Кто? Я бы этой суке, конечно, сказал: кто тут в пальто, как это принято в таких случаях, - терпеть не могу салонных прошмандовок, но Борька меня опередил: "Мы - Николай Васильевич! - вдруг объявил он и пояснил: - Понимаете? Мы - одно лицо. Когда наши близкие убедились, что мы - Николай Васильевич, то они, чтобы не путать нас, его назвали Коровиным, а меня - Шаляпиным! Это так просто! А тайна жизни у нас такая: мы очень одиноки, особенно я". - "Ты мне уже об этом говорил два раза, - погрозила ему пальчиком пухленькая. - Не мешай, что ты не даешь человеку слова сказать, пусть сам, мне интересно, он же пи-са-тель, он средоточие русской души, где его волнующий логос?! У меня надежда тает. Не дуйтесь, гениальный Коровин, давайте выпьем ирландской самогонки, а потом я возьму у вас интервью. Пустите, Шаляпин!" - при этом она сбросила Борькины лапы, шарившие в поисках радости выше известного предела, выбралась из кресла и, навалившись на стол, приблизила ко мне свою круглую мордочку. На меня повеяло мокрым ветром, будто где-то внизу, по речке, прошел шумный шквал.
Я вздрогнул, огляделся и увидел то тут, то там отблески молний над вересковой пустошью. Что за блядство? "Эй, ответьте, если вы способны"… - заорал я не своим голосом и тут же у меня над головой раскололся черный гром. Эти дико захохотали, а потом, успокоившись, пухленькая сказала, кивнув на меня длинной: "Молодец! Какая отточенность слова! Действительно, великий литератор! Давайте выпьем за него". Я помотал головой, из последних сил сопротивляясь тьме, медленно расползающейся во внутричерепном пространстве, и прошептал: "Кто вы? Кто ваши родители?"
Я машинально проглотил налитое мне ведьмами зелье. Оно было дьявольски крепкое, но вкусненькое - слабенький такой, миленький привкус первачка, насколько я разобрал, потому что махнул залпом граммов, наверное, сто. Длинная прищурилась в мою сторону своими злыми очочками и процедила сквозь зубы: "Здоровенный какой, ненавижу!" Вокруг хлынул дождь. "Ухнула жаба. Летим!" - взмахнула рукавами пухленькая, и все стало меркнуть. "Сама ты - жаба, - равнодушно проговорила из темноты ее длинная подружка, - опять за свое. Ты мне что обещала, вспомни?" - "А ты мне что обещала? - в тон ей ответила пухленькая. - Вот и давай без сцен. А то заладила: ненавижу, ненавижу. Не прикидывайся аутичной, как можно не полюбить такого зайку? Хочешь быть его музой? Ты же хотела, или передумала, а? - захихикала она и пропела: - Ох, называют меня все фригидною, для чего же он ходит за мной…" - "Какая ты сука, Элла, какая ты гадина!" - обиделась длинная.
А меня поразила догадка: Элла! Знакомое имя - вот что значит вовремя тяпнуть добрую стопку, она отлично прочищает мозги, - значит, это те, вчерашние безнадежные девки, я вспомнил их, и сегодня, кажется, уже видел: не то в холле пансионата, не то на базаре, не то в супермаркете - поселок-то маленький, только вчера их было трое. Или сколько? Не вижу! Держись, Шаляпин, у меня вылетели предохранители.
Борька вдруг заорал: "Стоп, стоп! Обождите, почему вы так говорите? Все только про него, а мне?" - "Ты менее счастливый, но счастливей, - успокоила его пухленькая. Ветер унес ее слова куда-то к водокачке, потом долго ничего не было слышно, кроме дождя, и наконец она снова где-то прорезалась: - Это у меня - груди, Шаляпин, - сказала она сильно изменившимся голосом, - парные органы. Я - самка млекопитающего".
Не дрейфь, Шаляпин, - мысленно поддержал я его, уже ясно понимая, кто перед нами, - пощупай ее снизу, посмотри, как там у них обстоит с этим делом: как у блядей или поперек? Ты классно придумал! Сделаем этих грязных шлюх! Жаль только, не вижу, где вторая.
И я повел в темноте рукой по краю стола. Сначала мне попалась зажигалка, потом вилка, огрызок булки, сигаретка, мокрое пятно. Я понюхал палец - оно пахло рыбой - вытер об шорты. И тут же обнаружил под столом чью-то холодную ногу, она была, как железная. Ага, подумал я, пройдемся по клавиатуре! Нога мгновенно покрылась гусиной кожей, редкие волоски поднялись дыбом. Я прикинул и определил, что моим достоянием оказалась правая ляжка - leg, вернее, ее часть, и все, потому что дальше было не достать, она было какой-то лошадиной длины, хотя на ощупь - совершенно блядиная, только твердая. Я, чисто машинально, стал за ней слегка ухаживать - поглаживать и потаскивать со значением. Еще какое-то время нога притворялась нечеловеческой, а потом завиляла и поехала в мою сторону, как отрезанная. Но странное дело, она уже уперлась коленом мне в яйца, а я все не мог дотянуться до ее конца, в смысле, начала - до того места, где она переходит, короче, где конец перспективы.
"Он упал мордой в салат, - откуда-то хихикнула шатенка. - Убери от него тарелку". - "Пусть так, - охрипшим голосом отозвалась ее длинная подружка, - не трогай его".
Нога оставалась ледяной, но сделалась какой-то пластилиновой, а с внутренней стороны и вовсе, как заливное, и на ней не было ни штанины, ни подола, ничего такого - никакой преграды, но я вязнул, проваливался в липкую мякоть, пальцы цедили какие-то холодные комки, чего-то кусочки, а тыльная сторона ладони обжигалась до боли невидимым черным источником высокой температуры. Сжигаемый любопытством, я поднял из тарелки один глаз.
Мой жест остался незамеченным: эта с этим о чем-то шептались, упершись лбами, а длинная, как и была в коричневом глухом свитере, отвернувшись, таращилась во тьму внешнюю и машинально жевала лавровый лист.
"Да ты ей засунул, наверно, до локтя", - шепнул Борька, но все было, конечно, не так. Я просто заблудился во мраке, я даже не понял, в чем дело, когда длинная вдруг заявила: "Хорош меня лапать, писатель!", и я сказал им: "А вы не сказали мне, кто вы. Ну, назовитесь какими-нибудь хорошими именами!" Пухленькая блеснула по сторонам хитрыми щелками, навалилась на стол своими оладьями. "Хорошо, если вы так настаиваете, то я скажу, - быстро проговорила она. - Я - нежная Роза, а эта - безжалостная Иродиада! Мы - еврейки!" - и захохотала, откинувшись в кресле. Борька вытаращил глаза и тоже заржал, я взорвался следом, потом фыркнула длинная.
Мы так хохотали, что на столе разливались бутылки, катались рюмки и лопались блюдца. Я знаю, почему смеялся Борька, - он смеялся всегда, чему веселились эти ведьмы - совершенно непонятно, а у меня был настоящий повод. Я кое-как выбрался из кресла и, пятясь, скрючившись от боли в животе, шарахнулся в дверь туалета. Дощатый пол террасы качался, в щелях мерцали тусклые огни преисподней, оттуда несло серой и жабами, и, уже затворив за собой дверь, я опять услышал: "Элла, не будь сукой! Элла, мне неприятно!"
Все, и больше я Борьку не видел.
На следующее утро мы с моей канареечкой наконец вместе позавтракали. Она появилась в моей светелке ни свет ни заря с охапкой штанов, носков и прочего. Ну уж не знаю, чем она меня, болезного, пользовала, но проснулся я совершенно здоровым, даже во рту было так, будто я уже зубы почистил. Меня подергали за нос, чмокнули в глазик. "Давай, - сказала она, - ты сегодня не будешь бриться. Мне кажется, тебе так идет". Я поскреб седую щетину и только пожал плечами, потом взял ее ручку и поцеловал. "Бедные пальчики, как же вы все это стирали, не устали?" - спросил я у них. "Нет, - сказала она, присаживаясь на корточки возле моей кроватки, - наши пальчики нисколько не устали. Вот эти - побросали твои грязные обноски в барабан, эти - захлопнули крышку, этот - нажал кнопочку и все, а сейчас я достала оттуда уже все сухое. Ты купишь нам такую машину, у меня есть какая-то, но в ней нет сушилки, купишь?"
Я, разумеется, кивнул, и мне вдруг вспомнилось, как я увидел ее на какой-то служебной тусовке, где она занималась с очередной нерусской чухной, - неизвестно, на кой чорт меня туда пригласили, очевидно, для мебели. Обычно в таких ситуациях я развлекаюсь тем, что рисую в блокноте затейливые буквы в разных проекциях, например, букву "эх" или "уй", или что-нибудь в этом роде, и стараюсь по сторонам не смотреть, а тут среди хвостов и затылков, за которыми я скрывался в своем углу, мне бросилось в глаза чье-то совершенно человеческое лицо душевной какой-то, как мне показалось, непростоты. И я стал его оттуда украдкой любить - смотрел в него и углублялся, хотя они там о чем-то оживленно собачились. А бошки моих сослуживцев все время качались туда-сюда, и мне доставались то лекало уха, то треугольник глаза, то только щека, но это мне нисколько не мешало въехать в его проблемы - въехать и утешать, в воображении еле-еле касаясь губами то краешка умной улыбки, то грустного века, то веселого носа - я даже чувствовал фактуру кожи, вкус и запах. Причем мне было совершенно все равно, что там к нему приделано, в смысле, какие бабские атрибуты, и как ее звать, и кто она такая. Я после собрания сразу убрался к себе в кабинет, чтобы ничего не испортить.
Может, потому у меня и хуй сразу встал на той лавочке, в кустах, что она уже была для меня совсем родной. Счастливое стечение обстоятельств.
"Еще бы, - сказал я. - Но тогда прямо сейчас сажусь за работу. Если я допишу к сентябрю еще два листа, то мне отвалят семьсот зеленых, а этого как раз хватит". - "Фигушки, - сказала она, - сначала мы пойдем завтракать, потом поедем гулять - тут, говорят, есть какой-то фантастический водопад - ты мне его покажешь".
"Как хорошо, что ты про меня все сразу понимаешь", - шепнула она потом, когда мы катили обратно по узенькой дорожке, связывавшей тутошние населенные пункты. Временное нездоровье превратило ее в маленькую домашнюю девочку - мягкую, трогательную и доверчивую. Теперь мы с ней стали разъезжать по окрестностям, любоваться ландшафтами и руинами, целомудренно целоваться, фотографироваться, словом, вести себя так, будто известен день помолвки. "Как бы не так, - возразил я. - До меня плохо доходит. Я туп головой". - "А ты понимаешь не умом", - объяснила она.
Я ей все показал, мы посетили бывшие водопады, облазили замок Германа, поднялись на башню, обошли ратушу и еще много где побывали: веселились на каком-то деревенском празднике, слушали хор, пробовали домашнее пиво, встречались с проницательными читательницами в уездной библиотеке, кормили чаек, даже поплевали с моста в речку, где некогда ловил своих лососек Игорь Северянин. Я взял в обычай ежедневно садиться заниматься - загромоздил стол рукописями и книжками, листал, психовал, изводил кофе литрами, но как ни бился, так и не сумел прибавить ни строки, ни к переводу, ни к своему тексту, ни вообще к чему бы то ни было. Мало того, само содержание утруждений казалось абсолютно чужим, пустым и ненужным, причем даже эти свои ощущения мне никак не удавалось вербализовать - у меня не было слов, я их утратил, и пред компьютером мог только яростно мычать. Но стоило ей подкрасться незаметно и закрыть мне глаза торопливыми ладошками, как страдания сменялись тихим умилением, и я со слезами на глазах умолял ее дать мне какую-нибудь заднюю ножку, чтобы я мог ее немножно полобызать. Какие сроки? Какие деньги? Какие Кольки и Аньки? Какие лещи, судаки? Что это все по сравнению с ровненькой, как яичко, холодной пяточной, с ангельским сводом, с крохотными пальчиками узенькой легкой ступни? Она обязательно говорила: "Фу, ну, что ты придумал? Это же ноги".
О чем мы вообще разговаривали? Да много о чем. Она меня часто спрашивала: "А вот скажи мне, Лодейников…", будто мы с ней учимся на одном курсе, и мне приходилось рассказывать ей, то об устройстве инжекторного двигателя, то пересказывать "Рамаяну", то объяснять, что такое повествовательные позиции - ее прорвало, будто у нее вопросы копились с детства и их некому было задавать. "Почему в реке глубоко, а в море мелко?", "Что означают три льва на монетах?", "Кто изобрел марципаны?"… Наши прогулки превратились в сплошную викторину, где я неуклонно набирал очки. Мы только не касались ни Кольки, ни Аньки, ни последних событий. Она этим подчеркнуто не интересовалась. Как, впрочем, и я забыл о них думать. Мы были одни на всем свете.
И вот однажды, когда я уже набрал достаточно очков и собрался получать главный приз - по всем рассчетам выходило, что сегодня уже можно, - к нам постучала Линда: "Ефкений, фас к телефону!" Я, конечно, выругался про себя, шепнул птичке: "Не двигайся!", поцеловал ее в клювик, выскользнул из койки, кое-как задрапировал признаки своего возбуждения, пошлепал в холл, прижался передом к стойке, чтобы не так торчало, и взял трубку.
"Где ключ от сейфа?" - странным голосом спросила Анна, не сказав даже здрассте. "От чего? От сейфа? Понятия не имею. А чего вам там понадобилось?" - удивился я. "Ружье". - "Не валяйте дурака, еще не сезон". - "Ты что, не знаешь - Левина убили". - "Убили? Ну зачем теперь ружье, когда уже убили? Кстати, напомни, кто это?" - "Идиот! - заорала Анна. - Борю нашего убили! Соседа! Паршивца! Шаляпина… Мне страшно!"
Эксперт-аналитик д-р Фаина Бек - супервизору д-ру Алле Балаян
В моей диссертации я сделала попытку классифицировать основные типы антисоциального психопатического поведения. Эта своеобразная классификация маньяков пришла мне сейчас в голову, и я привожу Вам ее основные тезисы. Первый тип садистов-психопатов (условная маркировка: "Чикатило"), широко известный нам по уголовным хроникам, чаще встречается на обширных территориях России. В нашей стране, с ее неразвитыми социальными связями, низким культурным уровнем, неопределенной семейной структурой, частыми отклонениями в сексуальном развитии, сексуальная агрессия, по преимуществу, является выражением властных стремлений. Антисоциальный психопат ощущает себя господином и хозяином жизни, когда может видеть в каждом из окружающих его людей свою потенциальную жертву; ему недостаточно самого агрессивного акта, он остро нуждается в мотивации, и потому неизменным симптомом его внутренней жизни становится примитивное метафизическое творчество: создание всевозможных философских систем, трансляция религиозных откровений, поэтические экстазы. Другими словами, подлинная причина его агрессивных импульсов - непреодоленная личностная и социальная ущербность, влекущая за собой невозможность признания со стороны других людей. Ресентиментные чувства формируют фундамент неадекватной сверхкомпенсации.
Другая разновидность социально-дестабилизированного поведения не имеет столь широкого распространения, но, напротив, прецедентна. Встречается в развитых европейских странах, либо в Соединенных Штатах, где абсолютизация семейных ценностей противостоит крайней лабильности социальных процессов. Условная маркировка типа - "доктор Гэннибал". Характеризуется высоким интеллектуальным уровнем, образование обычно - гуманитарное, очень вероятна профессия психолога. Трансгрессивные действия подобных субъектов целиком определяются категорией "интереса" и возникают как следствие своеобразного когнитивного любопытства и нигилистического пафоса. Они любят подчинять свои преступления причудливым закономерностям, превращая их в эстетический акт. Коммуникация с ними весьма затруднительна, они отлично контролируют собственное поведение, поведение жертвы и любые попытки поставить их суверенитет под сомнение. Они не интересуются абсолютными истинами, безразличны к этике, а тем или иным трансгрессивным актом склонны выражать какую-либо конкретную мысль.
Еще один, очень редкий и, на мой взгляд, самый ценный в научном отношении тип антисоциальной психопатии имеет условную маркировку "Раскольников". Четких корреляций с той или иной культурной средой не имеет. Характеризуется сильно выраженным расщеплением трансгрессивного действия и его мотива. Беспрецедентные акты насилия совершаются этими "страдающими" маньяками или в полном неведении, или во власти ложной мотивации. Эти люди не знают, почему они убивают. Они склонны к рефлексии, но не в состоянии зафиксировать ее результаты; способны к эмпатии, но в их душевном мире причудливо чередуются сострадание и жестокость. Они долго готовятся к совершению преступления, однако сам акт трансгрессии для такого субъекта всегда спонтанен и чаще всего случается именно тогда, когда "бледный преступник" наименее способен к действию. Они стремятся создавать подробные обоснования, но при аналитическом вмешательстве такие вторичные рационализации быстро обнаруживают свою несостоятельность. Раздел в тексте моей диссертации, посвященный "страдающим" маньякам, заканчивался словами: "Подлинная причина компульсивного поведения этих несчастных скрыта глубоко в бессознательном и представляет собой настоящую загадку для аналитика".
6
В детстве мы постоянно болтались на причале. Там была деревянная будка портнадзора и еще какая-то, с пограничниками. Эти зеленые солдаты спрыгивали, придерживая за спиной автоматы, на каждый подходивший баркас или траулер, и что-то там делали, наверно, искали шпионов. Потом, когда они возвращались в свою будку оформлять документы, мы тоже спускались на вибрирующий под ногой деревянный настил - жадно вдыхать дивные запахи горячей машины, невидимого камбуза, мокрой дели, пустой и наполненной тары. То, что извлекалось из моря, интересовало нас более всего. Неисчислимые кильки и салаки мягко растекались в ящиках расплавленным оловом, шершавые двуличные камбалы плющили друг друга, а крупные рыбины, особенно лососи, молча переживали трагедии личной гибели, каждая по отдельности. Нам и в голову не приходило, что пред нами горы трупов, мы воспринимали сие как богатство и завидовали их завоевателям. Что такое рыба, если присмотреться? Еда и все. Мы, например, никогда не могли равнодушно пройти мимо корюшки, потому что у нее прозрачная голова и все там видно: какие-то тонкие ниточки нервных стволов и сосудов, шарики мозга, полушария мозжечка - все что угодно, только не ум, не сердце. Да что там, по ней и сбоку видно, что она - не идеал современника, кошмарные зубы и злющие глаза. Мариванна рассказывала, что корюшки обгладывают лица утонувшим купальщикам, делая их неузнаваемыми, - отвратительные повадки. Впрочем, и остальные не лучше. Но какие они жареные! Может быть, наше благородное чувство справедливости, с одной стороны, и их недоступность для нас, с другой, делали обитателей моря желанными - нам хотелось ими обладать, и потому мы никогда не отказывались, но сильно смущались, когда вдруг кто-нибудь из рыбаков ни с того ни с сего говорил: "А ну, снимай майку! - завязывал ее узлом снизу и наполнял из ящика рыбами. - Снеси домой".
А еще море приносило нам стеклянные шары. Но эту щедрость оно обнаруживало крайне редко, скорей можно было поймать голыми руками во время отлива заблудившегося налима. Впрочем, это не шло ни в какое сравнение. Налим - не подарок судьбы. Что нам про него скажут? Наверно, как всегда: "О, боже мой! Они опять притащили какую-то гадость! Уберите его от меня, отнесите обратно, положите на место!" С салакой проще: мы ее солили в игрушечном ведре или коптили в костре и пожирали без хлеба за смородиной. А что было делать с налимами - мы не могли сами освоить добычу: ей нужна была масштабная тепловая обработка. Другое дело шары - они доставались нам уже во всем своем таинственном совершенстве.