– Ты отсосал у Дьявола? – спросил Гимпо, слегка прифигевший. Судя по тому, как Оскар приподнял бровь, он только теперь заметил нашего дзен-собрата, который все это время тихонько сидел в уголке в шезлонге и никак себя не проявлял. Хищный взгляд Оскара нацелился на Гимпо, словно самонаводящаяся ядерная ракета в поисках аппетитной попки. Он запрокинул голову, допил залпом свое крепкое зелье и грохнул бокал, зашвырнув его в камин. Потом взял новый бокал, налил себе еще и, проскользнув через комнату этаким мыльным угрем, плюхнулся в кресло рядом с шезлонгом Гимпо, словно трясущийся пластиковый пакет со свернувшейся кровью. Гимпо отшатнулся, словно его снесло отдачей от "магнума" 44-го калибра, и у него на лице, как зарница, полыхнула убийственная гомофобия.
– Мальчик мой, – простонал Оскар Гимпо в ухо, – ты так похож на одного человека… – Он положил пухлую ручку Гимпо на колено. – Увы, он давно мертв: его уже нет, как и всех остальных… таких красивых и сладостных. – Слезы текли в три ручья. Оскар давал представление. Он вскочил на ноги, выпрямился в полный рост, драматическим жестом поднес левую руку ко лбу, а правую упер в бедро. Он на секунду застыл в этой позе, а потом, безо всякого предупреждения, выбрался из своего облегающего розового комбинезона и, после непродолжительного сражения с барьером трепещущей голубой плоти – я просто не знаю, как еще обозвать его пузо, – выудил на свет Божий свой омертвевший член, похожий на жирного дряблого червяка в жутких прыщах и спермачной слизи. Он подлетел к Гимпо и принялся тыкать своим причиндалом ему в лицо. Меня едва не стошнило.
– Бози! – высокий голос Оскара был для нас с Биллом, как скрип железа по стеклу нашего запредельного ужаса. – Любимый мой, кто не смеет назвать свое имя вслух! – Жалобные стенания Оскара вонзались нам в уши безжалостной электродрелью. – Подари мне наслаждение!
Со свирепым рычанием Гимпо выбрался из липких колышущихся объятий своего тучного обожателя. Глаза нашего друга бешено вращались, и я уже чувствовал запах озона – предвестие беды: апокалипсическая мощь природы, настроенной на безжалостную и кровавую бойню, приливные волны крови, землетрясения, разорванные сухожилия, связки и сфинктеры. Волосы Гимпо искрились грозовыми разрядами, глаза метали гомофобские молнии; у него изо рта вырвалась черная эктоплазма и разлетелась по комнате, как электрическая саранча; дикие вопли – как звуковая дорожка к видеоролику о диких зверях, потрошащих друг друга; крупный клан – зубы акулы в ошметках мяса, черные глазки – сквозь толщу океанской воды, порозовевшей от крови; очень четкие цветные снимки сердца, вскрытого хирургическим скальпелем; Чарли Мэнсон; Кровавое лето Сэма; техасская резня бензопилой; Джек-Потрошитель; Тед Банди, режущий трупы; детоубийца; кровь, дерьмо и спермач.
Держась за торчавшие шейные позвонки, как за ручку, Гимпо вертел у себя над головой оторванной головой Оскара и одновременно пинал ногами его безголовое тело, которое все еще судорожно подергивалось на полу.
– Гомик! Пидор! Мудак злоебучий! Козел! Извращенец! Уебок драный! – Гимпо сопровождал свои действия всеми ругательными словами, которые только есть в словаре "грязной лексики". Он был вне себя. Он превращал труп Оскара – верней, то немногое, что еще оставалось от этого трупа, – в кровавую жижу, замешанную с дерьмом: этакий изуверский Джексон Поллок, кладущий яростные мазки на истерзанный холст – композиция из разорванных задниц и расчлененных тел.
И вдруг сквозь кровавый туман, застилавший пространство, пробился пропитой хриплый голос Кейта:
– Бесполезно, приятель. Его не убьешь. Уж поверь мне: я знаю. Сколько раз я пытался его прикончить. Стрелял в него, и все дела. Понимаешь, в чем дело. Этот мудак обожает, когда его убивают. Ему это нравится, бля. Его это, бля, возбуждает.
И точно. Эта дрожащая масса из разодранной плоти, этот раскромсанный кровяной студень – он дрочил! Из его разбитого рта, в котором уже не осталось зубов, вырывался кошмарный скрежещущий смех. Гимпо стошнило.
– Спасибо, Бози, – прошепелявила оторванная беззубая голова, угнездившаяся поверх развороченной, выпотрошенной туши. Гимпо заорал дурным голосом и пнул эту кошмарную тушу еще раз. От нее отлетело что-то красное, маленькое и круглое – отлетело и плюхнулось мне на колени. Это был глаз. Глаз Оскара. Он как будто смотрел на меня. А я, потрясенный, смотрел на него. А потом рассеялся, вспомнив "Историю глаза" Жоржа Батая и "Сатори в Париже" Керуака. Кейт потихонечку двинул обратно в бар. Мы с Биллом – тоже. Гимпо мы звать не стали: сам придет, когда малость остынет.
Кейт открыл третью бутылку бурбона, и чего-то бормочет себе под нос, и смеется. Мы подходим к нему.
– Забавно все вышло, да. – Кейт протянул нам какой-то листок. – Вот. Телефон того шамана.
Билл развернул пожелтевший листок с истинным благоговением. Его глаза широко распахнулись, а потом превратились в узенькие щелки. Он очень серьезно взглянул на Кейта, прямо в его затуманенные глаза, и положил руку ему на плечо.
– Спасибо, Кейт, – произнес он с чувством.
– Да ладно, подумаешь, ик… Рок-н-ролл, – Кейт вдруг пошатнулся и грохнулся на пол с высокого табурета. И так и остался лежать мордой в пол.
– Да, Кейт, рррррок-н-рррррол, – раскатисто прорычал Билл на свой шотландский манер, глядя на распростертую в пьяной прострации рок-легенду.
– Вперед, на Полюс! – объявил он и решительным шагом направился к выходу, попердывая на ходу. БЗУ, что значит "беззвучно, зато убойно". В смысле, особенно "благоуханно".
– Блядь! Кто набздел? – Кейт слегка приподнялся над полом. Из уголка его рта так и свисала поломанная "мальборина". Мы улыбнулись ему и вышли наружу, в арктическую ночь.
– Удачи, ребята, – добавил он.
Как потом оказалось, удача нам очень даже понадобится.
Пора на вокзал. Улла и Мулла вызывают такси. Залезаем в машину все впятером. Получается так, что Улла сидит у меня на коленях. Ее крепкие бедра приводят меня в восхищение, и в голову лезут всякие нехорошие мысли.
Глава третья
Прелестные девственницы старшего школьного возраста, будущие топ-модели, жрут говно
Мы покинули место кровавой бойни в баре "У Оскара", преисполненные решимости и с вновь разгоревшимся жарким огнем, полыхающим то ли в груди, то ли где-то в районе кишечника. Стиснув зубы и анальные сфинктеры – был жуткий холод, – мы прошли бодрым маршем по пустынным улицам Хельсинки, высматривая на небе звезду, что укажет нам путь. Из-под канализационных люков доносилась торжествен но-героическая музыка, снег кружил белым вихрем. Водочный жар разливался по венам, как электрический ток; ядовитая анаконда согревала меня изнутри, и я пребывал в полной гармонии с собой и со всем человечеством. На манер ревущего пламени. В отдалении уже показался вокзал: дворец из розового гранита, дерева и меди в стиле национальной романтической готики.
Забираем сумки из камеры хранения, трепетно распаковываем икону Элвиса, завернутую в футболки с портретом Бона Скотта, чтоб показать Улле и Мулле. Они замирают в благоговении/в растерянности. Мы все по очереди обнимаем Уллу и жмем руку Мулле. Обещаем, что обязательно повидаемся с ними на обратном пути. Мы с ними знакомы всего три часа, но что-то подсказывает, что это хорошие люди.
– А не слишком ли это поспешный вывод? – Голос.
Может быть.
Роскошный мраморный бельэтаж. Бухие бродяги, лапландцы в национальных костюмах, в желтушных пятнах от засохшей мочи – в шляпах, похожих на четырехрожковые люстры, цветастых куртках и сапогах с загнутыми носами, – жались по темным углам, с подозрением глядя на нас с внешней границы своего окаянного проспиртованного мирка. Дурные предчувствия насчет вероятного личного апокалипсиса и весьма мрачного будущего прокрались мне в душу. Даже нет, не прокрались: вломились, вопя и пинаясь. Грянул приступ паранойи. Я всегда опасался угрюмых небритых бомжей. Потому что у них дурной глаз. Я невольно поежился и поджег одного из них взглядом – и мне сразу же стало легче. Милостью Божьей, ступай, дорогой, ха-ха-ха. Я хохотал как безумный, глядя на этого старикашку, который орал дурным голосом и махал руками – этакий огненный Санта-Клаус, пытающийся потушить свою полыхающую бороду. Моя пиротехническая злоба, похоже, смутила Билла и Гимпо, и они спешно удрали к билетным кассам. Обожженный бродяга наделал в штаны.
Мне было слышно, как Гимпо матерился у кассы. Как оказалось, на Северный полюс поезда не ходят. В северном направлении по железной дороге можно доехать не дальше Рованиеми. Это – крайняя точка. До отправления поезда – пять минут. Время в пути – восемнадцать часов.
Мы решили по-быстрому прикупить всяких штук, которые помогут нам побороть неизбежную скуку в столь долгом пути – а именно, выпивки и порнографии. Я взял изысканно возбуждающую "Малолетку" № 23, Гимпо затарился "Толстой попкой" № 13, "Анальным буйством" № 11 и особенно мерзостными "Сексапильными испражнениями" № 98; Билл набрал целую кипу журналов по орнитологии и прихватил свежий номер "Садистского изнасилования". Член уже шевелился в штанах, злобный Циклоп, исходящий секрециями в предвкушении тайных и низменных удовольствий "на одного". Взглянув на Гимпо, я заметил тот же дрочильный блеск в его налитых кровью глазах.
Мы быстренько уговорили по пиву и пошли искать поезд. Проводник, низкорослый лапландский гном с плохими зубами, показал нам наше купе. При этом он гаденько улыбался во все свои тридцать три гнилых зуба. Наверное, он подумал, что мы "голубые". А я подумал, что он голубой".
Попрощавшись с Уллой и Муллой, мы сели в поезд, который доставит нас на границу Арктики. Что меня всегда прикалывает на вокзалах на континенте, так это – платформы. Они здесь значительно ниже, чем у нас в Британии, и сам процесс восхождения в вагон по ступенькам – пусть даже подняться-то нужно всего на три фута, шесть дюймов, не больше, – сразу же наполняет тебя ощущением настоящего приключения, когда ты безрассудно бросаешься в неизвестное, где на каждом шагу подстерегают опасности.
Купе: маленькое, аккуратное; в углу – умывальник с раковиной и краном, так что есть куда писать, и не надо мотаться в сортир; три спальных места – три полки одна над другой; хрустящее накрахмаленное белье – это так возбуждает. Гимпо берет себе верхнюю полку, Z – нижнюю. Я, стало быть, посередке.
Полочки узенькие, неудобные, но подрочить места хватит.
Ставим сумки, и сразу, прямой наводкой – в вагон-ресторан, с дзенскими палками наперевес. Гимпо берет всем по пиву, по цене, явно завышенной. Z что-то карябает на листочке, стихи и ложь, а я сосредоточенно переношу на бумагу эту Богом данную правду, чтобы вы все ее прочитали. Ну да, смейтесь, если охота. Поезд въезжает в нордическую черноту. Ночь – это великое пробуждение.
Паровоз дал гудок, и длинный финский поезд медленно отошел от перрона, раскачиваясь в чувственном ритме. Я прилег на свою нижнюю полку. Эротические вибрации поезда отдавались пульсацией крови в моем напряженном мужском естестве, выражаясь высоким стилем. Припухлость в штанах, напоенная обжигающей плазмой, раздраженно заерзала в своей тепловой тюрьме. Я расстегнул "молнию", и раскрасневшийся, распаленный преступник вырвался на свободу, дрожа от счастья. Нетерпеливо, но все-таки с должным трепетным благоговением, я сорвал пластиковую обертку с "Малолетки" № 23. Итак, начинаем парад глянцевых шлюшек перед строгим жюри моего возбужденного воображения.
При первом беглом осмотре мой близорукий взгляд сразу же зацепился за малышку Хейди с ее дружелюбной овчаркой по имени Макс. Дерзкий розовый ротик Хейди так сексапильно охватывал налитый кровью дрын здоровенного пса, а на ее длинных ресницах, густо накрашенных тушью, искрились, подобно росе в лучах солнца, мелкие капли собачьей спермы – это было волшебно. Ладно, посмотрим, что дальше. Страшный случай в зловещем порнолесу: нежная сладкая Сьюзи сложена в совершенно немыслимой позе и вся перевязана веревками, в глазах – растерянность и покорность, а огромный громила Рауль пихает ей в задницу свою салями невообразимых размеров. Боль у нее на лице – это чистейшее воплощение черной порнофотомагии.
Отвратительный, тошнотворный жар, исходивший от этой безукоризненной репродукции, расплавил меня изнутри. Я попытался спастись, погрузившись в убогонькую банальность так называемой "литературной странички", но даже этот словесный отстой не остудил мой пыл старого извращенца; а, скорее, подлил бензина в ревущее пламя моих первозданных дрочильных стремлений. "Болд говорит Карлу: давай я у тебя отсосу, а потом подрочу, чтоб у тебя встало как следует. Ну а потом можешь заправить моей буренке. Карл хорошо знал Болд, свою сводную сестричку. Она была такой же испорченной извращенкой, как и он сам, и они занимались разнузданным сексом с домашней скотиной с самого раннего детства"…
Мой возбужденный, налитый кровью Циклоп уже чуть ли не лопался в предвкушении. Я отчаянно дергал за нежную кожицу у основания его сияющей алой головки, пока густая струя белой пасты не вырвалась из его одинокого, сердито прищуренного азиатского глаза, и не затопила мне весь пупок. Я вытер эти преступные выделения краешком белой хрустящей простыни и убрал своих глянцевых порноподружек обратно в пластиковый пакет. Потом кое-как поднялся с полки и отправился в бар. Пятна спермы спереди на штанах были как мокрые отпечатки пальцев коварного влажного сна.
Как оказалось, у нас у всех одинаковое ощущение: что двери начали открываться, и мы уже никогда не будем такими, как раньше.
Билл с Гимпо методично вдаряли по пиву. Сейчас они допивали уже третью кружку: потихонечку уплывали в безбрежную даль и ласково поглаживали реальность по скрипучему хрупкому корпусу, вычерчивая странные алкоголические иероглифы на ее ломкой, надтреснутой мачте и играя с ее оборванными парусами. Я подсел к ним и решительно перерубил якорную цепь. Бутылка разбилась о борт, и пароход под названием "Безумство" устремился в иной океан, где уже собирался шторм буйной, дурной, алкогольной дури. Я заметил черный докторский чемоданчик Билла, примостившийся у его ног, словно свирепый, но терпеливый Питбуль в ожидании неприятностей. И ему не пришлось долго ждать.
Я ненавижу светлое пиво – я уже говорил. Мы с Джимми пьем только темное крепкое: это объединяет нас против подавляющего большинства, употребляющих светлое легкое. В плане пива Z с Гимпо относятся к упомянутому подавляющему большинству. Они пьют только светлое. Но Гимпо угощает, и я пью с ними светлое – исключительно за компанию. Чего не сделаешь ради дружбы. Потом беру себе темное, а потом переключаюсь на чай, напрягая тем самым своих товарищей, которые чувствуют себя униженными и оскорбленными.
– Мужик называется! Ебена рожа! Как вообще можно пить чай в вагоне-ресторане?! Это ж не чай, а помои!
В общем, первый час в поезде – сольное выступление Z. Он то наезжает на меня, что я не мужик, потому что не пью их дурацкое светлое пиво, то вопит, что светлое пиво, которое подают в поездах, – это гадость, каких поискать. Но тут я не спорю. Z – великий эксперт по светлому. Я бы даже сказал, эксперт мирового класса.
Поезд мчался вперед, раскачиваясь на рельсах, на скорости больше семидесяти миль в час. Я сидел у окна, попивал пиво – седьмую, кажется, кружку – и смотрел на синюю полярную ночь. Желтые огни хельсинских окраин искрились на фоне взвихренного снега и черных домов. Было слышно, как задыхается и постанывает подруга-метель, целуя окна вагона-ресторана – развратная и исступленная, как чужая жена при обмене женами.
Обставлен вагон-ресторан по-спартански: функциональные столики, скамейки без спинок, прикрепленные к полу, яркие лампы – по сравнению с этим "великолепием" путешествие вторым классом по Британской ж/д предстает чуть ли не декадансом, этаким утонченным упадничеством. Везде – безупречная скандинавская чистота. Сплошные сосновые доски и нержавеющая сталь. Мы пытаемся слегка оживить обстановку и исполняем "Иммигрантскую песню".
Гимпо сидел напротив: изучал свою порнопродукцию и рассеянно гладил себя между ног. Я тоже взглянул на его журнал, "Анальное буйство", горделиво разложенный на столе. Это было ужасно, на самом деле, ужасно: этакий пантеон копрофилического Третьего рейха, с поеданием экскрементов и всеми делами: голые малолетки, едва достигшие брачного возраста, привязанные к каким-то хитроумным устройствам в камере пыток; старики с вялой полуэрекцией и в нарукавных повязках с нацистской свастикой испражняются на их нежные, юные писки, на которых еще и волос толком нет. Гимпо бесцеремонно достал из штанов возбужденный член и вывалил вязкую плюху спермы себе на футболку. Не говоря ни слова, закрыл журнал и допил свое пиво. Вот он: воплощенный кошмар – ужас дрочильных фантазий других мужиков.
Мы с Биллом занялись резьбой по дереву, а конкретно – по нашим дзен-палкам. Как пещерные люди в эпоху палеолита, составляющие отчет о последней охоте на кусочке слоновой кости. Вагон-ресторан потихонечку заполнялся народом: собратья– попутчики приносили с собой свои запахи – кишечных газов, отрыжки и тухлой рыбы. У меня за спиной раздался глухой удар, за каковым воспоследовал продолжительный скорбный вопль. Я обернулся посмотреть, в чем дело: какой-то оборванный финн, пьяный в жопу, упал на пол. Ширинка у дядьки была расстегнута, и от него ощутимо веяло ароматом немытой пепельницы.
Народу мало: кроме нас, еще человека три-четыре. Сидят себе, потихонечку выпивают. Проходит какое-то время, и один из сидящих поодаль товарищей решает присоединиться к нам. На вид ему лет тридцать пять. Копна непослушных кудрявых волос иссиня-черного цвета и голос – слабое подражание Bluebottle из "The Goons" (если кто вдруг не знает, кто такой Bluebottle, то он, стало быть, и не поймет, как звучал голос у этого парня). Похоже, что он уже определился с программой на сегодняшний вечер: напиться вдрызг, – и методично ее выполняет.
Я отвернулся и продолжил вырезать на своей палке магические знаки и символы. К одному концу я прикрепил кожаную петельку, так что получилась очень даже модная рукоятка. Потом я просунул правую руку в петельку и с размаху ударил палкой по столу. Мне понравился звук: такой зловещий, с оттенком бессмысленного насилия – как будто кому– то пробили башку.
Грохот удара привлек одного в жопу пьяного кренделя, который поднялся со своего места, нетвердой походкой направился к нам и плюхнулся без приглашения за наш столик, обдав нас убойной волной своего зловонного дыхания. Стремясь завладеть нашим вниманием, он пролил все наше пиво и обратился к нам с невразумительной речью, причем голос у парня был, как клаксон. Хотя справедливости ради замечу, что, несмотря на эти настырные и свирепые децибелы, на окружавшее его облако бздушной пыли, на мерзкую рожу, изъеденную прыщами, и на эту его жутковатую афроприческу а-ля вождь людоедов, товарищ казался вполне безобидным.