Мостовой давно заметил мешки в доме, но спрашивать не хотелось. Он догадывался, откуда зерно и мука, и сознание того, что вот он, взрослый казак, вынужден будет жить за счет своего сына-мальчишки, как-то беспокоило его и омрачало радость важных известий, узнанных в Богатуне и у Хомутова. Он воевал, а сын, лишенный школы, голодный и холодный, зарабатывал хлеб, которым он сейчас, по возвращении с фронта, должен будет пользоваться. Это наполняло его горячей любовью к своему вихрастому сынишке, всегда такому гордому, даже в нищете, серьезному не по годам, и одновременно поднимало в его душе чувство ненависти. Наступит ли когда-нибудь справедливость на земле? Найдет ли народ настоящую свободу?
В печке догорели кизяки, развалившись багровыми кусками жара. Любка ударила по ним рогачом и нача "ла разгребать по поду. На стеклах играли огоньки, и Сенькино загорелое лицо отливало кованой бронзой. Вот с такими лицами Егор видел статуи в разбитых снарядами дворцах польских магнатов.
Пользуясь тем, что Любка была занята возле печи, Мостовой спросил Сеньку:
- Откуда? - указал глазами.
- Заробленное, Павло привез. Тут, видать, и за пай.
- Лука знает?
- Я не спрашивал.
- А Павло чего говорил?
- Ничего особого. Свалил, да и айда до дому. Хотя нет, говорил. Днями забегит…
- Угу, - пробурчал Егор, подошел к окну, закрыв его собой.
- Что там, батя?
- Кажется, твой дружок, Мишка Карагодин. Видать, пожертвование приволок.
Миша слез с Купырика, снял с нее узкий чувал, разделенный для удобства на два оклунка; оставив кобылу непривязанной, направился к хате. В комнату вошел с пустыми руками. Поздоровался, подмигнув Сеньке: выйди, мол, на минутку. Егор подозвал Мишу.
- Видал все с окна, - раздельно отчеканил он, - скажи папаньке спасибо. Да только пускай не присылает больше ничего, понял?
Миша замигал.
- Почему?
- Что мы, побирушкп? Не сумеем выпросить - отнимем.
Заметив испуг Миши, похлопал его по спине.
- Чего прислал отец?
- Мука вальцовая, сало да моченые яблоки. Батя говорил, что вам должен.
- Было такое дело, - согласился Мостовой, - на богатунской ярмарке, на покров день… Ну ладно, подберем. Отец дома, в горы еще не мотался?
- Мотался, дядя Егор. Две ночи у нас переспали кум Мефодий Друшляк да Махмуд-черкес с Ульского аула.
- Мефодия знаю, а Махмуда нет. Молодой?
- Молодой. Хотя черт их разберет. Черный, худой, они все на один лад, азияты.
Мостовой поглядел на мальчишку и укоризненно покачал головой.
- Это уж зря, Мишка, - сказал он, - вот вроде китайцы для нас все одинаковые; если на кумыка глянешь, тоже вроде их всех на одну колодку делали. А они н-а нас глянут и смеются: русский Иван, все как один, яман. Яман - плохо, по-ихнему. А почему? Потому что научили нас так их считать. Как глаз чуть нашего косоватей или кожа чудок почугунистей, уже и не человек. А это зря… Приглядись к ним, и глаза у них разные, и щеки, и носы, и все, одним словом, снаружи. А разгляди их снутри, есть и добрый, как ангел, и злой, как черт. Один из них весь век хребтину гнет, а другой знай чихирь-вино попивает. Горя у них еще больше нашего. Нас хоть вот с одного боку жмут.
Вопьется клещук вроде Луки и сосет кровь, и черта два его отдерешь, даже когтями. А у них тоже свой Лука-клещ, да еще и мы его норовим по горбяке ляпнуть, злость срываем… Разобраться - одинаковые мы с ними. Бедняк и бедняк, богач и богач. Да и строение организму одинаковое: голова, два уха, в носу пара дырок, на ногах по пяти пальцев. Только у голытьбы нашли две жилы, чтоб на двадцать четыре часа хватало горбатиться, а у богатого - кишка тонка и жилы голубые какие-то, как потянешь, так порвешь.
Егор заходил ко комнате.
- Кругом голова идет, как будто четвертуху водки оглушил, и вот не просыпаясь весь век ходишь, шатаешься. Городовик не любит казака, казак - городовика, черкес норовит казаку кинжал в пузо, кто разберется, а? - Егор развел руками, а потом, подмигнув приятелям, добавил - Да вот нашлись люди, разрешили все, и стало все ясно. Угадайте, кто эти люди?
- Большаки, - разом выпалили ребята.
Мостовой чуть не присел.
- Это кто ж вас надоумил, а?
- Хомутов Трошка.
- Ага, - понимающе протянул Мостовой, - только на большаки, а большевики.
- А дедушка Харистов говорит "большаки".
- То, что деду простительно, то вам срам. Тот, как бы там ни крепился, а все же ив жизни уходит, а вы только в нее лезете… бычата…
Он разлохматил им волосы.
Вынув хлебы, Любка собралась уходить. На прощанье сказала Егору так, чтобы не слышали ребята:
- Без бабы небось тошно?
- А что?
- Да ничего. Холодно одному спать…
Любка по-бабьему жалела Егора, и в словах ее не было похотливого смысла. Мостовой понял ее и, проводив до улицы, серьезно попросил:
- Подыщи бобылку, Любка. Не для чего иного, не подумай, а нужна баба в хате, хозяйка. А то вечно я какой-ся, - Егор, подыскивая подходящее слово, наморщил лоб, - неуютный…
- Поскорейше найти? - встрепенулась Любка, - А?
Егор подумал, вздохнул.
- Пожалуй, нет… После заварушки…
- Пока солнце взойдет, роса очи выест, - печально сказала Любка и потемнела, - что-сь и у меня на сердце нету спокоя, Егор. Вроде кто-то царапается. Перестанет, а потом опять когтем, царап… царап…
Из-за поворота, зацепив акацию осью и ободрав кору, вынеслась линейка в парной упряжке. Егор и Любка сразу же узнали Луку Батурина, нещадно отваливающего коням кнута. Проскочив мимо них и забрызгав грязью, Лука круто повернул и, спрыгнув на ходу, подбежал к Мостовому. Вначале ничего разобрать было невозможно, в воздухе гремел голос Луки и висла, как нанизанная на нитку, матерщина. Егор отступил немного, кусал губы.
- Ты что шумишь, а? - сдерживаясь, спросил он, напружинив сухое, но сильное мускулистое тело.
- Грабители, соловьи-разбойники, - кричал Лука. - Ободрать хотите <с живого шкуру! Шкуру живьем ободрать…
- Какую шкуру? - Егор скрипнул зубами.
- Фуру зерна пригнали ему, овец, а он прикидывается Исусом Христом… Точно сто годов на кресте висел. - Лука, не обращая внимания на невестку, сопровождал каждое слово ругательствами.
- Батя, нельзя так, видишь - народ, - укорила Любка, выступая вперед.
К ним, привлеченные шумом, сбегались охочие на скандал люди.
- Ага, так и ты ему, сучка, хвост подносишь! - взревел Лука и с размаху стегнул Любку.
Мостовой кинулся к Батурину и так рванул кнут, что кнутовилка огненно пожгла старику ладонь.
- Я с тебя крендель сделаю, черт мордатый, - прошипел Егор, стискивая локоть. - Чего орешь? Да, Павло пригнал фуру. Сенькой заробленное привез.
- Сенькой, Сенькой, - засвистел старик, наступая на Егора, - кормил его, обувал, одевал, приютил у себя, а теперь грабить. Павло?! Павла обдурить - раз плюнуть… Павло у меня блаженным стал… Отдавай фуру назад… Полковник! Полковником стал. Чертова шерамыга. Двум свиньям есть не разделит, полковой командир… Лютого Степку кнутами выдрали, и тебе не миновать.
Об меня ремень опалится, - придвинувшись вплотную, процедил Егор, - кабы не твои годы, несдобровать бы сегодня на моей улице…
Лука близко ощутил жесткое тело Егора, и близость эта показалась ему страшной.
Он оттолкнулся от Егора, но снова как бы весь воздух и пространство заполнило это железное недружелюбное тело. Старик напрягся и обеими руками саданул Мостового в грудь. Егор отшатнулся, кровь сразу залила его сердце. Размахнулся. Ахнула толпа, пронзительно крикнул Сенька. Этот единовременный вздох толпы и тревожный крик сына отрезвили Мостового. Он не донес удара, опустил кулак, и обмякшая рука упала тяжело, как молот. Он вскинул взор на Луку, тот криво усмехнулся, и в глазах его Егору почудилось торжество победителя. Гнев снова наполнил сердце Мостового. Он, поиграв желваками, подошел. Лука испуганно попятился.
- Не трожь, не трожь, Егорка. Засудит общество… Сибирь…
Мостовой изловчился, схватил Батурина, смял его вдвое, швырнул спиной на линейку. Набрав туго вожжи, уперся ногами в землю и начал сечь коней так, что они, обезумевшие и страшные, взвились на дыбы, фонтанами поднимая грязь.
Егор кинул вожжи на шею Батурина и гаркнул. Кони понеслись по улице, швыряя задок из стороны в сторону и подкидывая хозяина, тщетно пытающегося приподняться.
Егор, ничего не видя, медленно направился к хате, тяжело ставя ступни на землю, которая, казалось, раскачивалась под ним, точно он мчался, стоя на балластной платформе. Заметив в руках кнут, бросил его под ноги и замял в грязь…
ГЛАВА IV
Елизавета Гавриловна, управляясь по двору, первая увидела Сеньку и постучала Мише в окошко. Миша, не услышав слов, но поняв, что мать зовет его, моментально выскочил, на ходу накинув полушубок.
- Чего кликали, мама? - спросил он, поеживаясь на студеном воздухе.
- Сенька-то, погляди!
Мишино сердце забилось не то от гордости за друга, не то от зависти. Сенька подъезжал на отцовском Баварце, снаряженном диковинной драгунской сбруей, непривычной казацкому глазу. Баварец, подбодряемый Сенькой, подпрыгивал под ним, играл, кося глазами, и у трензелей клубилась пена. На Сеньке была надета каска, а шишак ее сиял на солнце не хуже золотого купола сергиевской церкви. Каска делалась, конечно, не на Сеньку, но он производил в ней впечатление. Понимая это, Сенька поворачивался во все стороны и изредка самодовольно улыбался своим щербатым ртом.
Миша сам отворил другу калитку, и тот въехал во двор как победитель.
Не слезая, он похлопал коня по взмокревшей шее и будто невзначай сообщил:
- Сегодня сообщной митинг будет. Богатунцы должны прийти… Хомутов атамана будет сковыривать. С Армавиру пять комиссаров приехали.
С тех пор как с фронта прибыл Егор Мостовой и сделался заметным человеком в станице, сообщениям Сеньки, безусловно, верили, и новости, привозимые им в дом Карагодиных, не возбуждали никаких сомнений. Елизавету Гавриловну слегка смутило только количество прибывших комиссаров. Она покачала головой и переспросила:
- Неужели целых пять комиссаров?
- Пять, - подтвердил Сенька. - Что, не верите, тетя Лизавета?
- Что-сь больно много. Вон Гурдай один весь отдел объезжал, а тут на одну станицу пятерых прислали. И каждый небось на жалованье…
- На жалованье?! - Сенька скривился. - Два белых, а третий как снег. Комиссары не за жалованью служат, а за… а за… идею.
Выговорив последнее слово, Сенька покраснел. Слышал он его от отца и не совсем еще понимал его смысл, но слово "идея" нравилось.
Подошел Семен Карагодин в новых сапогах и каракулевой шапке с синим верхом. Семен был у Батуриных, вдоволь наслушался разговоров Луки и до сих пор не мог вполне прийти в себя. Лука подбивал Семена не поддаваться агитации за Советскую власть, говорил, что у большевиков на лбу растет рог, а на груди у всех антихристово тавро выжжено.
Увидав на голове Сеньки каску, Карагодин сплюнул.
- Снял бы пакость такую, Сенька, - укорил он, - тут и так насчет рогов разговору не оберешься, а ты ездишь по станице, людей дразнишь. Далеко собрался?
Сенька наклонился к гриве.
- Проездить надо, застоялся. И так было сарайчик разнес. Как жахнет задки, так аж саманины колыхаются. Не конь, дядя Семен, а землетрясение, вот провалиться мне на этом месте.
Карагодин оглядел коня.
- Хорош, бродяга. Надо будет его весной в плужке испробовать. Сорганизуем супрягу: Хомутов, Мостовой да Карагодин, а?
- К плужке, видать, Баварец непривыкший, - возразил Сенька, - горячий конь, за всех за ваших будет тянуть, ну и враз або запалится, або сбочится.
Заметив неприятное удивление дядьки Семена, да и вообще всей карагодинской семьи, Сенька смутился.
- Я не потому, что жадный, дядя Семен, - оправдывался Сенька, - черт с им, с Баварцем… да и есть другой конь лучшейший…
- Какой же это… "лучшейший"? - передразнил Ка-рагодин.
- Батя казал, в гурдаевской экономии какие-сь самоходные машины пахают землю, трактора их кличуть…
- Ну, ну? - заинтересовался Карагодин. - Так Гурдай, что ж, твоему бате их подорит?
- Подорит? - снисходительно хмыкнул мальчишка. - Жди, пока подорит… Забирать будем силком, во как… Тогда коней на бороньбу поставим да воду возить на кулеш, а самоходными тракторами пахать.
Елизавета Гавриловна покачала головой.
- Откуда только у тебя все берется, ну и выдумщик. Сроду не слыхала, чтоб букарь сам без худобы ходил, ты что-то путаешь, Семей Егорович…
- Гляди, фронтовики, - перебил Миша.
На площади появилась конная группа, вооруженная винтовками. Фронтовики ехали, не придерживаясь строя, по направлению к саломахинскому мосту.
- Павло Батурин впереди, - вглядываясь, сказал Карагодин, - с утра еще подседлал своего Гурдая и куда-то подался. Кто ж с ним?
- Степан Шульгин-Лютый, Прокопенко Николай, - узнавал Миша, - а вон тот на сером, кажись, Огийченко, верно же Огийченко, батя?
- Огийченко, верно, - подтвердил отец, - на "киргизе" Лучка, а рядом с ним Писаренко Потап, а вон отстал Буревой. Чего он отстал, чи конь захромоножил? Ишь на перегон пошел Писаренко! А вон…
Еще, может быть, долго перечислял бы Семен Карагодин казаков, если бы они не прибавили аллюра и не скрылись за церковью да если бы вдруг не появился Лука Батурин. Он был верхом, что случалось с ним чрезвычайно редко, так что странно даже было видеть Луку на лошади.
- Собирайся, седлай, что же ты глядишь? - заорал он на соседа. - Видишь, Павло, дышло ему в спину, фронтовиков повел. К добру, думаешь?
Над станицей почти одновременно загудели колокола. Так собирали на митинги в то беспокойное время. Лука загарцевал возле двора. Семен подседлал Купырика и потрусил за соседом, сорвавшимся сразу в намет. Купырик бежала, помахивая черной гривой. Карагоднн согнулся, еле-еле успевая за резвым конем соседа.
- Ну, а мы что с тобой, тоже на митинг? - спросил Миша приятеля.
- От митингов этих голова стала как кадушка, право слово, - отмахнулся Сенька, - поедем на Золотую Грушку, коням требуху раструсим.
- Чего к ней ехать, - возразил Мишка, - Петька сказал, се казаки всю в Кубань сковырнули.
- Петьку послухаешь, завтра сдохнешь… Вот, огник его задуши, брехун. - Сенька склонился - Два полка по шапке земли, - посчитай, ты же грамоте обучен. Разве свернут такой курган? Там в нем не меньше тыщи вагонов глины…
Ребята пересекли площадь. Они решили добраться до Золотой Грушки низом, спуститься с плато и через велигуровскую гать второй протоки проехать Красными скалами до Золотой Грушки. Кстати решили посмотреть общественную люцерну, не зазеленела ли и нельзя ли по ней пустить коров, пока не закидало яры снегом.
Через велигуровскую греблю их не пустили. Везде за хатенками, что возле самой мельницы, за плетнями прятались вооруженные казаки. Мише показалось, что у перелаза, положив кожух на переступку, стоял один из пулеметов, виденных им в атамановском дворе.
Отсюда виднелось шоссе, ведшее к богатунскому перевозу. Близко текла река, у берега торчали перила парома. На нем толпились люди, размахивающие руками.
- Туг чего-то не так, - подъехав, сказал Сенька, - гляди, вон Тимоха Ляпин што-сь приглядывается, как шулека на копне. Он зря тут сторожить не будет.
Из-под мостка вылез Матвей Литвиненко, увешанный подсумками с патронами.
- Давайте отсюда, - грубо приказал он, - черти вас тут мордуют.
- Чего вы тут делаете? - спросил Миша. - Глянь-дядька Тимоха в бурьяны полез, пузом!
- Занятия учебные на пересеченной местности, - заявил Литвиненко. - Поняйте, пока вас самих не попересекали.
Приятели повернули обратно. Сенька хотел возвращаться домой, но Миша настойчиво предлагал продолжать задуманную поездку.
- А может, и взаправду Золотую Грушку сковырнули, под нею добра сто сундуков, бумаги с золотыми печатями, а в каждой печати по три пуда, - соблазнял Миша, - поразгребем землю, гляди, и обогатеем. Тогда твоего Луку паралик разобьет.
- Возьми его себе, черта старого, какой он мой, - протестовал Сенька. Что-то вспомнив, засмеялся, так что подрагивала каска на голове, точно на столбе чугунок - Ох и напужал его папаня, ужас. Как швырнет спинякой… и смех и грех…
Сенька подробно поведал другу случай на улице, и они долго перебирали мучительные казни, которым можно было подвергнуть злого старика.
На развилке дорог повстречали Василия Шаховцова. Он ехал на беговых дрожках.
- Василий Ильич, куда вы? - спросил Миша, поздоровавшись.
- В Богатун, - чуть придерживая лошадь, ответил Шаховцов.
- Не пропустят в Богатун. Там застава.
Шаховцов улыбнулся, боковым ударом вожжей подхлестнул коня и уже на ходу коротко бросил:
- Пропустят.