Я слишком пьян, чтобы драться, и пропускаю удар в лицо. Все четверо налетают на нас. Они здоровее и старше и лучше дерутся, настоящие отморозки, которые так же любят помахаться, как мы любим музыку. Ещё можно удрать, но подножка, Смайлз летит на землю… пытаюсь его поднять, он вырубился, и через секунду я валяюсь рядом, меня пинают… Я тоже вот-вот вырублюсь, голова плывёт, даже боли нет. Наконец пинки прекращаются. Сквозь гул в голове слышу хохот и голос Уэллса - Ну, взяли, раз, два, три. Я распластан на земле, в голову сначала приходит Иисус Христос, но я не хожу в церковь, поэтому вспоминаю упражнение, которое делали когда-то в школе, меня начинают раскачивать взад-вперед, и на счёт "три" отпускают. Мне кажется, я замираю в полёте, ожидая встречи с тротуаром, но время останавливается, я парю в воздухе, и это даже приятно, тело плывёт само по себе, я не знаю, что происходит, невесомость среди лунных кратеров, тут моя спина взрывается, встретившись с земным бетоном, но совсем не больно, всё-таки повредили мне мозги, полёт превращается в погружение в мокрый и вязкий бетон, очередные дорожные работы, обставленные дурацкими полосатыми колпаками и мигающими лампочками, бесконечные ограждения, толпы оранжевых касок, отыскивающие прорвавшиеся трубы и порванные кабели, укладывающие фундаменты под новые дома, ещё дома, ещё люди, бетон жидкий и скользкий, меня засасывает, погружаюсь всё глубже, голос Уэллса тает вдали… Суки, они бросили меня в канал! Даже смешно - пока я не пытаюсь вдохнуть и мой нос наполняется отстоем. Я открываю рот - и полканала у меня в глотке.
Не время сейчас оплакивать себя - надо выбираться. Куда выбираться? Ни уличных фонарей, ни звёзд - вода мутная, заросшая всякой фигнёй. Так плохо, что хоть мама, роди меня обратно - кручусь в воде, легкие того и гляди лопнут, воздуха не хватает, накатывает животный ужас, вода вперемешку с нефтью забивает рот, заставляю себя плыть вперёд, гребу как лягушка, не зря учили в детстве, канал не отпускает меня, тянет за ноги, что-то обвивается вокруг шеи, мартена тянут на дно, разбухшие и тяжёлые, Господи, я не хочу умирать, не может моя жизнь кончиться здесь, среди утонувших детей, утопленных младенцев, не случившихся жизней… задыхаюсь, в ушах звон, извиваюсь, обмотанный пуповиной, и не могу плыть… Вижу белое пятно впереди, оказывается, плыву правильно, выныриваю, глотаю воздух, опять обрушиваюсь в воду, захлёбываюсь водой, снова дышу, снова плыву, вот уже не плыву, вот уже лежу на берегу, родившийся заново - мокрый, слабый, в сырой одежде, разбухших ботинках, кашляющий и живой.
Лежу на земле, глубоко дышу, вдыхаю запах травы, подставляю лицо тёплому ветерку. Гляжу прямо в глубину вселенной, вижу миллионы звёзд в кристально чистой и свежей черноте и стараюсь избавиться от чёрной грязи канала, забившей мне горло. Только через некоторое время я вспоминаю про Смайлза, надеюсь, его оставили в покое. Мост пуст, ясно: его тоже бросили в канал, и ощущение беды просто рвёт меня на куски. Ищу его, зову, гляжу в воду - всё напрасно. Разбухшие ботинки не снимаются, иду в воду прямо в них, не знаю где нахожу силы плыть, вижу что-то запутавшееся в траве, плыву туда, борясь с ужасом, ботинки тянут меня на дно - и нахожу Смайлза, лицом в воде, скорчившегося, покрытого растительной гнилью. Переворачиваю его лицом вверх, не лицом, а чёрной маской, толкаю вперёд к берегу канала. Он тяжёлый, а я устал, пьян, чёрт знает как избит, едва удерживаюсь на поверхности, глотаю воду, засохшие ежевичные плети царапают мне шею, но мы наконец-то подплываем к берегу, сил выбраться не остаётся, но в это время кто-то хватает нас за шиворот и вытаскивает на берег. Майор в своих треснутых очках.
- Я послал кое-кого вызвать скорую, - говорит он.
Пока я выкашливаю воду, он делает Смайлзу искусственное дыхание, давит тому на грудную клетку, что-то говорит, давит снова и снова, пока Смайлза не начинает рвать.
- Повезло вам, мать вашу.
Странно слышать, как он ругается. Но он не тратит время на разговоры, берёт Смайлза на руки, отправляется к мосту. Ковыляю за ними и перестаю испытывать к Майору чувство жалости. Он сейчас единственный, кто делает дело. Помощи от меня никакой, выжат как лимон и покрыт грязью, а он уверенно шагает вперёд. Поднявшись на мост, нежно кладёт Смайлза на тротуар, придерживая голову.
- Тюрьма по ним плачет, - говорит он.
Я прислоняюсь к стене и смотрю на Смайлза: сморщенное лицо, сжатые веки, весь в грязи и травяной гнили. На Майоре промокла одежда, очки кривятся на носу, он расстроен, но он спасает жизнь и не собирается пока расслабляться.
- Чёртова скорая, ну где они там, - он вскакивает на ноги, положив голову Смайлза на тротуар. Смотрю снова тому в лицо и вижу на щеке значок the Pistols. Не сразу понимаю, что он приколот к щеке булавкой. Подхожу и с трудом его вытаскиваю. Раны не видно, слишком много грязи на лице. Уэллс настоящий отморозок. Булавка очень длинная, наверняка воткнулась в десну.
- Если этот гад не позвонил в скорую, я его достану, - обещает Майор, - не знаю, считается ли это уголовным преступлением, но он сядет. Торжество правосудия - наше общее дело.
Я не могу даже усмехнуться, вместо этого встаю, потому что слышу сирену. Скорая подлетает, сверкая мигалкой. Одновременно с другой стороны появляются полицейские.
- Вовремя, как всегда, - кричит Майор. Зря он так. Мы все делаем что можем, чтобы противостоять идиотам-преступникам, подрывающим устои и основы общества.
Подруливает полицейская машина, выскакивают два копа - белые рубашки, засученные рукава. Ещё двое появляются из машины скорой помощи.
- Ты его вытащил, Майкл? - спрашивает коп. Не знал, что он Майкл. Копы нормально к нему относятся, по-человечески, для них он не псих.
- Всё нормально, Майкл? - это уже санитар.
Пришла очередь медиков, и они делают своё дело: оттягивают Смайлзу веки, что-то говорят по рации, надевают ему на лицо пластиковую маску, кладут на носилки, уносят в машину.
- Сынок, рассказывай, что случилось? - полицейские наконец-то заметили меня. Рассказываю, что старшие ребята кинули нас в канал.
- Знаешь кого-нибудь?
Конечно, нет. Не стукач и, тем более, не идиот.
- Зачинщиком был Гари Уэллс, - Майор решил, что стукачом будет он. - Знаю и других, только не по именам. Они напали на Джо Мартина и Гари Доддса, сбили на землю, пинали ногами, так как те не могли защищаться. Потом покидали их по очереди в канал. Уэллс был заводилой, но другие тоже приложились и будут отвечать за свои поступки.
Интересно, где Майор стоял?
- Спасибо, Майкл, - отзывается второй коп. Рассказываю, что Майор вытащил Смайлза из воды, я бы один не справился.
- Майкл, ты просто молодчина.
- Лучше бы я сразу спустился к каналу. Я же не знал, что Доддс без сознания, думал, посмотрю с моста, как они выплывут. Вот этот парень выплыл, отдышался, понял, что случилось, и полез в воду снова. Как только я увидел Доддса, я бросился на помощь.
- Ты молодец, Майкл, не вини себя, - опять первый полицейский, - вы оба просто герои.
Смайлза грузят в скорую, я иду следом.
- Мы подъедем снять показания, - говорит мне коп.
Сижу в углу, пока занимаются Смайлзом - заворачивают в одеяла, щупают пульс. Смотрю ему в лицо - с таким Смайлзом я не знаком. Восковая кукла, раскрашенная грязью в зелёное и коричневое. Смотрю на чистый пол, чувствую, как во мне кипит адская смесь из пива, нефти, воды, ила и миллиона мелких зелёных растений, забившихся в лёгкие. Пальцы покрыты кровью - выбирался на берег, хватался за камни, колючие кусты ежевики, всё, что подворачивалось. Машина пропитана запахом лекарств, слепящий свет только усиливает близость смерти, ухода, врачи серьёзны, по-прежнему заняты Смайлзом, проверяют, на месте ли маска, наконец-то больница.
- Так что всё-таки случилось? - спрашивает один из них.
Избили и бросили в канал, что я ещё могу сказать.
- Зачем?
Не успел ответить - начало тошнить прямо на пол. Мне протягивают одеяло.
- Укройся и расслабься. Ты наглотался воды, теперь она выходит наружу. Мы потом всё уберём. Главное, что ты живой.
Заворачиваюсь в одеяло, а он возвращается к Смайлзу, который совсем как мёртвый, разве что его не укрыли с головой, как в фильмах. Скоро укроют. Я знаю, он почти что умер, думаю над вопросом - зачем? Гляжу в окно на убегающую дорогу, на исчезающий вдали канал. Всё кажется ненастоящим - сирена, люди в униформе, густая бурая пена, которую извергают внутренности Смайлза.
- Ну что, пошли, - говорит мне один из санитаров, когда мы подъехали, - твой друг будет жить, сейчас ещё посмотрим, всё ли в порядке с тобой.
Следующие две недели тянутся медленно. Каждое утро, кроме воскресного, езжу на работу, в автобусе размышляю, выживет ли Смайлз, что будет дальше, и даже блондинка в красных чулках меня больше не волнует. Когда мы проезжаем мимо газового завода, стараюсь не смотреть на канал и думать о чём-нибудь другом. Смайлз в коме. Он так и не пришёл в себя. Вот мы мчимся в госпиталь, вот его перекладывают на каталку, завозят в лифт, он исчезает в недрах больницы, вот перед моим носом захлопываются двери - и всё. Я отвечаю на вопросы полицейских, доктор осматривает меня, появляются Тони и его отец, я им тоже рассказываю, что случилось, потом полицейские отвозят меня домой. Смайлз - вот кто серьёзно влип. Я везунчик, как говорится, пронесло, а Смайлз между жизнью и смертью - и никто не знает, что делать. Прихожу в госпиталь на следующий день, и Сталин рассказывает мне, как пережить плохие времена. Надо всё время чем-нибудь заниматься - вот что он понял. Все годы он работает сверхурочно, чтобы не оставалось сил вспоминать, как жена перерезала себе вены. Само собой, он зарабатывает деньги, но главная цель - работать до беспамятства. Забыть её он не может, и если бы не мальчики, он бы давно ушёл вслед за ней. Он думает о ней каждый день, разговаривает с ней, вспоминает, как они жили, о чём мечтали, как надеялись, что счастье - вот оно, за углом. Он знает, что был слишком суров с мальчиками, но, может быть, у него будет шанс всё исправить. Взрослые ведь тоже могут ошибаться. Мне его жалко, он говорит, а я смотрю в пол. Начинаю понимать, что он должен чувствовать. Не смогу относиться к нему по-прежнему. Так же как Майор никогда уже не будет для меня просто психом. Сталин рассказывает, что если ты встречаешь ту, единственную - считай, жизнь удалась, а вот его любовь покончила с собой, и никто не сможет её заменить. Так же и с друзьями. Настоящие друзья, на всю жизнь, - редкая удача.
Тони времени даром не теряет и прямо на следующий день отправляется к Уэллсу с бейсбольной битой, но те уже за решёткой. Их выпустили на поруки, но прежде старый судья предупредил Тони, что его посадят за компанию, если он будет мстить. За ним следят, и Тони говорит, что подождёт, пока дело не решится в суде. Но он всё равно с ними разделается, особенно с Уэллсом. Тони понимает, что пока Смайлзу так плохо, ему никак нельзя за решётку, и так проблем хватает. Они с отцом по очереди дежурят у Смайлза, ждут, когда тот очнётся, и это делает их ближе, почти настоящая семья, и в ней Тони - главный, опора для отца.
По совету Сталина, урабатываюсь в саду до посинения, прячусь от людей и наполняю ящик за ящиком, даже не греюсь на солнце, глядя в небо и лопая вишни. Игрушки кончились, вот вам реальность во всей красе. К вечеру я даже думать не могу от усталости. Каждый день хожу в больницу, гляжу на Смайлза, привязанного к машинам, на трубки в носу, на припухшие веки, посиневшие губы, отёчное лицо, похожее на прелое яблоко. Запах только другой - чистый, химический, но запах прелых фруктов всё-таки лучше. Вокруг суетятся медсестры, но тем не менее находят минутку сказать мне, что всё будет хорошо, главное - верить и не унывать. Меня уже узнают.
Тони рассказывает мне о тревогах врачей - если, то есть когда Смайлз выйдет из комы, придётся ещё лечить последствия долгого пребывания под водой, долгой нехватки воздуха. Речь идёт о повреждении мозга, но никто прямо не говорит. Однажды я вижу, как доктор втыкает иглу в вену Смайлза и вливает какой-то раствор. Всё, что мы можем - надеяться на специалистов. Если в палате Тони и Сталин, я быстро ухожу, чтобы не путаться под ногами. Иногда я сижу долго, смотрю на Смайлза, пью чай и не знаю, что мне делать. Сталин превращается в настоящую размазню. Один раз обнимает меня и говорит, что никогда не забудет, что я пытался спасти его сына. Именно, что пытался - а ведь мог бы спасти на самом деле.
По вечерам никуда не хожу, пялюсь в ящик с отцом и мамой или слушаю музыку в своей комнате, или радио, всякую ерунду типа ток-шоу - и думаю о том, каким же одиноким нужно быть, чтобы звонить на радио и выкладывать свои секреты чужим людям. Пластинки не ставлю. Однажды зашли Крис и Дэйв, мы выпили целую бутылку водки, а Крис даже не запьянел, как раньше бывало.
Уэллса с компанией обвиняют в покушении на убийство, а Майор будет главным свидетелем. Дэйв думает, что Майор ждёт с нетерпением, а Крис гадает, сколько им дадут. Однажды вечером я отправляюсь к Майору сказать спасибо за то, что вытащил нас из воды, но его мать не пускает меня, сквозь дверную цепочку шипит про неподкупность свидетеля и всё такое. Я прошу передать ему нашу благодарность, и она расплывается в улыбке, говоря, какой замечательный у неё сын, лучший из лучших, её гордость и радость.
Если Смайлз умрёт, им предъявят обвинение в убийстве, а один политик говорил недавно по телеку, что за терроризм и убийство снова будут вешать. Смайлз может умереть в любой момент. Я тоже мог бы. Но месть имеет смысл, только если ты остался жив и знаешь, что отомстил, а ещё я всё время думаю, что Уэллс и те парни не хотели нас утопить - правда, я всё равно их ненавижу. По телеку какой-то мужик вопит и вопит, рожа красная, глаза выпученные, отец вопит в ответ, мать советует просто переключить канал и не мучить себя. Мысль о повешении застревает в голове - как заезженная пластинка на одной дорожке. Прямо вестерн - палач накидывает верёвку Уэллсу на шею, судорожно дёргаются ноги, здравствуй, смерть - и Джон Уэйн отправляется навстречу заходящему солнцу. Конечно, я никогда не забуду, как страшно под водой, когда не знаешь, где низ, где верх, понимаешь, что тонешь, и бьёшься в панике. Врагу не пожелаю пережить такое, вот почему я за повешение. Может, они были бухие и ничего не соображали. А может, они думали, что мы просто выплывем, и всё.
Я помню, как Уэллс сорвал значок с куртки Смайлза и ударил его. Смайлзу нравилась эта штучка, но главное не в этом - Уэллс распрямил булавку значка, наклонился и воткнул её прямо в лицо Смайлза, когда того уже вырубили - вот что достаёт меня больше всего. Булавка была тугой, и Уэллс наверняка успел понять, что он делает. Хуже, чем бросить нас в канал. Обычно кажется, мол, в жизни всякое бывает, ну избили тебя ночью - и шут с ним, я много думал после расспросов и понял, что так уж устроен мир, возможно, несправедливо, но так уж оно есть - но булавка, воткнутая в щеку, нож, воткнутый в человека - перебор даже для нашего мира. Многие парни считают, что есть кулаки, есть ботинки - и нечего таскаться с ножом, как педриле или там иностранцу. Люди вокруг тебя не должны бояться, что им в любой момент могут выбить мозги - так, за не фиг делать. Я так думаю.
Дни превращаются в недели, и все постепенно привыкают, что Смайлз в коме и может там оставаться долго - месяцы или годы. Или остаток жизни. Сначала я думал - лишь бы не умер, кома там или не кома. Жизнь или смерть, выбирать особо не из чего. А сейчас мне иногда снится канал, я снова задыхаюсь и тону, но я не слишком загоняюсь по поводу снов, вскакиваю и бегу на остановку - чтобы не дать водиле смыться без меня. Работаю до упаду и коплю деньги. Если Смайлз поправится, куплю ему профессиональную стереосистему - он всегда её хотел. Можно её по почте выписать. Иногда я представляю его инвалидом, вечно в коме, или слабоумным, за стенами больниц таких хватает. Помню, как Смайлз продавал те фотографии, "Солнечные Улыбки", собирал деньги для сирот. Душа моя не принимает, что беда случилась с человеком, не сделавшим никому ничего плохого, хотя кто знает, что - правильно, что - нет.
Странно, но я чувствую себя бодрым и здоровым, наполняю ящики с такой скоростью, что женщина, считающая их, полушутя интересуется, не на наркотики ли я зарабатываю. Объясняю, что для тренировки. Так оно, в общем-то, и есть, держу ритм, работаю непрерывно, на солнышке не валяюсь, даже не слезаю с дерева, когда Рой ищет компанию покурить и потрепаться. Хотел было заняться клубникой, но работать придётся вместе с людьми, значит, болтай, пока язык не отсохнет, а мне сейчас лучше здесь, одному, всё время думаю, почему я уцелел. Как будто виноват в чём-то, это я сам так думаю, другие ни слова не сказали мне, но я-то ведь знаю, что была пара моментов, когда всё, что я хотел - уцелеть самому, спасти свой маленький мирок. Вот что меня гложет.
Однажды я прихожу с работы и мама говорит мне, что заходил Сталин и рассказал, что Смайлз очнулся и уже сидит в кровати. Завтра его можно будет навестить. Гора падает с плеч. Ем, моюсь, переодеваюсь и разношу всем хорошую новость. Пятница, вечер - впервые с того дня я отправляюсь гулять. В кармане полно фунтовых бумажек, покупаю выпивку Крису и Дэйву, потом ещё и ещё, идём на дискотеку, по дороге туда только что не кувыркаемся через голову - хлопаем в ладоши, щёлкаем пальцами, мотаемся туда-сюда по тротуару, подножки друг другу ставим, оттягиваемся, как можем. Платим деньги за вход, покупаем себе по банке и высасываем, стоя у стены и пялясь на танцующих девчонок. А когда ди-джей ставит панковские пластинки, и надолго, нам становится ясно, что с нашей музыки всё только начинается, панк покоряет мир, делает музыку доступной и мы ещё отпразднуем победу над всякими там диско.