Дилан кивнул. Барретт задумался. Теперь понятно, почему мальчик так долго сидит здесь, в их доме, - наверное, к такому выводу он пришел. Но вдруг промелькнуло что-то еще. Дилан заметил в глазах Барретта под отяжелевшими веками искру нежности, и показалось, будто на него пролился мягкий свет фонарика.
- Мать ушла, а парень держится молодцом. - Барретт повторил эту фразу дважды. В первый раз - глухо, не очень четко. Во второй - нараспев, с интонацией похвалы и поддержки. - Ма-ать ушла-а, а парень держится молодцо-ом.
Дилан опять кивнул, не ответив.
Барретт все еще держал в руке желтую бутылку и время от времени поднимал ее, будто произнося в уме тост, потом делал глоток.
- Отлично. Ты молоток, Дилан. Оставь пластинки в покое, поглядишь на них в другой раз. Садись, досмотрим игру.
Быть может, Барретт чем-то напомнил ему Рейчел? Или просто с тех пор, как она исчезла, никто не произносил при нем слово "мать" таким заботливым тоном? Дилану показалось, что она вплыла в комнату - туманным облачком, прозрачной дымкой. Мингус ерзал на диване, избегая встречаться с Диланом взглядом - возможно, тоже почувствовал присутствие Рейчел или другой женщины, которая неощутимо прижалась к нему, движением воздуха погладила по голове. И тут же пропала, а объектив камеры вновь вернулся к футболу, бегающим игрокам, к долгому ожиданию и детским мольбам.
В конце игры Мингус вскинул кулак и прокричал:
- Я выиграл!
- Ты это о чем? - спросил его отец.
- Мы с Диланом поспорили.
- На что?
- На пять долларов.
- Никогда больше не поступай так со своими друзьями. Любой дурак знает, что "Вайкингс" ни за что не выиграют в Суперкубке. Иди сюда. Иди ко мне.
Мингус подошел к отцу, тот вытянул руку - отчего пола халата съехала в сторону, открыв на удивление большой сосок, - и потрепал сына по щеке. Этот жест сошел бы за ласку, если бы угрожающий голос Барретта и строгое выражение лица не говорили об обратном. Дилан наблюдал, как Мингус отшатнулся, чтобы избежать удара - уже настоящего. Но Барретт внезапно погрузился в задумчивость и рассеянно осмотрел свою руку, словно ища на ней что-то. А чуть погодя сказал:
- Даже если тебе очень нужны деньги, не кради их у друга. Не вставая, он взял с каминной полки какой-то сверток, достал из него двадцатидолларовую купюру и отдал Мингусу.
- Одевайся и проводи Дилана домой. А когда вернешься, причеши наконец свою лохматую башку, не заставляй меня напоминать тебе об одном и том же по десять раз.
Зимние дни были ледяной скованностью, тускло поблескивавшей меж берегов канала. Грязным снегом на улице, похожим на гниющие десны. Дома как будто кто-то опечатал, дети не выходили гулять. Все, кроме Генри, в одиночестве бросавшего мяч в небо. Альберто больше не общался с ним - сдружился с какой-то пуэрториканской компанией. Удивляло и поражало одиночество Генри, осознание того, насколько сильно его статус зависел от Альберто. Мингус выходил на улицу только после наступления темноты или же вообще не показывался на глаза по несколько недель кряду. Комиксы осточертели и были заброшены. Чем закончилась история Колдуна и Танатоса, ни Дилану, ни Мингусу уже не хотелось знать. Керби вернулся в "Марвел", и его "Джек Король" по-прежнему был популярен. Дилан представлял себе, как Керби приходит в лабораторию, чтобы вычистить из себя токсины Супермена.
Какой-то парень выпрыгнул с шестого этажа гостиницы на Невинс и напоролся на прутья металлической ограды. Верхушки прутьев пришлось отрезать, чтобы снять его оттуда и отвезти в бруклинскую больницу. Дети бегали глазеть на ограду до тех пор, пока к срезанным прутьям не приварили металлическую пластину. Если бы не этот парень, ты никогда в жизни не узнал бы, что этот дом на Невинс - гостиница. Но, как выяснилось, остальным было давно известно об этом. Как и Казенный дом на Атлантик, ты старательно обходил это здание стороной, повинуясь собственному расовому чутью - о котором ты даже не догадывался.
Дилан и Авраам засиделись вечером, собираясь посмотреть субботнее шоу, но через десять минут после начала Авраам заявил, что ничего не понимает, и принялся с раздражением разыскивать куда-то запропастившуюся пластинку Ленни Брюса. Время словно идет в обратном направлении - так сказал Авраам. Незначительные вещи приобретают важность, и становится смешно. Дилан верил словам отца.
Однажды он увидел, как Эрл бросает сполдин в высокий фасад заброшенного дома, сквозь стиснутые зубы цедя снова и снова:
- Я Чеви Чейз, а ты нет!
Эрл выглядел растерянным и несчастным, всеми заброшенным. Игра в мяч превратилась для всех ребят в воспоминание о прошлом. Если несколько мальчишек затевали что-нибудь, все смотрели на них, как на пуэрториканцев с их ящиками из-под молока - заблудившихся в давно минувшем, по привычке на что-то сетующих. Игры в мяч остались позади, ушли, как высокая температура или дурное настроение. Марилла и Ла-Ла пели, почти кричали: "Закрыла люк в крыше, взяла свой бриллиант. Напяливай парик, ты слышишь? Нам выпал трудный фант. Стыд, стыд, позо-о-ор и сты-ы-ыд! Не умеешь танцевать ты!"
Однажды в субботу в мартовскую оттепель Мингус зашел за Диланом, и они отправились через замусоренный парк, лежавший позади Бурум-Хилл, на Корт-стрит - зачем, Дилан понятия не имел. В парке на пять долларов, которые вытащил из кармана Мингус, они купили по хот-догу в вощеной бумаге. Половину своего Мингус обернул еще одним листом и засунул в карман - как запас. Сразу за памятником жертвам войны дорога сворачивала к убогой окраине Бруклина: автостоянкам, рядам мусорных баков, городским свалкам. От стоявших там домов из песчаника их отделяла мрачная автострада Бруклин-Куинс, вдали грохотали трамваи.
Мингус показывал путь. Они прошли под въездом на магистраль к каменной лестнице, ведущей на залитый солнцем мост через реку. С моста открывался вид на Манхэттен, напоминающий скелет динозавра. Доски моста были неровные, некоторые почти сгнили. Порой под ногами оставался лишь металлический остов, а под ним виднелась поблескивавшая, неспокойная вода. Здесь как будто шел жаркий спор или даже тянулась странная вражда с пространством.
Дилан и Мингус прошли две трети моста и остановились. На громадной башне, возвышавшейся над Манхэттеном, на невообразимой высоте красовались две живописные красно-бело-зелено-желтые надписи. "МОНО" и "ЛИ" - по сути, слоги, лишенные какого-либо смысла, как и "ДОЗА" Мингуса.
Дилан понял, для чего приятель притащил его сюда. Показать надписи, подчинившие себе мост, безмолвно заявлявшие, что и он - собственность Бруклина. Эти вызывающие "Моно" и "Ли" - неровные десятифутовые буквы - недалеко ушли от каракуль на стенах, значков, оставляемых повсюду. Тэги тоже были разновидностью скалли, как и супергерои "Марвел", тайным искусством. Мингус достал половинку хотдога и принялся есть. Они стояли, в немом восторге глядя на надписи, еще не зная, лишь смутно предчувствуя то, что их подстерегает в будущем. Машины, проносившиеся внизу, ни о чем не догадывались. Люди, сидящие в них, не были настоящими ньюйоркцами из-за своей фатальной слепоты и непонимания. А два мальчика на мосту, стоящие неподвижно, мчались вперед стремительнее машин.
Тысяча девятьсот семьдесят пятый.
Возвращаясь в тот весенний день домой, Дилан и Мингус изучали тэги, выведенные розовым и черным маркером на почтовых ящиках и фонарных столбах - "ДМД", "БТЭК", "ДАЙНИ", "ШРАМ 56", - бормотали себе под нос буквы и слоги и пытались расшифровать их.
Они жили вдвоем и порознь, в отрезках времени меж невысказанного. Один, шагая по улице, обходил стороной парней из соседнего квартала, прятал под капюшоном белое лицо; второй присоединялся после школы к чернокожим хулиганам, потом возвращался на Дин-стрит. Двое мальчишек, пятого и шестого класса, блуждающие по улицам, замкнутые в себе. Белый и черный, Капитан Америка и Фалькон, Железный Кулак и Люк Кейдж. И тот и другой возвращались из своих школ на одну и ту же улицу, в дома из бурого песчаника, к отцам, Аврааму Эбдусу и Барретту Руду-младшему, которые в мрачном молчании доставали для них завернутые в фольгу обеды - картофельное пюре с горохом и морковью и бифштекс. Обед в тишине или под голоса телевизора, Невинс-стрит - тропа необъявленной войны, очередной пожар в соседнем квартале, застрявший в окне на восемнадцатом этаже тлеющий матрас. Территории, улицы с домами из бурого песчаника, зажатые между тюрьмой и жилыми массивами Уикофф-Гарденс и Гованус Хаузис. Шлюхи на Пасифик и Невинс. Высыпающие из школьныхдворовстаршеклассники, черные девочки, уже фигуристее твоей мамы, Третья авеню - еще один бандитский район, пустырь, где изнасиловали ту девчонку. Гостиница на полпути. Все было на полпути. Ты выходил из своей школы на полпути, старался как можно незаметнее пересечь район на полпути и возвращался в дом на полпути, полупустой дом. Дилан и Мингус, словно герои мультика, жили будто в густом тумане, время от времени встречались, читали комиксы или рассматривали тэги, готовясь к грядущему, репетируя.
* * *
Кабинет его старого учителя ничуть не изменился, поэтому все, что произошло с тех пор, вдруг показалось сном, ошибкой. И возникло ощущение, точно он все еще в шестьдесят первом году, прогулял лекцию в колледже на Сто тридцать пятой улице ради занятия в Художественной студенческой лиге на Пятьдесят седьмой. Он вновь чувствовал себя простым парнем, который восхищенно глазеет по сторонам на Коламбус-авеню, в этом царстве знаменитостей, уверенный в том, что ему непременно попадется сам Де Куннинг, гордый своей недавно появившейся бородкой и тайно умоляющий Бога не возвращать его в прошлую жизнь. В те дни Авраам не был знаком с Бруклином, за исключением Кони-Айленда - страны чудес, где в семнадцать лет, напившись кока-колы, под скрипучим деревянным мостом он расстегнул первый в своей жизни лифчик - ее звали Саша Костер - и кончил прямо в трусы. Ему, связывавшему свое будущее с Макдугал и Бликер-стрит, тогда и в голову не могло прийти, что он женится на натурщице из Вильямсбурга, бросившей колледж Хантера, заядлой курильщице, любительнице марихуаны, сделавшейся хиппи в то время, когда о хиппи почти еще не слышали. И что будет один воспитывать сына, живя в пяти кварталах от канала Гованус. В тот самый миг, когда обнаженную грудь Саши Костер лизнул солоноватый ветер, Авраам невольно породнился с Бруклином.
Кабинет Перри Кандела ничуть не изменился. Сам учитель тоже остался прежним: выглядел убого, как и большинство гениев, носил вытянутый, с заплатами на локтях свитер, а прической напоминал психиатра с карикатуры в "Нью-Йоркере". Кандел перегнулся через стол, пожал Аврааму руку, показал на стул, сел и заговорил таким тоном, будто готовился к этой беседе полжизни, но ничего так и не придумал:
- Мыслители не мыслят, Авраам, и учителя не учат. Писатели тоже не пишут, а лезут на сцену, где играют сами с собой, подражая Гинсбергу и Мейлеру. Мы теряем целое поколение. Многие из молодых людей, с которыми я работаю, в один прекрасный день вдруг заявляют, что надумали заняться геодезией или разведением пчел, или сочинением хоралов на эсперанто. Чем-нибудь случайным. Традиции умирают. Все делается абы как. Даже быть просто мужчиной или просто женщиной стало неинтересно. Недавно я посмотрел кино и за три часа узнал только одно: что у Дэвида Боуи крошечный пенис. Он не умеет играть. Что же касается меня, я не ставлю перед собой заоблачных целей: всего лишь хочу, чтобы художники оставались художниками, хотя бы некоторые. Ты, Авраам, мое горькое разочарование.
- Вы сказали, есть какая-то работа, Перри. Не мучайте меня.
- Я делаю это от безысходности. Сбыв картины Агопяну, ты не просто их продал, а спрятал доказательства, закопал следы, как нагадивший кот. Ты стыдишься живописи, она тебя смущает. Удивлен? Думал, я ни о чем не знаю?
- О том, что меня бросила жена, вам тоже известно? - неожиданно спросил Авраам, глядя старому учителю прямо в глаза с желанием шокировать его, заткнуть ему рот. Ничего не вышло. Авраам оглушил только самого себя. Перри Кандел даже паузы не выдержал.
- С этой проблемой еще никому не удавалось справиться. Вся жизнь художника состоит из несчастных браков, если ему вообще удается их заключать. Но, но и еще раз но - он должен продолжать наносить мазки на полотна, только в этом случае ему представится возможность вступить в новый брак и опять его разрушить.
Унижаться упоминанием о сыне Авраам не стал.
- Если вы пригласили меня только для того, чтобы прочесть лекцию…
- Послушай, я хочу сделать тебе предложение. Примешь ты его или нет, решай сам. Речь идет о работе с кистью и краской, но это займет у тебя не слишком много времени, так что расслабься. Тебе не придется переступать через желание закопать свой талант.
- Спасибо за заботу.
- Не стоит. Один мой знакомый редактор, весьма сообразительный человек, которому я частенько проигрываю в покер, спросил, нет ли у меня на примете молодых художников, склонных одновременно и к образной, и к абстрактной живописи, притом не лишенных чувства цвета. Я сказал, что имеется парочка. Он издает научно-фантастические книжки в мягких обложках и хочет расширить круг читателей - ориентируется не только на студентов, но и на людей постарше. Бог его знает, что из этого выйдет. Ему нужен человек, не соприкасавшийся еще с коммерцией, высококачественный, как он выразился, художник. Признаться, когда я услышал это слово, у меня мурашки пошли по коже. Не хотел бы я, чтобы однажды так назвали и меня.
Наверняка не собиравшийся говорить так много, Перри Кандел сделал паузу - посмаковать, как дорогую сигару, сказанное. Затем назвал сумму и написал на обратной стороне розового бланка имя, номер телефона. В тот миг Авраам осознал, лучше, чем когда бы то ни было в жизни, что все на свете имеет свою цену.
Глава 6
Капюшон куртки, отороченный кроличьим мехом, завязан под подбородком, голова опущена - мальчик видит лишь носки своих кед "Конверс" и убегающий назад асфальт. Он идет по Атлантик-авеню к Флэтбуш и Четвертой, засунув руки в карманы, - пользуясь возможностью, пока на дворе зима, скрыть от всех всю свою белую кожу. Возле Четвертой он поднимает голову, смотрит направо и налево, чтобы проскочить сквозь поток машин к газетному киоску на треугольном островке безопасности. Если вы посмотрите на него сквозь ветровое стекло автомобиля или через запыленное окно кафе либо ломбарда, вам бросится в глаза его схожесть с кротом или крысой - голову он втягивает в плечи и едва заметно поводит носом, выглядывающим из-под капюшона, проверяя, не пахнет ли опасностью.
Мальчик-крот перебегает проезжую часть, останавливается у газетного киоска и оглядывается, возможно, опасаясь преследования. Затем, успокоившись, наклоняется. Перед ним - безразличный продавец, бородатый араб, окруженный со всех сторон выпусками "Пипл", "Диарио", "Амстердам ньюс", греющий руки над переносным обогревателем. Крот задирает штанину и засовывает пальцы в полосатый носок. У щиколотки - долларовая купюра и три монеты по двадцать пять центов. Сегодня вторник. Мальчик-крот достает доллар и одну из монет, подает их арабу и осторожно вытаскивает из холодных металлических стоек свежие комиксы. "Мститель" № 138 и "Команда" № 43 о Человеке-Пауке и Докторе Думе и три экземпляра первого выпуска "Омеги", уже сейчас достойного полки коллекционера, несколько месяцев рекламировавшегося в колонках "Марвел Буллпен Булитин". Продавец смотрит и небрежно кивает. Мальчик-крот расстегивает куртку, бережно засовывает комиксы за пояс брюк, проверяет, не видно ли их со стороны, не помнутся ли. Оставшиеся две монеты в двадцать пять центов перекладывает в карман куртки, чтобы сразу предъявить в случае нападения хулиганов. По этим улицам, не имея при себе ни гроша, ходят только идиоты.
Мальчик-крот, исполненный страха, раскачивающейся походкой направляется обратно, не слишком быстро, чтобы не выронить комиксы.
И ощущает себя в безопасности лишь на своем крыльце. "Мстителей" и "Команду" он откладывает в сторону, оставляя наименее интересное на потом. Два экземпляра "Омеги" кладет в полиэтиленовый пакет и убирает на верхнюю полку, в архив, а третий раскрывает и начинает читать.
Что в Омеге такого особенного? Это оказывается немой супергерой с другой планеты, подобие Черного Грома и Супермена. Комикс разочаровывает, не оправдывает ожиданий. Выясняется, что сам Омега играет в нем второстепенную роль на фоне другого персонажа, двенадцатилетнего мальчика, который каким-то необъяснимым образом делит с Омегой собственное сознание. Этот мальчик - несчастный сирота, учится в муниципальной средней школе в Адовой Кухне.
Быть может, гении в "Марвел Комикс" знали о том, что ты живешь в аду? Хотя не все ли равно? Ты и сам не отдавал себе в этом отчет. И не делил с бедным беспомощным мальчиком из "Омеги" собственное сознание - или просто не знал об этом.
Что тебе вообще до того мальчика? На улице его ведь никогда не били.
Шестой класс. Это был год подзатыльников, притеснений, постоянных тычков в бок и по лицу, летящего к сточной канаве рюкзака с учебниками, нескончаемых обшариваний карманов в поисках денег и проездного билета. Это случалось на Хойт-стрит, на Берген и в Уикофф, если Дилан по глупости туда забредал. И даже на Дин-стрит, совсем рядом с домом, на глазах у других безучастных домов из бурого песчаника, в тени равнодушной школы. Взрослые, учителя казались такими же далекими, как Манхэттен, слепыми, безразличными башнями. Дилан был крошечным жучком в лабиринте асфальтовых дорожек, белым мальчиком, неизвестно как сюда попавшим.
- Наподдай ему, эй, - слышалось откуда-то со стороны. Дилан был неодушевленным предметом, удобным для развлечения. - Наподдай этому белому.
Его прижимали к земле или к чьей-то ноге, потом пинками гнали прочь. Он шел дальше на подкашивающихся, заплетающихся ногах. Иногда к нему незаметно подходили сзади и давали подзатыльник, мгновение спустя он оказывался в кольце из трех-четырех парней - они пялились на него с пренебрежением и качали головами, молча презирая за его белую убогость. Все происходило неожиданно, как забава, развлечение.
Его отпускали, точно сыгравшего свою роль актера из уличного театра.
- Только не дуйся, парень. Мы просто пошутили. Ты ведь понимаешь, что никто не собирается тебя обижать, верно?