Когда мать собиралась приготовить яичницу, то просила Дилана подойти, разбивала яйцо о его голову и выливала прозрачно-желтое содержимое на горячую сковороду. Дилан потирал макушку, испытывая смешанное чувство обиды и любви. Мать ставила ему пластинки с записями "Битлз" - "Сержант Пеппер", "Пусть будет так" и спрашивала, кто из четверки ему больше нравится.
- Ринго.
- Всем детям нравится Ринго, - отвечала Рейчел. - Точнее, мальчикам. Девочки любят Пола. Он самый сексапильный. Когда вырастешь, поймешь.
Она плакала или смеялась, или мыла треснувшее блюдо, или подстригала когти дворовым котам - двое из них были теми, которых Дилан знал котятами; теперь они выросли и, прячась за кирпичными кучами или под вьюнками, охотились на птиц.
- Смотри, - говорила Рейчел, надавливая на подушечки кошачьей лапы - появлялись загнутые острые когти. - Подстригать коротко их нельзя, можно задеть кровеносный сосуд, тогда кот истечет кровью и умрет.
Она нещадно заталкивала в него информацию, которую он был еще не в состоянии усвоить: Никсон преступник, "Доджерс" подались в Калифорнию, от блюд из китайского ресторана раскалывается голова, Мухаммед Али выступил против войны и оказался за решеткой, британские фильмы Хичкока лучше, чем американские, обрезание вовсе не обязательно, но женщины выступают за него.
Ей было тесно в этом доме, потому-то она не отходила от телефона; в голове Рейчел теснилось слишком много идей, непонятных для детского ума, и Дилан старался улизнуть от нее, спрятаться там, где все просто и ясно. Например, заползти под ее полки, под картины с изображениями нагого тела, и затаиться в густой тени. Порой он притворялся, что рассматривает там книги матери - "Тропик рака", "Кон-Тики", "Игры, в которые играют люди", а сам подслушивал ее телефонные разговоры, разговоры, разговоры… Он наверху… Дело вовсе не в Калифорнии… Оплатила все счета… Сказала, что ножка гриба кое-что мне напоминает, и он побагровел… Поставила ту самую пластинку Клэптона в четыре утра… Совсем забыла французский…
Временами Дилан развлекался иначе. Услышав голос матери, думал, что она опять болтает с кем-то по телефону, прокрадывался на кухню и обнаруживал, что она сидит с кем-нибудь за столом, пьет холодный чай и курит. Гость смеялся, улавливая звук шагов Дилана.
- А вот и он, - говорил гость таким тоном, будто все это время речь шла именно о Дилане.
Его подзывали к столу, с ним знакомились. О посетителях матери он знал только то, что позднее, за ужином, она рассказывала о них отцу. Ничего не представляющий собой музыкант, которому однажды посчастливилось выступать на "разогреве" перед концертом Боба Дилана, и он уже все уши прожужжал воспоминаниями об этом. Сексуально озабоченный придурок, обвиненный в умышленном создании затора у железнодорожного переезда. Богатый гей, коллекционер картин, которому не нравятся работы Авраама, потому что на них только женщины. Чернокожий священник с Атлантик-авеню, считающий своим долгом присматриваться к каждому новому жильцу в районе. Ее бывший парень, настройщик из Карнеги-Холла, подумывающий, не присоединиться ли ему к организации, выступающей за вывод войск из Вьетнама. Семейная английская пара, любящая цитировать Гурджиева и собирающаяся пересечь на велосипедах Мексику. Женщина из Бруклин-Хайтс, занимающаяся в группе по совершенствованию умственных способностей, которая никак не может свыкнуться с мыслью, что обосновалась в этом районе.
В их квартире появлялось несчетное количество разнообразных людей, и все они, увидев Дилана, тут же протягивали к нему руку, трепали по голове и спрашивали у Рейчел, почему она не подстрижет ему волосы, отросшие уже до плеч, падавшие на глаза. Дилан выглядел как девочка - к этому выводу приходили почти все гости Рейчел.
Потом - в этом и состояла главная проблема, когда он попадал в поле зрения матери, - она вскакивала со стула, зажимая между пальцами сигарету, выводила Дилана на улицу, показывала на играющих детей и советовала к ним присоединиться. Рейчел составила насчет сына некий план. Она выросла на улицах Бруклина, хотела приучить к бруклинской жизни и Дилана. Поэтому и выпихивала его из первого мира, домашнего, во второй. На улицу, на Дин-стрит.
Второй мир состоял из размеченных зон: дорожек перед облупившимися фасадами домов - розовыми, белыми, светло-зелеными, всех оттенков красного и синего, непременно с кирпичом по краю. Это были флаги независимых, закрытых для постороннего государств; внутри них, вероятно, и зарождалась необходимость делить улицу на территории. Насколько Дилан мог судить, никто из детей никогда не ходил друг к другу в гости. И о родителях в его присутствии никто ни разу не заводил речи. Но он не знал, о чем еще можно разговаривать, и вливался в компанию детей молча. Они тоже принимали его без слов. Наверное, как и любого другого.
С одной стороны к улице прилегала Невинс-стрит, с другой - Бонд-стрит. Обе они считались дверями в мир неизведанного, мостиками, соединяющими с жилыми массивами Уикофф. Территорией перед магазином на углу Невинс владели пуэрториканцы. Возле здания, что стояло между домами, где жили Эбдусы и Изабелла Вендль, собиралась другая группа - в основном чернокожие. Они отгоняли прочь мальчишек, чтобы те не попали мячом в лобовое стекло вечно стоявшей напротив дома машины. Автомобиль принадлежал одному из них, человеку с вощеными усами - он постоянно мыл и полировал свою машину, но почти не ездил на ней. А перед домами у Бонд-стрит подметал дорожки и стриг траву угрюмый темнокожий тип; он никогда ни с кем не разговаривал, но смотрел на всех мрачным взглядом. Поэтому детям с Дин-стрит оставалось гулять лишь в середине квартала.
У темнокожего мальчика по имени Генри был младший брат, Эрл, и двор - не кое-как прикрытый асфальтом кусок земли, а аккуратная вымощенная площадка. Низенькая ограда, отделявшая двор от подъездной дорожки, тоже была каменной, вернее, бетонной. Здесь они все и собирались, это место считалось своего рода базой. Сюда приходили и ребята постарше, из этого же квартала. Курящие подростки обычно топтались на противоположной стороне улицы, на углу возле дома, где жили двоюродные братья и сестры Дейви и Альберто. Подростки оживленно размахивали руками, бросали друг другу новенький сполдин и пили клубничный "Ю-Ху", крышки от которого - для игры в скалли - обычно доставались Генри или его другу Лонни. Дилан был на три года младше Генри. Он сидел вместе с Эрлом на крыльце их дома и наблюдал. Компания Мариллы из темнокожих девочек тоже собиралась напротив, на другой стороне улицы. Дилан больше к Марилле не подходил, но слышал, о чем она разговаривает с подругами. Иногдадевочки переходили дорогу и присоединялись к компании Генри. Его двор, да и сам он считались центром. Ему же принадлежало право выбирать игру.
От владений Генри через два дома находилось пустое здание. Окна были заделаны плитами, дверь напоминала рот мумии, во дворе без ворот и ограды царил хаос. Крыльцо наполовину развалилось, поручни отсутствовали. Скорее всего их утащили и сдали на металлолом. Стены без окон идеально подходили для игры в мяч. Его бросали высоко-высоко, мяч ударялся о стену, отскакивал и летел на проезжую часть улицы.
Сполдин будто слушал команды игроков и порой казался заколдованным, особенно если попадал к Генри или к Дейви. Им стоило лишь поднять руки, и мяч точно попадал им в ладони. Когда его подбрасывали до уровня третьего этажа, он, ударившись о стену, отскакивал, и тому, кто должен был поймать его на дороге или на противоположной стороне улицы, следовало очень быстро бежать. Для Генри это не составляло труда, но он по какой-то непонятной причине никогда не соглашался нестись куда бы то ни было. Хотя порой и сам делал промашку - бросал мяч слишком высоко или даже закидывал его на крышу. В таких случаях все громко вздыхали и начинали шарить по карманам, чтобы собрать деньги на новый сполдин.
- Интересно, сколько их там скопилось? - задался как-то раз вопросом Альберто. - Если бы я смог забраться на эту крышу, наверное, целый день скидывал бы оттуда мячи.
За новым сполдином обычно отправляли Дилана или Эрла. Они шли в магазин и произносили это ненавистное для взрослых слово. Старик Рамирез, протягивая мяч, глядел на малолетнего покупателя с подозрением и негодованием. Дилану доставляло удовольствие держать в руках новенький розовый сполдин, но, возвращаясь, он отдавал его Генри и уже не имел права прикасаться к нему до тех пор, пока после сотен бросков мяч не приходил в негодность. Только тогда Дилан мог опять его взять. Обычно это случалось в перерывах между играми, когда все отдыхали, и кто-нибудь просил у приятеля глоточек "Ю-Ху", а другой выворачивал наизнанку футболку и на потеху девчонкам надевал ее, не просовывая руки в рукава. Втакие моменты всеми забытый сполдин медленно укатывался к сточной канаве, и Дилан бежал за ним, удивляясь его ненужности. Такой мяч оставалось только зашвырнуть на крышу. Может, Генри и неспроста это делал, а действовал по определенной системе. Как человек, уполномоченный решать, какие мячи уже не годятся для игры.
Крыльцо заброшенного дома было секретным местом в самом центре квартала - незаметным для стороннего наблюдателя. На потрескавшуюся подъездную дорогу длиной тридцать футов чужие никогда не заходили. Деревья росли густо и как будто умышленно скрывали заброшенный дом пестрой тенью, разбавляемой световыми пятнами, как те, которые солнце рисовало на стене в комнате Дилана. Деревья заглушали звуки, и голоса родителей, зовущих детей на ужин, доносились сюда тихим эхом, будто далекие птичьи крики.
По улице Дилан всегда ходил с опущенной головой: изучал дорогу под ногами. Определить, где он находится - возле двора Генри или перед заброшенным домом, - в любой момент ему не составляло труда. По длинным, слегка наклоненным плитам или по одной из них, напоминавшей формой месяц, или по бетонной заплате, или по здоровенной выбоине, в которой после летних гроз, так внезапно превращавших пасмурный день в наэлектризованную тьму, всегда скапливалась вода.
Удар о стену, битой по мячу, бросок, снова удар. Генри, Лонни, Альберто и Дейви играли после обеда почти каждый день. Передача от боковой линии, прямо с дороги, пуэрториканцы против чернокожих, два на два, блестящий прием мяча на проезжей части между машинами и автобусом. Автобусы больше всего мешали игре, ребята нетерпеливо хлопали руками по нему и махали водителю: давай проезжай быстрее, проваливай. Не бойся, ты нас не собьешь, хватит на нас пялиться, знаками показывали они шоферу.
Однажды, с размаху ударив по стенке автобуса, Генри упал, будто сбитый. Автобус резко затормозил, с шумом остановившись посреди улицы. Пассажиры прильнули к окнам, водитель выпрыгнул из кабины. В этот момент Генри вскочил, рассмеялся и дал деру - он бежал так быстро, что почти касался пятками спины. Потом исчез за углом. Лонни и Альберто надрывались со смеху.
- Это же был не я, - хохоча и разводя руками, крикнул водителю Лонни. - Что ты на меня пялишься? Я даже не знаком с этим парнем, он чокнутый, живет где-то в Уикофф.
Дело было перед самым домом Генри. Водитель успокоился, узнав, что парень живет "где-то в Уикофф". Качая головой, он вернулся к автобусу. Дилан наблюдал.
Время от времени девочки затевали игру в салки. Салки казались примитивом и не подходили мальчишкам, но, если девочки начинали играть, Генри и Лонни непременно к ним присоединялись. Дилан и Эрл тоже каким-то образом оказывались втянутыми в игру. Раз, два, три, четыре, пять - водишь ты опять. Роль водящего легко могла достаться и Дилану. Когда считалочка кончалась на нем, он внезапно отпрыгивал вбок и негромко вскрикивал. Почему вскрикивал - для него самого оставалось загадкой. И никому до этого крика не было дела, вопили время от времени абсолютно все. Прекращались же салки весьма загадочно: игроки ни с того ни с сего вдруг разбивались на группки, водящими становились двое, кто-то из мальчишек убегал вслед за какой-нибудь девочкой за угол, и они выходили из игры.
Все дети собирали крышки и постоянно рассуждали о том, где бы достать воска, но в скалли никогда не играли. Возможно, потому что плохо умели. Изабелла Вендль выглядывала из окна. Мужчины на углу стучали костяшками домино. Порой к детям пытался прибиться какой-нибудь любопытный чужак из соседнего квартала, и тогда поднимался гвалт. Все, что происходило на улице в течение дня, таило в себе много непостижимого. Наконец наступала ночь.
Дилан не помнил, чтобы говорил кому-нибудь, как его зовут, тем не менее его все знали, и никого не интересовало, что означает его имя. Иногда кое-кто из детей мимоходом отмечал, что Дилан похож на девчонку, но ведь в этом не было его вины. Бросать или ловить мяч он не имел возможности и страдал от этого. Со сполдином он общался лишь в те моменты, когда тот укатывался к сточной канаве или, ударяясь о крыло проезжавшей мимо машины, улетал куда-нибудь. Дилану доставляло удовольствие сбегать за мячом и вернуть его раздосадованным, качающим головой игрокам. Иногда сполдин улетал аж к Невинс-стрит или к магазину, и, бывало, его ловили играющие в домино седовласые пуэрториканцы. Прежде чем вернуть мяч, они зачем-то внимательно его осматривали. На сполдине всегда красовались отметины - следы от ударов.
- На крышу его, Генри, - шептал Дилан, несясь с мячом обратно. Шептал самому себе и сполдину, словно читал заклинание. Случалось, Генри брал у Дилана мяч и тут же действительно забрасывал его на крышу. А потом, вместо того чтобы начать собирать деньги на новый, старшие неожиданно уходили. Например, к дому Альберто, в другой конец квартала, где болтали, бросая на землю сигаретные окурки, подростки. Тинейджеры ждали наступления ночи. А Дилан оставался, будто прирастая к месту, у бетонной изгороди дома Генри, одинокий белый ребенок. Отсюда он мог слышать зов Рейчел, хотя и сомневался всегда, что кричит именно она. Дорогу от заброшенного дома или от дома Генри до своего он нашел бы даже с закрытыми глазами.
Мальчик листал фотоальбомы, а его мать сидела на задней террасе дома и курила. Изабелла наблюдала за соскочившей со столба на изгородь и устремившейся куда-то белкой. С каждым прыжком белка выгибала дугой спину и хвост. Кое-кто из горбатых выглядит даже элегантно, размышляла Изабелла, думая о самой себе.
В гостиной у высокого окна, выходившего на улицу, корпел над восстановлением лепных потолочных розеток мастер-итальянец. Мальчик примостился у стола Изабеллы и переворачивал тяжелые страницы очередного альбома с таким серьезным видом, будто был увлечен чтением.
Он горбился, склоняясь над фотографиями. Похож скорее на дикобраза, чем на белку, решила Изабелла.
- Неужели вам нравится вкус табака? - спросила она, повернувшись к Рейчел и нахмурив брови.
- Конечно, - ответила та. Изабелла протянула ей запотевший стакан содовой со льдом. Рейчел приняла его, даже не подумав затушить сигарету. Сизый табачный дым продолжал растворяться в августовском воздухе.
- А я теперь не чувствую никого вкуса. Мой язык умер.
- В содовую можно добавлять еще лимон, - сказала Рейчел.
- Я добавляю лимон в суп. В содовую иногда тоже. Заберите бутылку с собой, когда пойдете домой. В моем возрасте пора пить формальдегид.
Рейчел Эбдус пропустила эту ремарку мимо ушей. Привести ее в замешательство, удивить было невозможно - Изабелла уже поняла это. Молодая мамаша откинулась на спинку стула и положила руку с сигаретой на плечо. Ее черные растрепанные волосы смотрелись безобразно. Изабелла с удовольствием состригла бы эту копну и сожгла во дворе.
Итальянец на приставной лестнице специальной лопаткой собрал с потолка излишек гипса, который звучно шлепнулся на расстеленную внизу бумагу, хрустнувшую под его тяжестью.
Напряжение мальчика, его пристальный взгляд, казалось, стирают остатки блеска со старых фотографий. На рассматривание одной страницы у него уходила целая минута. Он сидел, ссутулившись над альбомом, точно так же, как горбилась всей своей сущностью Изабелла.
Рейчел наблюдала за лепщиком.
- Ему известны все хитрости этого древнего ремесла, - сказала, проследив ее взгляд, Изабелла. - В свободное от работы время он сосет пиво, а разговаривает как уличный бродяга, но вы только взгляните на потолок!
- Красота!
- По его словам, все секреты лепки ему передал отец. И он якобы всего лишь снимает со скрытого здесь великолепия покров, - а в чем-то разбираться, что-то рассчитывать ему нет нужды.
Изабелла чувствовала, что раздражена присутствием Рейчел или самой собой - ей никак не удавалось понять. Она не закончила мысль, не сказала о том, что дом, хоть и не может разговаривать, имеет свой язык, бережно хранит его. Как лепщик - секреты перенятого от отца ремесла.
- У него потрясающий зад, - пробормотала Рейчел.
Во дворе закричала белка.
Изабелла рассмеялась. Ей вдруг захотелось попросить у гостьи сигаретку и стало интересно, можно ли начать курить в семьдесят три года. Она возгорелась желанием попробовать. Скорее всего ее просто доняла собственная беспомощность - о Рейчел Эбдус ей так и не удалось ничего узнать, кроме, пожалуй, единственного: она была ненасытна. И утоляла эту ненасытность сигаретами, потому что они лежали под рукой, тогда как до зада лепщика дотянуться было во всех смыслах гораздо более затруднительно.
- Если дело упирается только в денежный вопрос… - заговорила Изабелла, удивляясь, что смогла наконец перейти к главному.
- Нет, - ответила Рейчел, улыбаясь.
- Я не хочу ставить вас в неловкое положение. В школах "Пэкер" и "Френдз", кажется, существует система стипендий. О Сент-Энн мне ничего не известно. Но я и сама с удовольствием помогла бы вам.
- Речь вовсе не о деньгах. Я верю в муниципальные школы, сама когда-то в одной из них училась.
- Вы заблуждаетесь, уверяю вас. Очень скоро вы обнаружите, что все его друзья ходят в ту или иную частную школу.
- Дилан дружит с детьми из нашего квартала. Сомневаюсь, что они учатся в "Пэкер" или во "Френдз".
Подобные дни выдавались нечасто. Порой все складывалось гораздо удачнее: во дворе не кричали белки, ее альбомы не листали мальчики, под потолком в гостиной не потел лепщик, а соседка, от которой разило радикализмом и неудавшимся замужеством, не мусолила сигареты прямо над фарфоровым сервизом, потягивая содовую, больше не доставлявшую самой хозяйке ни малейшей радости. В обычные дни тишину в ее высоком голландском доме нарушал лишь рыжий кот, когда точил когти о связки газет внизу, давно превращенные им в изодранные, воняющие мочой бумажные кучи. В такие дни Изабелла сидела наверху за письменным столом и выводила загогулины в том месте на чеках, где ставится подпись, решая более или менее важные дела или в который раз оказывая финансовую помощь племяннику, Крофту. Тот жил в какой-то общине в Блумингтоне, штат Индиана, прячась от забеременевшей от него в Сильвер-Бей поварихи-негритянки. Изабелла была уверена, что половину этих денег, которыми она ежемесячно баловала Крофта, он пересылает своей поварихе и ее чаду, а вторую половину отдает общине - на покупку еды и марихуаны.