- А что задумал? - невинным тоном произнес Хомутов, уловив особый интерес казаков-фронтовиков к вопросу Степана, - Меркул-яловничий верно заметил, Нового царя ищут. Был Миколка, скоро будет какой-нибудь Ермолка. А Ермолке со штатом двадцать пять миллионов не хватит на прокорм и на тропой. Будет у вас на содержании, у казачества, свой Гришка Распутин. Земли у вас много, доходу хватит. - Хомутов покусал губы, заметил напряженное ожидание настоящего слова, переменил тон, посерьезнел. - Ясно карты высветил атаман отдела. От юго-восточного союза он то же, что полковник Новосильцев, который по Кубани разъезжает. В Расее в собаку кинешь - в такого, как Гурдай, попадешь, не замечали их всех, а теперь при кубанском царе, будьте уверены, каким-нибудь министром заделается. Брешет он, что Керенский не их шатии. Вон, всем вам и нам известный от Керенского начальник, Бардиж, ведь за них линию гнет, а ведь Бардиж вроде комиссарит от Временного правительства.
- Через Керенского же на Кубани комиссаром утвердился, - сказал Степан Шульгин. - Каков поп, таков и приход.
- Двадцать пять тысяч десятин у этого самого Бардижа, больше, чем у Гурдая, - с завистливым оттенком в голосе произнес Лучка и кинул в рот семечко, - гляди, гляди: Меркул что-сь говорит, давай послухаем.
Лучка вытянул шею, приложил ладонь к уху.
- Насчет земли вопрос задал. Как, мол, при новом царе будет?
- Пойдем ближе…
Линейку освободили. Генерал отвечал тоном человека, уставшего от вопросов и церемоний.
- Большевики, конечно, стоят за захват и раздел паевых земель. Можем ли мы отдать наши земли, леса, рыбные реки кому-то? Конечно, не можем. Это историческое достояние казачества, наша неотъемлемая собственность. Мы должны пользоваться и распоряжаться своими землями, водами, лесами и недрами самостоятельно и независимо.
- А частновладельческие земли? - громко спросил Хомутов.
Генерал заметил солдатскую фуражку, вопросительно метнул взгляд на атамана. Тот ему что-то шепнул. Гурдай кивнул, огладил усы.
- Частновладельческие земли отойдут в собственность войска на условиях, которые выработает Учредительное собрание. Но, чтобы созвать Учредительное собрание, надо еще скрестить оружие с большевистской анархией. Война не окончена, и рано взбивать пуховики.
Степан, поймав последнюю фразу генерала, вспыхнул, сунул ложку в карман и, не глядя под ноги, грубо расталкивая людей, выбрался на крыльцо.
- Удержать бы нужно, - спохватился Лучка, - сейчас чего-либо на свою голову брякнет. Ой, так и есть. Какой-сь он невоздержанный…
- Слухай, Лучка, - одернул его сосед, - Степка, даром что наскрозь раненный, кажись, начал им шпильки в подошвы втыкать, слухай…
- Казаки! - крикнул Степан и махнул шапкой, точно собирая всех поближе. - Вот господин генерал, наш отдельский атаман, пуховиками нас попрекает, а того, видать, не знает, что па царской войне с казачества весь пух выдрали вместе с перьями… Его превосходительство снова кличет на фронта идти с кем-то драться. Корнилова вот опять сватает па нашу шею. Знаем мы Корнилова, знают его почище нас донские казаки. Хватит с нас, узнайте теперь вы его. Он в Галиции от австрийцев и то без штанов еле-еле убег, а всю сорок восьмую дивизию на распыл пустил. По трем фронтовым армиям балачки на два года хватило, другой бы порядошный от стыда бы помер… А под Барановичами да Калущем с каждого казака по полпуда крови выпустил, несметная сила легла, а за что? За десять мотков проволоки да за десятину горелой земли. Вояка! Мы там пузом по огню ползали, в атаку ура-ура, а тут наши паи по четвертной закупили и брюха себе наращивают. Казаки, нельзя этого терпеть! Кому убыток от войны, а кому прибыли невообразимые. На фронте башку норовят начисто счесть, а здесь ноги отгрызают…
Генерал побагровел, пробовал прервать казака, но тот разбушевался, и трудно его было теперь потушить.
- …Мы, фронтовики, навоевались, хватит с нас живодерки. Попили юшки, теперь за галушки. Силом воевать не погонишь… А полки с фронта возвернутся - а они вот-вот заявются, - будет еще разговор по милым душам. У тех тож на дурочке не проедешь… - Степан рывком расстегнул бешмет. - Исстрадались мы, замучались. По ночам всякая ужас снится, криком орешь, в мозгу шум… Воевать… господин генерал, не супружницу за мякотину щупать…
Выступление казака с такой явно оскорбительной речью, направленной против незыблемого начальства, сначала заставило Велигуру опешить. Атаман растерялся и беспомощно переминался на месте. Его выручил Тимофей Ляпин, протиснувшись сзади со свирепым лицом.
- Забрать Степку, - прошипел Ляпин, - разом забрать в тюгулевку…
Велигура колебался, видя суровые лица фронтовиков, но когда Степан выпалил насчет супружницы, атаман рявкнул:
- Вязать его, вязать!..
Степана схватили сзади под локти и потащили в распахнутые двери правления.
Над толпой пролетел его негодующий крик и замер, точно на рот ему накинули тряпку. Генерал видел, что сходка, так удачно начатая, закончилась скандалом. Надо было выходить из положения. Гурдай воспользовался внезапно водворившейся тишиной.
- Низко кланяюсь вам, земляки-станичники, - сказал он, сгибаясь в поясе. - Прошу прощения, если вас чем-либо обидел. Равновесие было восстановлено. Порыв, возбужденный Степаном, иссяк. Генерал не пожалел для бушующего моря немного масла. Он ушел, сопровождаемый свитой. За ним семенил Лука, не решаясь пригласить к себе родича, но услужливо разнося Степана.
ГЛАВА XI
- Нечего вам тут забавляться. Надо бороду иметь, без бороды не пущаем, - говорил Ляпин, выпроваживая Мишу и Петю с правленского крыльца, - и чего только этим шкубентам надо?
Сборная, куда ушел атаман, выходила окнами в правленский двор. Возле окон толпились люди, заглядывая внутрь. Протиснувшись к голубоватой раме, ребята увидели Гурдая, Велигуру, а на лавках выборных станичного сбора. Старики чинно сидели, опершись на палки. Выступал офицер с черной бородкой.
- Карташев, - узнал Миша, - полковник! Из Песчаного хутора. Богато живет.
- Что он объясняет? - полюбопытствовал Петя, прилипая к стеклу.
Двойные запаутиненные рамы заглушали звуки. Вдобавок на подоконник взгромоздился какой-то старик, заняв его почти весь своей широкой спиною. Приятели отошли неудовлетворенные.
- Кому праздник, а нам пылюкой давись, - рассердился Миша, - вот возьму и уеду в ночное. Там просторно, там…
Петя перебил друга:
- Смотри, кого-то пороть будут.
Во двор, поближе к дощатому пожарному сараю, вынесли лавку и пучок лозы. Один из дневальных, худоватый казак, сел на лавку верхом, пошатал.
- Кажись, твердо на все четыре стала. Зараз начнем мякоть Степке щупать, - сказал он смущенно. Обратился ко второму тыждневому: - Доложи Батурину, все в порядке.
Народ отхлынул от сборной. Вообще телесное наказание было заурядным явлением казачьего быта. Пороли по короткому приговору стариков или атамана и за мелкие покражи, и за отлынивание от военных занятий при местной учебной команде, и за то, что курицу украл у отца, и за непочтение к родителям. Рядовая публичная экзекуция привлекала небольшое число любопытных, но сегодня предвиделось нечто другое. Приготавливались пороть не какого-нибудь зеленого парубка, а служивого казака, получившего ранение на фронте, и, кроме того, наказание проводилось всего лишь за неосторожное слово.
Лука Батурин деловито засновал по двору. Он сам торопливо принес ведро с водой поплескал на лозу, побрызгал изо рта лавку, помахал рукой.
От сборной вели сумрачного распоясанного Степана. Он тяжело ставил ноги, точно боясь оскользнуться. Бешмет был распахнут, под ним виднелась потная исподняя рубаха.
Дед Меркул стоял поодаль, провожая Степана хмурым взглядом.
- Из чьих он? - спросил Миша.
- Шульгиных, - буркнул Меркул.
- Мирона Шульги, со станичного боку?
- Нет. На станичном боку живут Шульги-перепела, а это с саломахинского гирла, Кузьмы Шульгина сын, Шульгин Лютый, из пластунского батальона.
Меркул неодобрительно покачал головой.
- Фронтовика пороть надумали, - глухо произнес он. - Вот тебе и новый царь Лаврентий Корнилов. Свобода! От штанов свобода…
Шульгин прошел расступившуюся толпу, остановился возле лавки, угрюмо оглядел ее, снял бешмет и лег животом вниз, уткнув лицо в ладони.
Батурин, несколько смущенный такой неожиданной покорностью, развязал ему очкур и стянул шаровары к голенищам. Из Степанова кармана выпала ложка. Лука поднял ее, внимательно оглядел и опасливо переметнул взгляд на лежащего.
- Положи, - лапаешь, - не поднимая головы, сказал Шульгин, - не отскребешь потом коросту…
Этот тон, презрительный и уничтожающий, вывел Батурина из короткого смущения.
- Начинаем, - скомандовал он.
Дневальный выбрал лозу, поплевал на руки, потер ладони.
- Сколько? - спросил он, виновато глянув на людей.
- Двадцать пять, - поспешно ответил Лука и что-то шепнул подошедшему Ляпину. Тот понимающе кивнул головой, исчез. - Ну, начали.
- Стой! - крикнул кто-то из толпы.
Лука и тыждневой обернулись. К ним подходили группой фронтовики, сидевшие на батуринской линейке.
- По чьему веленью? - спросил Лучка, шевельнув раненой рукой в сторону распластанного Шульгина.
- По приговору станичного сбора, - недружелюбно буркнул Лука. - Ну, давай, что ж ты закис!
Казак взмахнул лозой. Прут свистнул и легко опустился, оставив на теле незначительную красную полоску.
- Давай хлеще! - заорал Лука.
- Можно хлеще, - подмигивая Лучке, произнес казак и также схитрил.
Фронтовики дружно засмеялись. Лука вскипел. Оттолкнул плечом казака, закричал:
- Ляпин, давай горячие!
Вахмистр появился с двумя кнутами. Приговоренный поднял голову.
- Кнутами нельзя, - тихо произнес он. - Не сметь кнутами. Нету казацкого обычаю кнутами.
- Лежи, не оборачивайся, - подвязывая веревки, успокоил Лука, - ничего ты не смыслишь. Кнут мягче. Начинай, Тимоха.
Ляпин замахнулся, и на спине, наискось через позвоночник, вспух кирпичный рубец.
- Вот это наказание, - вызывающе крикнул Лука.
Кнуты засвистали в воздухе. Лучка рванулся вперед, но его удержали друзья.
- Не кидайся с голой рукой, да еще с одной. Разом отдерут.
Люди молчали, наблюдая, как на их глазах подвергают позорному наказанию одностаничника. Суровые нравы казачьей вольницы, перешедшие в современность из глубины веков, приучили к покорному выполнению общественных приговоров, какие бы они ни были. Всякая непокорность каралась настолько решительными и беспощадными мерами и так осуждалась в самом быту и военном товариществе, что редко кто осмеливался поднять голос против подобного варварства. Сегодня наказывали Стапана Шульгина. Был ли он виновен перед товариществом? Безусловно нет. Большинство не чувствовало вины опрокинутого на посмешище и пытку казака, ведь слово, брошенное им, было доходчиво, близко и понятно, но никто не посмел вступиться за него, ибо это противоречило бы неписаным законам войска. А к другим законам, законам революции, казаки только-только подходили, ощупью, еще не зная их силы.
Меркул, увидев, что Ляпин направился с кнутами к месту порки, остановил его, крепко дернув за плечо.
- Кнутами нельзя.
- Можно, - Ляпин скривился, - чуть руку не оторвал, бирюк…
Яловничий кинулся к сборной и, растолкав народ, не пускавший его внутрь, подлетел к генералу. Гурдай опешил. Карташев схватился за кобуру.
- Как же так? - прокричал Меркул. - Обычай нарушают…
- Какой обычай?
- Кнутами Степку Лютого порют… Цыганскую наказанию придумали.
Гурдай приподнял плечи.
- Иван Леонтьевич, что там у вас?
- Сейчас выясним, - отмахнулся Велигура и, зацепив Меркула за рукав, торопливо зашагал из сборной.
Степана уже отвязали. Он, хмуро поглядывая, пил из ведра воду, клацая по железу зубами и обливаясь. Кнутов не было. Батурин со смиренным видом укладывал один к одному дымчатые скользские прутья.
Атаман подозвал Луку, и они все трое направились к правлению.
- Завсегда какую-нибудь хреновину придумаешь, - ругался Велигура, - ничего утаить не можешь, все хвалишься.
- Чего вы, Иван Леонтьевич? - удивлялся Лука. - Вы думаете, как Батурины с форштадту, так над ними можно как хотишь куражиться. У меня сам генерал родыч.
- Вот я тебя к нему и веду.
Батурин потер усы, крякнул.
- Может, сами вырешим, а? Иван Леонтьевич?
- Нет, уже потопаем к родычу.
- Чем пороли, кнутами? - строго спросил Гурдай.
Лука покашлял, заметил выжидающие лица выборных, настроенных, как видно, за него.
- При порке я сам не был, - сказал Батурин, - знаю, что в руках лозину держали. Старики ухмыльнулись в бороды. Лука умело вывернулся. Кнут-то цепляется за лозину, и сказанное стариком не противоречило действительности. Атаман отдела отпустил Батурина и как-то сразу потухшего Меркула.
- Нельзя так, - сердито сказал он Велигуре, оставшись наедине, - дикость, варварство. Поскольку не принято наказывать кнутами, и это порождает недовольство, следует применять прутья.
- Тут и лозой нажаришь - крику не оберешься, - жаловался Велигура, довольный снисходительностью начальства. - Им лишь бы шуметь, ваше превосходительство. Как же свободы наелись!
Лука помыл у колодца руки. Вытираясь полой бешмета, подозвал Меркула.
- Что же ты, черт рыжий, - укорил он, - бороду свою конфузишь, за всякую шантрапу в заступу идешь! А еще казак, старик! А то разом яловник разберем. Что делать будешь? Перепелом своим навдак прохарчишься.
Шульгин, покачиваясь, направлялся к воротам. Его сопровождали друзья, нарочито перекидываясь веселыми шутками. Из дому за Шульгиным пригнали мажару. Отец, Кузьма Шульгин, хлопотливо усаживал сына на солому. Тот отстранялся, и когда жена, не выдержав, заголосила, он сердито оборвал ее:
- Перестань, не надо! Пусть, пусть!.. Не долго ждать. Скоро начнем кой-кому ноги целиком выдирать.
Лучка шептал опечаленному Кузьме Шульгину, - Ничего, папаня, за битого двух небитых дают, да и то не берут. Злей будет, а то все ложками занимался. Тоже занятию нашел.
Поодаль на тачанку, покрытую розовым персидским ковром, усаживался Гурдай. В упряжи нетерпеливо бились общественные племенные жеребцы, сдерживаемые кучером на тугих плетеных вожжах.
- А ко мне когда - почтение оказать? - спросил Лука, приподнявшись на подножку.
- Не следовало бы. Проказничаешь.
- Лучшего хотел, для примеру. Так когда ожидать позволите, печи растапливать?
Гурдай мельком оглядел его. В этом взгляде было какое-то новое и доброжелательное любопытство, не ускользнувшее от Луки. Генерал трудно переживал приближавшуюся свою старость, а тут он видел, на примере Батурина, что ему-то, Гурдаю, до старости далеко. Лука постарше его, а крепок, и жесткий чубчик, вспотевший от ожидания гнева или милости, только-только тронут сединой. И генерал, подумав еще о чем-то своем, смягчил свой вначале суровый взгляд, и улыбка чуть-чуть тронула его мясистые влажные губы. Батурин понял и этот смягченный взгляд и улыбку генерала, как добрый признак, и сам в свою очередь широко осклабился и даже как-то потянулся всем своим кряжистым телом к генералу. А тот, продолжая свою думу, приподнял брови и уже без улыбки сказал:
- Ишь какой ты!
- Какой? - испугался Лука, ожидая новой неприятности.
- Моложав. Ведь лет на девять меня старше, а зубы целы, ни один волос не упал, да и седины нет. - Притянул к себе. - Пшеничку продал?
- А как же. Я знаю: казаков на фронтах надо кормить. Греку ссыпал, зерно в зерно. Фунт чаю китайского мне в премию прислал. А что такое, ваше превосходительство? - живо заинтересовался Лука столь неожиданным поворотом разговора.
- Посоветую… Чтобы в надежное место, понял? А то, вероятно, в кубышку прячешь?
- Где там в кубышку, ваше превосходительство…
- Акции надо покупать, надежные бумаги, растущие процентные бумаги: акции, - хрипнул генерал на ухо. - Пользуйся случаем, Лука Дмитриевич: акции сахарных заводов.
- Где ж их взять?
- Привезу.
- Пожалуете?
- Завтра к обеду.
Генерал ткнул пальцем в спину кучера. Жеребцы рванули с места так, что Лука еле успел отскочить от тачанки. За тачанкой Гурдая катили свита и званные к атаманскому столу гости.
ГЛАВА XII
Ивга побежала ребятам навстречу, схватила брата за руку и, смеясь потащила, лукаво поглядывая на Мишу.
- Заждались, - корила она, - мама сама вас выглядывала.
Петя повел друга парадным входом, которым пользовались в редких случаях. Ивга пошла через калитку, памятную Мише. Провожая девочку из школы, он часто задерживался под широким навесом. Они учились вместе, и Миша почему-то всегда забывал заданное в школе. Он раскрывал книгу, и девочка старательно отмечала крестиками уроки. Миша близко ощущал ее дыхание, худенький локоть, и готов был надолго продлить эту тихую волнующую близость.
Двери парадного шершавы, краска облупилась, съежилась. Так и тянуло колупнуть эту нагретую ломкую краску. Загремел засов.
- Или калитка заперта - в парадное ломишься? - открывая дверь, сказала Петина мать.
Увидя Мишу, она откинула напускную суровость, вытерла мокрые руки.
- Ну, раз Миша с тобой, можно и через парадное. Заходите, сейчас обедать будем. Как папа с мамой? - спросила она Мишу, проводя его через летний коридор, густо заставленный олеандрами и фикусами.
- Ничего, живы и здоровы, - отвечал Миша, - мама дома, вероятно, весь день будет, а батя поедут в Богатун.
- В воскресный день? Только приехал и опять…
- Надо кой-какой товар продать, тетя Маша: остановились у нас люди с Закубанья, с гор, клепку привезли, кору.
Хозяйка ввела его в комнату.
- Растешь, Миша, не по дням, а по часам, как тополь. Смотри, уже меня догонишь скоро.
Марья Петровна всячески показывала свое расположение. Если разобраться, любила она Мишу, и любовь эта имела под собой известную почву.
Марья Петровна с детства дружила с Елизаветой Гавриловной, Маша и Лиза были неразлучные подружки, вместе ходили на улицу, на вечеринки, вместе плясали, вместе нанимались полоть подсолнухи к начинавшему тогда богатеть Шаховцову. Маша была пятой до-черью в небогатой казачьей семье Ляпиных. Кстати, Ляпин Тимофей доводился ей родным дядей. Очень трудно было жить Машиному отцу, имея один пай земли. На женщин пая не нарезали, дочки всегда считались божьим наказанием. Мало того, старшая сестра Маши, выйдя замуж за иногороднего, овдовела и вернулась в семью с тремя детьми. Вот почему Маша ходила на поденные работы. Она была здоровой и красивой девушкой. Работа в ее руках так и кипела. Маша могла от утренней зорьки до сумерек полоть, не разгибая спины, а вечером во-дить хоровод в таборе, как ни в чем не бывало. Славилась Маша своим голосом. Любимой ее песней была:
Ой, на гори дождь, дождь,
Под горой туман,
А мой милый чернобровый
Будет атаман.