я хотел было отчалить, но она вдруг произнесла:
– Возьмешь мне молоко? – И более чем серьезный взгляд в упор.
– Молоко? – Я несколько опешил.
– Эти сучки, ноги побрили б, что ли? – вдруг раздраженно выдала незнакомка, и снова совсем нелюбезный взгляд поверх моего плеча.
На этот раз я все же обернулся.
– В баре на втором, – тронула меня за локоть, – там есть молоко. А я твой столик покараулю, идет?
В голосе теплые нотки, а взгляд, минуту назад жесткий и неуступчивый, чуть ли не лучится дружелюбием. Вот тебе и невинные глазки, чурающиеся замысловатых многоходовок. Я отправился на второй. Совершенно сбитый с толку. Какие сучки? Какие ноги? Какое молоко в ночном клубе?
На втором и вправду отпускали молоко. Нет, очереди с бидонами не было, просто бармен держал пакетик-другой миксануть коктейль, подпить еще куда. Видимо, она уже у него отоваривалась.
Я принес молоко. Пока спускался, произвел настоящий фурор: молоко в ночном клубе – что абсент в яслях.
Поставил стакан на столик, сел рядом. Девушка оценивающе взглянула на млечную жидкость. Осторожно поднесла стакан к губам, отпила. Хитро посмотрела на меня исподлобья.
– Ты забавно выглядел там, за стойкой, – украдкой облизала молочные губы.
Я невольно улыбнулся: вот же плутовка.
– Интересно, ты мне тоже показалась… забавной.
– Я совсем не забавная, – не терпящим возражений голосом произнесла кареглазая и снова прошлась влажным язычком по губам.
– И глаза у тебя теплые.
– Почему эти сучки не бреют ноги?! – будто не слыша меня, вспыхнула девушка.
Боже, дались ей небритые ноги! Девочка с теплыми глазами и закидонами.
– Какие еще сучки?
– Вон за тем столиком у колонны, – кивнула она острым подбородком.