- Боже мой! - вмешался доктор Фрейд. - Он что, еще жив?
Граф ошеломленно уставился на доктора.
- Конечно, нет! - ответил он. - Это просто речевой оборот! Туша не помещается на противне.
- А-а-а.
- Но у нас по-прежнему есть эти прекрасные розанчики и хлебцы со стручковым перцем, тортильи и соленые focaccia …
В итоге вся трапеза состояла исключительно из хлеба. Теперь я из усердного голодного нищего превратился в медлительного, рассеянного обжору, запихивающего еду в рот просто потому, что она еще осталась на тарелке. Наконец мой мочевой пузырь приготовился к собственному небольшому взрыву, и я поднялся, бормоча вялые извинения. К счастью, граф, похоже, догадался о моей нужде и, сдержанно кашлянув, произнес:
- Третья дверь слева, юный Хендрик. Наверное, я был немного пьян, но найти третью дверь слева оказалось большой проблемой. В длинном, узком коридоре царил мрак, и я на ощупь пробирался по нему, цепляясь за стены. Я зацепился за какой-то предмет, и он со стеклянным звоном упал на камни. Быть может, картина… оставалось только надеяться, что не очень дорогая. Первая открытая мною дверь вела в комнату, еще более темную, чем коридор. Ничего. Я осторожно повернул холодную металлическую ручку следующей двери - и замигал в полосе густого, насыщенного света, какой дают только масляные лампы. На маленькой, завешенной камчатым полотном и шелком кровати, возлежала с книгой девушка изумительной красоты. Если не считать узеньких розовых трусиков, она была совершенно обнаженной. Книга покоилась на ее волшебных упругих грудях, врезаясь в сливочную плоть.
Она переложила книгу на живот и посмотрела на меня. Ее глаза казались темными, непроницаемыми, как беззвездная ночь, полная молчаливых обещаний и сладкой близости. Ее губы были алыми, и мягкими, и невообразимо очаровательно надутыми. Я почувствовал, как холодок желания щекочет мой позвоночник.
- Не возражаете? - спросила она. - Я пытаюсь читать.
- А что вы читаете? - хрипло прошептал я.
- "Историю кириллического алфавита с примечаниями", если вы хотите знать. А теперь не могли бы вы закрыть дверь?
Я закрыл ее, но мое сердце пульсировало неистовее, чем даже мочевой пузырь. Кто она, этот безупречный ангел с глазами опытной искусительницы? Кем она может быть? Рано или поздно я это выясню. Тем временем я благополучно добрался до третьей двери слева и открыл ее.
Совершенно ошеломленный, я увидел, что туалет графа представлял собой точную копию общественной уборной: похожее на пещеру помещение с кафельными стенами и полом, длинным рядом разделенных перегородками писсуаров, четырьмя умывальными раковинами и кабинками, чьи двери открывали вид на ботинки и спущенные штаны занимающих их персон. Все это было очень странно. Но еще больше я удивился, обнаружив там стоящего перед писсуаром Мартина Мартинсона. Как, черт побери, ему удалось опередить меня? Быть может, существовал короткий путь? Мартин явно столкнулся с какими-то затруднениями - он стонал и трясся, снова стонал и вытягивался на цыпочках.
- С каждым разом все труднее и труднее, - заметил он, когда я подошел к соседнему писсуару и расстегнул молнию.
- Что именно?
- А как вы думаете? - огрызнулся он. - Водить трамвай? Писать, естественно!
- О. Извините.
- Не стоит, в этом же нет вашей вины - о, да, наконец-то! - о! Нет, нет, всего лишь капля… о, это все равно, что мочиться расплавленным стеклом! Эта проклятая сучка, должно быть, подцепила что-то от одного из своих бесчисленных мужчин, с которыми она спит за деньги. А теперь заразила меня…
Я не мог устоять перед замечанием, что мужчины, связывающиеся с проститутками, сами виноваты в том, что подхватывают такие болезни.
- Корабли, проплывающие в ночи, полагаю, - произнес я с наставительными нотками в голосе.
- О чем вы? - спросил Мартин с перекошенным от боли лицом.
- Я так понимаю, вы даже не знаете ее имени…
- Конечно же, я знаю ее чертово имя, идиот! Назовите мне хоть одну причину, по которой можно не знать имя собственной жены!
- Вашей жены? - переспросил я, быстро застегиваясь и устремляясь к двери.
- Да, моей жены! - вскрикнул Мартин и согнулся в три погибели.
Вернувшись за стол, я заметил, что все хлебные корзины пусты. Малкович развалился на стуле, на его подбородке блестела слюна, униформу кондуктора Государственной железной дороги, обладателя особых полномочий, данных Министерством внутренней безопасности, усеивали сотни крошек. Доктор Фрейд задремал, а принцесса Элизабет ван Хюссдорфер просто испарилась.
- А, Хендрик, мой мальчик! - радостно воскликнул граф. - Боюсь, для десерта уже поздновато! Мы все съели!
Мгновенно разозлившись при мысли, что в мое краткое отсутствие подали что-то, отличное от хлеба, я выпалил:
- Десерт? Что было на десерт?
- Наипрекраснейшие зернистые булки с нежнейшей корочкой…
- Какая жалость, - выдавил из себя я. - Быть может, в следующий раз.
- Конечно, конечно! Я припасу целый батон, испечённый специально для вас! А сейчас, если кто-нибудь разбудит доктора Фрейда, думаю, самое время для нас, насыщенных и убаюканных обильной трапезой, отправиться в постели. Стол сохраним для графини. Может, миссис Кудль успеет приготовить ягненка до ее прихода.
Остатки общества - то есть граф Вильгельм, Малкович, Артур Лэкс и я - встали и покинули столовую, оставив доктора Фрейда мирно дремать над своей тарелкой. Немного развеселившись, я подумал, что кишки Артура Лэкса, переварив такое количество тортилий и pecorino, точно заработают к утру понос .
Однако, в свою спальню - мрачную, похожую на камеру комнату, почти без мебели - я вошел с тяжелым сердцем. Стянув юбку, я забрался в ледяную постель, особо не надеясь, что следующий день принесет какие-нибудь улучшения в моей судьбе.
4
Проснувшись, я тотчас взглянул на свои наручные часы: половина девятого. Голова раскалывалась от выпитого накануне вина, а в пересохшем рту был мерзкий привкус пепла. Несколько секунд я не мог вспомнить, где нахожусь - знаете, как это бывает, когда просыпаешься в чужой постели. Пара минут ушла на борьбу с этим ужасным чувством дезориентации, результатом чего явился вывод, что, где бы я ни находился, я не имею права быть здесь.
Тут в дверь постучали, и в комнату вошел Димкинс - тощий, мрачный, шестидесятилетний мужчина с редкими прилизанными волосами и огромными глазами.
- Доброе утро, господин Хендрик, - пробубнил он. - Надеюсь, вы хорошо спали?
- Вообще-то…
- Завтрак накрыт в утренней комнате, правда, остальные домочадцы уже поели. Честно говоря, они съели все: мюсли, фрукты, яйца всмятку, пармскую ветчину, кеджери , жареную blutwurst , многочисленные выдержанные сыры…
- А хоть что-нибудь осталось?
- Множество хрустящих булочек к завтраку, сэр. Вытащив из кармана маленькую щетку, Димкинс начал чистить мою висящую на спине стула юбку от пуха и хлебных крошек.
- Я должен спросить, сэр, - заметил он. - Граф интересуется, не хотите ли вы сменить одежду на что-нибудь более подходящее для вашего вечернего выступления.
- Ах да, мое выступление. Вообще-то, Димкинс…
- Видите ли, сэр, многие пожилые люди в нашем городе, так сказать, консервативны, привязаны к обычаям. Ваши сексуальные предпочтения меня, конечно же, не касаются. На самом деле, мне очень нравятся извращенцы - постыдные, скрытные, тайные ощупывания под покровом глухой ночи, быстрое удовлетворение между ног абсолютно незнакомого…
- Я не извращенец, Димкинс! - закричал я.
- Нет, сэр, конечно же, нет. В любом случае, граф Вильгельм подумал, что, возможно, вам подойдет угольно-черный костюм в тонкую полоску с хорошим узорчатым галстуком, если он отыщет его для вас. Как вы на это смотрите?
- Отлично, - угрюмо отозвался я.
- Я принесу вам всё до вашего выступления, сэр.
Убрав щетку обратно в карман, Димкинс начал медленно кружить по комнате, и я понял, что он ждет, когда я выберусь из кровати. Я же был абсолютно гол и не собирался вставать в его присутствии. Вместо этого я спросил:
- Вы давно служите у графа, Димкинс?
- Двенадцать лет, сэр. Я, конечно же, не живу здесь. Сам граф считает это дурным тоном. У меня есть маленький домик на окраине города. Я хочу сказать, у нас с женой есть маленький… да, у нас с женой…
К моему крайнему удивлению, он внезапно бросился к краю кровати и рухнул на колени. Потом Димкинс зарыдал.
- Господи, да что случилось? - спросил я.
- О, сэр! - прохныкал он. - Простите мне мою слабость и женские эмоции! Быть может, вам удастся мне помочь? Я в отчаянии, сэр, в глубоком отчаянии! Я подумал, простите меня за эту дерзость, я подумал, что такой известный и просвещенный человек, как вы… ну… что вы посоветуете, что мне делать!
- Что, черт побери, вы имеете в виду, Димкинс? У вас какие-то проблемы?
Он обратил ко мне свое печальное, залитое слезами лицо и слабо улыбнулся.
- Не у меня, сэр. У моей жены.
Немного приподнявшись, он переместил свое тело на кровать и раскинул руки жестом благочестивой мольбы.
- Пожалуйста, не говорите его светлости про мое дурацкое поведение! - попросил он. - Меня тут же уволят.
- Я буду нем, как могила, - пообещал я.
- Я знал, что могу довериться вам, сэр. Как только я вас увидел… несмотря на юбку… я понял, что вы - порядочный человек.
- Благодарю вас.
- О, сэр, я перевидал здесь все типы человеческих мастей! Да, поверьте мне! Но вы, вы ведь выслушаете меня, правда? И скажете, что делать?
- Не могу ничего гарантировать, - заметил я, - но определенно выслушаю. Так в чем состоит проблема вашей жены?
Димкинс низко опустил голову.
- Понимаете, она не ест. Ну, пара крошек от тоста по утрам и стакан воды днем. Вечером, иногда, ломтик холодного мяса - и все. О, сэр, видели бы вы, в каком она сейчас состоянии…
Он снова заплакал.
- …одна кожа да кости, глаза почти исчезли внутри черепа, и к тому же она совсем слаба. Как погляжу на нее, прямо сердце разрывается.
- Но почему она не ест?
Димкинс в отчаянии посмотрел на меня.
- Потому что я ей не позволяю, - ответил он.
- Что?
- Вы должны понять, сэр. Матильда - это моя дорогая жена - всегда была внушительной женщиной. Всю свою жизнь. Даже когда я встретил ее, она была, ну, так сказать, крепкой. К моменту нашей свадьбы она стала похожа на ломовую лошадь. О, поверьте, я ничего не имел против! Нет, сэр, совсем наоборот! Мне нравилось, что она большая. Я обожал ее огромные, похожие на воздушные шары груди, я восхищался ее массивными бедрами, сладкими просторами ее зада, уж простите мою речь, сэр, и я хотел ее только такой. Она, конечно, всегда любила покушать, вечно жевала сладкие пирожные и нежные маленькие пирожки, иногда по нескольку за раз, вы понимаете, и продолжала увеличиваться и увеличиваться. Особенно она любила эти пироги с изюмом и миндалем, которые так хорошо пекут у Шлюстера на Бульваре. Их подают с кремом и сливовым вареньем, но Матильда пристрастилась покупать пироги коробками, приносить домой и есть по вечерам, сидя у камина. Мы были так счастливы, сэр! Вам бы пришлось потрудиться, чтобы отыскать другую такую же счастливую пару, как мы с моей Матильдой!
- И что же случилось?
- Ну, в один прекрасный день - за неделю до дня ее рождения, я хорошо это помню, сэр, - я решил порадовать ее. Я сказал, что мы совершим маленькое путешествие в центр города, в новый магазин одежды, который только что открылся, последняя мода и все такое, и я куплю любое понравившееся ей платье, сколько бы оно ни стоило. Конечно же, бедная Матильда была на седьмом небе от счастья! Она обнимала, и целовала меня, и прыгала вверх и вниз - ну, вы ведь представляете себе, сэр, - то есть совершенно перевозбудилась. Потеряла над собой контроль. Хотела, чтобы я выполнил свой супружеский долг прямо там, на кухонном линолеуме.
- А вы?
- О, конечно, несколько раз. Потом мы отправились в спальню и начали все с начала. В итоге уже перевалило за три, когда мы вышли из дома и отправились в магазин. И, должен вам сказать, сэр, мы оба были легки, как воздушные змеи, счастливы, как жаворонки, как молодые, впервые познавшие любовь.
- И?
- Ну, все началось, когда она обнаружила, что у них нет понравившегося ей платья ее размера. Честно говоря, у них вообще не было ее размера. Мы пробыли там почти до закрытия, перебрали все ряды вешалок, Матильда пыталась втиснуться в одно платье за другим, но ничего не получалось. В конце концов, высокомерная продавщица - вы должны знать такой тип, сэр, вы ведь сами предпочитаете женскую одежду…
- Послушайте, Димкинс…
- В общем, она почти вышвырнула нас из магазина. Я расстроился из-за Матильды, но держал рот на замке, так как не хотел еще больше огорчать ее. Потом, когда мы уже почти пришли домой, она повернулась ко мне и спросила: "Скажи, ты считаешь, что я толстая, Борис?" - и этот вопрос застал меня врасплох. Я понимаю, что, очевидно, для всех она была толстой, но я никогда не смотрел на нее в таком свете! Понимаете, я любил ее! Господь свидетель, я по-прежнему ее люблю! А когда любишь кого-то, не имеет значения, толстый он или худой, высокий или низкий, ведь правда? Для меня она всегда была богиней, совершенством во всех смыслах. И я решил не отвечать, потому что ответь я - и мне пришлось бы сказать правду: да, ты толстая - а для меня это означало предать любовь. Вы ведь понимаете, о чем я, да, сэр?
- Думаю, да.
- Я счел, что нельзя говорить, что для меня она вовсе не толстая. Ведь нельзя же быть толстой для одного - и не быть для другого? А если бы я сказал, что она толстая, но это не имеет значения, я бы осудил ее по общепринятым меркам. Ведь никто не любил Матильду так, как я, сэр! И это стало продолжаться целыми днями. Бесконечное, настойчивое, упорное нытье, всегда одно и то же: "Я толстая? Ты бы назвал меня толстой? Когда заканчивается "крепко сложенная" и начинается "толстая"? Почему ни одно из платьев не подошло мне? Потому что я толстая? Я толстая?" - и даже в постели, сэр! Она забыла о своих маленьких, остроумных, непристойных шалостях и настойчиво задавала один и тот же вопрос, снова и снова. Она больше не хотела радовать меня как мужчину, она только хотела получить ответ на свой вопрос, но, как я уже сказал, я решил, что не предам мою любовь таким способом. О, я никогда не прекращал любить ее, сэр! Ни на секунду, даже когда мне приходилось бить ее в тщетной попытке заставить замолчать, чего она, естественно, не делала. Это сводило меня с ума. Я не мог нормально размышлять, не мог спать, я даже не мог есть… и, заметив, что я начал терять вес, я придумал одну вещь.
- Какую вещь? - спросил я, завороженный и напуганный его рассказом.
- Не давать есть ей. Знаете, я подумал, что если некоторое время удерживать жену от еды, она похудеет, совсем как я после ее бесконечных вопросов, и тогда я смогу искренне, глядя ей прямо в глаза, сказать: "Нет, Матильда, ты не толстая!" Поэтому, как-то днем - я попросил графа отпустить меня пораньше - я вернулся домой и связал ее хорошей, крепкой веревкой. Она сидела за кухонным столом, поедая тарелку вермишели, сдобренной имбирем и медом, и закусывая ванильным печеньем. Никогда не забуду ее лицо, когда она посмотрела на меня - расширенные от удивления глаза, ведь я вернулся необычно рано, губы, уже начавшиеся складываться для этого подлого, мучительного вопроса: "Я толстая?" Но прежде чем она успела задать его в миллионный раз, я ударил ее кулаком по лицу, и она без чувств повалилась на пол - так быстро, так легко, сэр! - и внезапно ее подбородок оказался испачкан не крошками, а кровью, которая сочилась из разбитых зубов. О Боже, клянусь, я подумал, что убил ее! Мою бедную, любимую Матильду!
Димкинс плакал в пуховое одеяло, зажав голову между моих ног. Я заставил себя нагнуться и похлопать его по плечу.
- Не расстраивайтесь так, Димкинс, - безнадежным тоном сказал я. - Уверен, в конце концов все образуется.
- Но каким образом, сэр? - вскричал он, поднимая свое умоляющее лицо. - Я хочу сказать, каким образом все может образоваться, как вы столь небрежно заметили, если я не разрешу страдающей, сломанной бедняжке есть?
- Вы должны разрешить, Димкинс! Немедленно! Внезапно мне стало нехорошо. Внизу моего желудка росло смутное мрачное предчувствие.
- А как давно, - спросил я, - вы ее…
- Связал? Уже почти год, я полагаю.
- Боже мой!..
- Большую часть времени я держу ее в подвале. О, я сделал все возможное, чтобы создать там уют, клянусь вам! У нее есть очаровательный маленький электрический камин, стеклянная лампа с розовой бисерной бахромой, которую ей подарила мама, каждый день она получает кувшин со свежей водой, ваза с сухими цветами, я специально ее купил, а в матрасе совсем недавно заменили пружины. Так что это настоящий дом внутри дома. По вторникам и субботам вечером я развязываю ей ноги, чтобы удовлетворить свои естественные потребности, но я не могу вытащить кляп, чтобы она не… никогда заранее не знаешь, правда, сэр? Я вытаскиваю кляп по утрам, чтобы скормить ей положенный кусочек хлеба, а перед сном - ломтик холодного мяса. Бедняжка так ослабела, что с трудом может жевать, поэтому обычно я сам разжевываю пищу и только потом пальцем засовываю ей в рот. О, сэр, видели бы вы эти огромные темные глаза, смотрящие на меня, жалостные и умоляющие, слишком сухие даже для слез! Я уже говорил, что это разбивает мне сердце, разрывает на две половинки, но что я могу поделать? Действительно, она больше не толстая - она похожа на высушенное насекомое, на костлявый кошмар - но стоит мне развязать ее, и она тут же снова начнет есть, потолстеет, снова не сможет найти одежду своего размера, и снова начнутся эти отвратительные вопросы! Я наложу на себя руки, сэр, наложу на себя руки! Я слишком люблю свою Матильду и не могу смотреть, как она мучается… но нельзя допустить, чтобы все повторилось! Что же мне делать, сэр? Вы можете посоветовать? Пожалуйста, скажите, что поможете! О, пожалуйста…
Всхлипывая, Димкинс сполз на пол и затих.
Я был настолько потрясен, что несколько секунд не мог даже пошевелиться. В конце концов, я как можно тверже просипел:
- Димкинс, вы должны тотчас отправиться домой и развязать свою жену! Вы должны дать ей немного еды - лучше жидкой и горячей - а потом вызвать врача. Вы слышите, что я говорю, эй?
Я не видел Димкинса, его загораживал край кровати, но, когда он, наконец, ответил мне, я уловил в его голосе призрачные зловещие нотки.
- О, я не могу этого сделать, сэр!
- Иначе Матильда умрет, если вы этого не сделаете!
- Вообще-то, нет. Я прочел это в книге. Теперь я знаю, как мало требуется человеческому телу, чтобы выжить - и именно столько даю ей, каждый день, точно по часам. Она не умрет.
- Димкинс, - произнес я, - думаю, вы сошли с ума. Голос раздался снова, немного более зловещий; кроме того, теперь в нем звучало лукавство.