Как английский денди, отмежевавшись от своего благородного сословия, не отказывался от его привилегий, так и половозреющий, завися от родительских денег и статуса своего учебного заведения, презирал и то и другое, но еще больше презирал тех, кто работал и учился. Где бы потом ни работал он сам, это всегда было чем-то вроде подработок на каникулах, чтобы позволить себе что-то сверх минимума. Даже порвав с родителями, он мог не бояться увольнения, потому что был уверен как в наследстве, так и в том, что его провал лишь подсластит родителям их пенсионерскую скуку.
- Я встретила его только что, он был вместе с теми двумя, - сообщила Крис Даниелю.
Если бы Даниель не знал, кого она имеет в виду под "теми двумя", то наверняка так или иначе выказал бы свое недоумение. Или задумался, почему Крис говорит так, будто он непременно должен их знать.
- Ну ты же знаешь, сколько они всего для нас делают, - добавила Крис.
- Да? - усомнился Даниель и умолк. Может, потому что таких много. Может, в том, что именно эти двое действительно делают что-то. Высунулся - и обратно в окоп, и следы замел.
- Мог бы раньше предупредить.
- Так, значит, вы их бросили?
- Ты хочешь сказать, что нас никто и не держал? - Это была чистая риторика, вопрос вместо ответа. И даже хуже: подтасовка вместо вопроса.
- И часто вы с ними видитесь? - Даниель не отделял Крис от Юлиуса. Потому что его не волновали детали. Или потому, что и так все знал. Крис и Даниель были знакомы давно, и этот вопрос мог быть лишь слегка завуалированной, одному Юлиусу адресованной издевкой.
Даниель любил рассказывать плоские анекдоты, и сам смеялся над ними, но опять же не так, как все. А заставляя жертву терпеть унижение или, во всяком случае, добиваясь этого. Пока удается, он будет травить такие анекдоты. Постоянно подчеркивая свое превосходство - одеждой, образованием, поведением, даже если самому ему на эти вещи было плевать. Ирония, всегда нацеленная только на других. Как отрицание отрицания, которое тоже означает "нет", но используется лишь для различения своих и чужих.
- Прости, - сказал Юлиус, касаясь стола лбом.
К кому он обращался, к Даниелю или к Крис? И за что просил прощения, за свое присутствие за столом или за связь с Буркхардом и Бруно?
Если они не поняли этого, то могут ли вообще понять друг друга? И зачем сидят за одним столом? Отношения, которых не выяснить словами: это чувство общности, которое либо возникает, либо нет. Без этого чувства никакого продолжения не будет.
Если нет, то никому не удастся показать другим, кто он на самом деле. Вначале можно обойтись и без этого, но рано или поздно каждый, кто так и не доказал, что он - за общность, дождется, что его либо оборвут, либо выставят. Ему это не грозило, он был тут вообще никем - все делали вид, что просто не замечают его, как не замечают чью-то оплошность.
Но они поняли все. И все знали. И его тоже знали слишком хорошо. Поняли, что он попытался слегка наехать на них, но даже не стали делать вид, что ничего не заметили.
Даниель встал, за ним встала Крис, и они пошли к Буркхарду и Бруно.
- А-а, Даниель, сынок, - обрадовался Буркхард.
Даниель в ответ промолчал с тем серьезным выражением на лице, с каким дети еще осмеливаются выражать свой протест против вмешательства родителей в их личную жизнь. Как будто, найди те нужные слова, они готовы были бы снова стать послушными. Родители же всегда думают, что сказанного достаточно, чтобы дети одумались и больше не возникали.
- Выпьешь что-нибудь?
- Ты же знаешь, что мне нужно, когда я один.
- Один - это означает "без тебя"?
- Тебе не нравится, когда мы пьем? - спросил Бруно.
- Взялся кувшин по воду ходить. - Крис произнесла это так, как признается пьяный пьяному.
Между тем ни Бруно, ни Буркхард не были даже навеселе. "Быть пьяным" могло в разговоре означать наркокайф, но они не употребляли наркотиков.
Поскольку наркотики не продавались открыто на каждом углу, говорить (или умалчивать) о том, на чем кто-то словил или пытался словить кайф, как действует тот или иной материал, было не принято, чтобы не вводить собеседника в искушение или не заставлять с позором отказываться.
Кайф означал выход в иные миры, всегда доступный. Но они не желали признавать его разовым подарком судьбы или кратчайшим на данный момент путем. Даже те, кто верил в вечную жизнь на небесах, старались изо всех сил добиться чего-то в этой жизни, не давая оборваться ариадниной нити.
Старики часто оступались, но умели избегать ситуаций, грозивших гибелью. Им нравилось быть непонятыми, занудными и невыносимыми. И шумно, тяжело расставаться с прежними друзьями-подругами, чтобы обрести новых.
Крис, Даниель и Юлиус были одеты не так чтобы в один стиль, но уж как получилось. Их танец слишком затянулся, чтобы они могли рассчитывать на аплодисменты: мол, вы хорошо станцевали, вам заплачено, до свидания.
Свет замерцал красным и синим. Танцующие двигались в пламенеющих лучах. Пальцы выбивали ритм, а бас заполнял и никак не мог заполнить зияющие пустоты. Чей-то голос громко подпевал невпопад.
Бородач в балахоне распевал баллады. Официанты ходили в майках, украшенных буквой "В" на обеих грудях.
Тех, у кого находилось хоть немножко фантазии, презирали. Всем было хорошо, все были счастливы, и никому не хотелось отступать от света рампы. Проверяли, какой наркотик как лучше действует. Кожа у всех сухая, гладкая, натянутая из-за повышенного давления.
Юная кожа не липла к тем, кто был старше хотя бы лет на десять. Хотя, будь на то время, все бы постепенно перетрахались со всеми. Нити судеб, сошедшихся здесь, безнадежно переплелись.
Попытка подъехать к кому-то могла вызвать лишь недоумение. Поймав себя на том, что тебя тянет к нему или к ней, можно было нарваться на скандал. Решив, что к нему липнут, другой мог страшно отомстить, ответив тем же. Или сдав другому, чья ненависть не задержится. А если дадут оправдаться, то будет еще хуже, чем можно было ожидать.
- Пару минут назад ты был со мной не согласен.
- Я никогда ни с кем не соглашаюсь и не раскрываюсь до конца.
- Потому что боишься напороться все тем же боком. Не бойся, я зайду с другой стороны…
Юлиусу ничего не оставалось, как вырваться невежливо. Просто взять и уйти он не мог, тот поперся бы за ним. Выгнать тоже не мог, тот бы вернулся.
Пришлось напомнить, что тот должен заплатить. До этого Юлиус не хотел пускаться в расчеты. Да и не так уж важны были ему эти деньги. Все это было ему настолько неинтересно, что он готов был уйти, не рассчитываясь ни за что.
Прощание удалось. Уходя, Юлиус не столкнулся ни с кем. Раз даже остановился подвинуть стул, чтобы на него кто-нибудь не наткнулся.
На улице он чуть не вмазался в Крис. Та, отступив на шаг, подняла руки и сложила их у себя над головой.
Отвернулась - не чтобы заставить его ждать или спрятать лицо, а ища себе компанию получше. Он воспринял это как вызов, зашел сзади и обнял.
Не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Придется ползти на коленях до дому или хотя бы до такси, а там выползти. Лучше было бы ползти всю дорогу, но не было сил.
Он никогда бы не напивался, если бы не знал, что в случае чего его просто вырвет. Крис довела его до машины и усадила головой в окно, чтобы не заблевал салон. Но его так и не вырвало.
Не надо было говорить, что "все в порядке". Сказала и испортила все.
Ощупал пальцами землю. Ползти все-таки придется.
На земле
До дома он добрался не сразу.
Очнулся на сухой лужайке, подобрался и посучил ногами. Закрыл глаза, потому что от бегущих по небу облаков его мутило. Небо казалось сплошной непробиваемой стеной.
Горы на горизонте были такими чистыми и ясными, что, казалось, их никогда не оскверняла ничья нога. Текли реки, украшаясь зеленоватой пеной. Он знал, что там есть водовороты. Ни переплыть, ни брода не найти. Одни выбоинки в бурых камнях.
В руке скомканный бумажный платочек - пусть хоть едва теплящаяся, но жизнь.
Здесь почти никогда никого не было. В других местах всегда стоял хотя бы чей-то автомобиль. Блестя лаком на фоне облупленных, много раз перекрашенных, убогих домишек. Машины длиннее домов, но зато ниже и на колесах.
* * *
Она была далеко и долго медлила, прежде чем подойти, показывая, что может и передумать. Но он лежал так неподвижно, что она решилась. Убежать он, во всяком случае, точно не мог. Она потормошила его. Ну и рожа.
- Что у нас не так? - спросила она или, может быть, он спросил сам себя. На ее овальном лице не было никакого выражения. Полноватые бледные губы, ему было трудно смотреть на них. Глядя на него, она заставляла его смотреть на себя. Что-то в ней было, и именно это вызывало в нем интерес. Он пытался понять, что это, а она следила, как он мучительно попадает впросак, ловя разбегающиеся мысли. Он боялся, и тайна исчезала.
- А что должно быть не так?
Он попытался удивиться, это ему не удалось. От времен его бродяжничества, легких связей и безумных увлечений осталось так же мало, как от времен службы и зарплаты.
Решил не вспоминать, чтобы не делать смутные воспоминания еще более смутными. Собраться с мыслями, хоть и неизвестно зачем.
В его фразы постоянно вклинивались одни и те же слова. Каждая следующая фраза отрицала другую, но эти слова все равно вылезали.
Из цепочки сновидений или наблюдений он обычно помнил лишь последнее звено, не имея ни малейшего представления, куда бы они завели его, если бы он сам не попытался его запомнить.
Его голос был похож на ее. Неужели его походка скоро станет такой же, и он внезапно поймет, зачем она купила себе такую отвратительную сумочку? И таким же осклизлым голосом будет позволять ей выбирать сумочки?
Он держал бледно-болотного цвета сумочку прямо перед глазами, чтобы не видеть ее. У барного столика чуть не потерял почву под ногами, но нашел то, что искал.
Если факты не происходили, их место занимали другие, и смысл получался тот же.
Что искал, того уже не спасти. Он выходил из наркоза смущенным и очистившимся. Казалось, времени не прошло никакого, прошлое как отрезало.
Задержанный на половине шага от жизни к смерти, он решал, жить ли дальше или умереть.
Она смотрела на него так, будто у него все уже в прошлом. Он испугался, что отпугнет ее, но она не замечала его взгляда. Когда он отводил его, она не реагировала.
Непроницаемая мина - самый ясный сигнал. Она поняла, но еще не была уверена и ждала, чтобы он чем-нибудь выдал себя. Показывая, как была бы ошеломлена, если бы он захотел ошеломить ее.
Например, вдруг заговорив. Она не слушала бы его, потому что бы ни за что не догадалась, что с ним происходит именно то, что казалось ему самому. Продолжая смотреть не на него, а сквозь него. Не находя для него определения.
Ее взгляд, с порога отвергавший любую ложь и неискренность, облегчал ему задачу. Он не знал, что именно она хотела узнать о нем, и не видел причин скрывать что-либо. Если у нее нет никакого более определенного намерения, чем просто заставить его раскрыться, то она вряд ли заметит, когда это произойдет.
В какой-то момент у нее дрогнуло веко, и она не попыталась скрыть это. Не сердилась ни на него, ни на себя за то, что он наблюдает за ней. Была согласна на это. Внутренняя потребность терпеть любые неудобства.
Когда он давал знать, что хочет уйти, она возражала: "Жизнь так коротка", "Самое важное - иметь возможность говорить друг с другом обо всем", "Будь у меня такая красивая подруга, я бы гордилась".
Она говорила это тоном любезного прохожего, объясняющего дорогу. Но он не мог представить себе всего драматизма их расставания.
В конце концов она ударила его. Навалилась на него всем своим весом. Он искал губами ее рот, но она резко отвернулась, и он попал только в щеку. Если бы она хотела вырваться, то не сопротивлялась бы так.
Решила казнить его за то, за что казнила себя? Она уперлась в границу, дальше которой ее воля была бессильна. Если ей что-то не давалось, дальше она умела только разрушать. А у него еще было время и понять ее бессилие, и наказать за то, чего он для нее не сделал.
Чтобы избавиться от самой себя, она должна убить его. Он позволил ей это, но она не поблагодарила, а отказалась, потому что иначе не могла принять жертву. Жертва должна была знать все и взять всю ответственность на себя.
Смерть свисала, как покрывало на памятнике перед открытием. Чтобы ей потом не мучить себя, он показал завещание, в котором называл ее лишь исполнительницей и подчеркивал, что не желает откладывать это дело в долгий ящик: все происходит по его желанию. И подробно описал свое намерение быть уничтоженным согласно заранее намеченному плану.
Его имущество превратилось в развалины, снос которых обойдется кому-то дорого. Деньги исчезли, но долги остались.
Это не было преступлением. Он сам нанес ущерб своей собственности и обманул доверие связанных с ним людей, - как будто из всех людей один он был непредсказуем. Свои страховки, превращавшие его уход в среднестатистический случай, он заблаговременно аннулировал. Застраховаться же от риска, допущенного по собственной воле, стоило чрезвычайно дорого и было лишь ограниченно возможно.
Его жертва освятит неприступный храм. Простой и массивный, как пирамида, только под землей, он просуществует века. Переживет все эпохи, еще предстоящие человечеству, и когда все памятники на земле рассыплются в прах, к. нему будут приходить толпы туристов.
На свежевскопанной земле выделялось странное пятно, ясно указывавшее на величину скрытого под ней объекта тому, кто захочет искать там. Или предостерегавшее тех, кто найдет.
Камни, без малейшей щели закрывавшие вход в эту постройку, были размером каждый чуть меньше комнаты. Никто не тратит силы на раскопки под такими глыбами. Храм так и останется закрытым - или будет разрушен. Если же кто-то все-таки сдвинет один из камней, то своей жертвой искупит это неуместное трудолюбие.
А может, никто и знать не будет, что это храм. И даже те, кто заподозрит взаимосвязь между ним и храмом, никогда не будут ни в чем уверены.
В склепе
Он пробирался из одной темноты в другую. Стены были шершавые, стоит прислониться - порвешь и одежду, и кожу. Осторожно ощупал помещение. Каждая стена под прямым углом переходила в следующую. Сплошные полки, нигде или лишь где-то далеко переходившие одна в другую. Из чего сделана стена и какой она толщины, узнать никак нельзя было. Он ни на что не натыкался, никуда не проваливался. Тем острее было ожидание шока.
Будь это одно большое помещение, он не стал бы исследовать его. Множество маленьких вызывали недоумение. Одни непроницаемые стены, направлявшие, гасившие и копившие любые потоки воздуха. Что бы ни находилось за ними, оно было бесконечно далеко.
В каком-то невидимом углу он попытался вызвать какое-нибудь видение, чтобы заполнить им окружающее пространство. Закрыл, крепко зажмурил глаза и увидел небольшой пурпурно-красный образ. Расплывшаяся восьмерка, слегка перекрученная лента, не имевшая тени. Она не приближалась, но ее края будто резали глаза. Оба глаза - значит, лент тоже было две.
Отвернуться он не мог. Когда образ погас, он был уверен, что еще и ослеп.
Он не кричал и не двигался, это было бесполезно. Ничего не видел, хотя сейчас, вероятно, уже мог бы что-то увидеть и отреагировать. В комнате был кто-то еще, и сделай он хоть шаг, то наверняка наткнется на него. Где-то рядом темнота раскрывалась. Он заблудился и сам стал тьмой.
С величайшей осторожностью он начал вытягивать руку, чтобы не напугать того, другого. Опустился на колени, чтобы стать меньше ростом, и нащупал какую-то ткань. Найдя под ней руку, подложил свою под нее и замер.
Казалось, он где-то очень далеко от своей руки. Его ожидания воплотились в чье-то тело, не принимавшее его руку, но и не отвергавшее ее. Двигалось оно, только когда двигалась его рука.
Он обхватил тело. Его защищали груди, сами такие беззащитные. Подхватив под мышки, он поставил ее на цыпочки. Она чуть не упала прямо на него.
Снова опустив ее на пол, он растянулся рядом с ней. Попытался приблизить лицо к ее лицу. Взял ее голову в руки, и голова приподнялась.
Хотел передать ей свою силу, но не знал, как она отреагирует. Ему было достаточно быть рядом, вдыхать ее запах и слышать дыхание. Ощутил влагу у себя на лбу и свой ответный пот.
Подумал: "Ну, давай", и она тут же придвинулась. Что-то теплое коснулось его щеки, упругое и плотное.
Он усадил ее, прислонив спиной к стене, согнул ей ноги в коленях, как будто она только что съехала на пол. После первых же поцелуев стало легко. Голову на плечо, одну руку между ног, другая гладит ягодицы. Части тела, твердые, но достаточно эластичные, чтобы никогда не страдать от вывихов.
Он был везде, где угадывал ее тело. Но не держал ее. Не следовал, как тень, то исчезая, то вновь возвращаясь. Прижимался, не прилагая для этого усилий. Не любя, но и не ненавидя, он делал с ней все возможное. Когда гладил, то, вероятно, поранил ее пару раз. Она могла умереть в любой момент.
Он растопырил пальцы - так они были чувствительнее. Как только они коснулись кожи, он сжал другую руку в кулак и ударил где-то рядом. Сразу не понял даже, какая это часть тела. Может, попал, а может, и нет.
Она была в крови. То ли он действительно ранил ее, то ли она сама где-то порезалась. Она не дышала, но это еще не значит, что умерла. Он лишь судорожно сглотнул воздух.
Горло у него пересохло, желудок скрутило. Теперь он больше никогда не сможет ничего есть. Жажду нельзя было утолить. Желудок не примет никакой жидкости.
Пытаясь сглотнуть слюну, он перестал дышать и чуть не подавился.
Процесс умирания не стал для него подготовкой к смерти. С него просто снимали слой за слоем, пока не останется лишь неведомое прежде ядро.