Вернулся я тем же маршрутом, через "голубой" район, Кристофер-стрит. Обогнул и "розовый" район – по крайней мере, две мускулистых девицы преградили мне доступ в святая святых. Потом нашел заведение с недвусмысленной вывеской "Для одиночек", и никто не препятствовал мне войти… Об этих рассадниках венерических инфекций я читал в "Отребье" и в "Миазмах", причем оба журнала держались подчеркнуто высокомерного тона. Год или два назад ходил слух, что подобные точки кишмя кишат стюардессами, фотомоделями и деловыми женщинами: пять минут, пара пива – и ты уже в гостиничном номере или служебной квартире, и какая-нибудь очаровательная малютка делает над твоей физиономией шпагат. А вот и неправда! – писали в "Отребье". Не исключено, что какое-то время так и было, утверждали в "Отребье", но буквально через пару недель свое веское слово сказали местные авторитеты, и халява кончилась. Девицы разбежались. "Миазмы" даже выслали на проверку отряд симпатичных репортеров мужского пола, и все поголовно вернулись несолоно хлебавши… Что ж, данное заведение выглядело вполне прилично, единственная загвоздка – ни одной женщины. Они все в "розовых" кафе, в лесбийских дискобарах. Так что я присоединился к полудюжине синюшных нелюдимов и вплотную занялся "сайдкаром"[24]. Восемь двадцать, говно базар. За тебя, Мартина, мысленно произнес я и распластал на мокром цинке двадцатку.
Мартину-то помните, Мартину Твен? Только не говорите, что забыли. И как воспоминание, приятель? Что встает перед мысленным взором, сестренка? Наверняка же помните. Я-то прекрасно помню. Благо есть что вспоминать, за столько-то времени. С Мартиной дело в том… дело в том, что мне никак не удается найти голос, к которому она бы прислушалась. Голоса денег, возраста, порнографии (все эти неконтролируемые вещи) – совсем не то, с Мартиной им не совладать. Я думаю о ней, и внутри у меня кипит безъязыкая революция – так же я ощущаю себя в Цюрихе, Франкфурте или Париже, когда аборигены меня не понимают. Мой язык тщетно ворочается в поисках систем и закономерностей, которых нет и не может быть. Потом я перехожу на крик… Взять хоть людей, с которыми мне обычно приходилось общаться: стилисты, фотомодели, актеры, продюсеры, бездельники, куда-ветер-дует, чего-изволи-те, не-могу-знать, чинуши и финансисты- сплошные пройдохи. Женщины тоже, только и делают, что жонглируют – сексом, временем, бабками. А кто не пройдоха, кто честен и прямодушен? Уж точно не я. Меня жизнь гнула и корежила, долбила и рихтовала, пока не втиснула в эту заковыристую форму. Каждая жизнь – это шахматная партия, пошедшая прахом на седьмом ходу, и вот игра стала скованной, дремотно-тягучей, каждый ход вынужденный, все фигуры пришпилены, на прицеле, в жестком цугцванге… Но тут и там порой мелькают персонажи, которым, вроде, нет преград ни в море, ни на суше, и их пример ужасен. Как правило, денег у них куры не клюют.
Взять хоть ее английского мужа, Осси – тот давно обеспечил себя на всю жизнь, но работает он с деньгами, с деньгами в чистом виде. Ни с чем больше его работа не связана, только с ними. До баловства с акциями, фондовыми ценностями, товаром, фьючерсными сделками он не опускается. Только деньги. Незримо присутствуя в башнях на Шестой авеню и Чипсайде[25], белокурый Осси при помощи денег покупает и продает деньги. Вооруженный одним лишь телефоном, он покупает деньги за деньги, продает деньги за деньги. Он работает в пазах и трещинах между валютами, покупая и продавая с наценкой, ежедневно лавируя курсами обмена. За эти услуги он получает денежное вознаграждение. И немалое. Просто красота, и Осси тоже красавец.
С "сайдкара" я переключился на "олд-фешнд"[26]. Все равно на эти званые обеды я всегда заявляюсь слишком рано. Вот ухожу поздно, но не так поздно, как нужно. Бармен, повторите. Жадно хлебая упоительную смесь, я ощутил характерные флюиды, женское присутствие. Повернувшись, я обнаружил, что у стойки рядом успела устроиться девушка. И вибрирующим голосом заказывает белое вино. Я для разнообразия заказал "манхэттен"[27]. В Нью-Йорке полным-полно сногсшибательных девиц с бархатной кожей и кремовыми зубками- и здоровенными буферами, но это уже, такое впечатление, само собой разумеется. Тут не может быть без подвоха. (А вот и он: большинство их психованные. Это полезно помнить.) Цыпочка на соседнем табурете – она выглядела, как Клеопатра. Не знаю, в чем тут дело, но я сходу распознал в ней прирожденную вертихвостку, на все дыры мастерицу, отъявленную фаллопоклониицу и тэ дэ. У меня глаз алмаз. Я покосился на часы – полдевятого… нет, полдесятого. Оба-на. Пора двигаться.
– Вас угостить? – поинтересовался я.
Ее так и передернуло, плечи поникли. Она мотнула головой.
– Белого вина? – не отставал я.
– Спасибо, не надо.
– Что значит "спасибо, не надо"? Вы что, читать не умеете? Бар – для одиночек.
– Прошу прощения!-громко сказала она. – Бармен! Этот мужчина ко мне пристает.
– Еще бы я не приставал. – Я легонько постучал ее по плечу, одним пальцем. – А ты чего ждала, детка? Что ты здесь тогда делаешь? Тебе что, калифорнийское шабли нравится? Или эти пластмассовые утята на стенах?
– Эй, вы, там. Заткнитесь или убирайтесь.
Это вступил бармен.
– А что такое? Я тут что, единственный грамотный? Над входом же вывеска- "Для одиночек". Яркая, неоновая. Я один, ты одна. Какие проблемы?
– Он напился.
Это вступил один из нелюдимов.
– Ну-ка, кто там такой смелый?
Я вертко соскользнул с табурета. Почему-то это привело к необходимости второго маневра, а именно подниматься с пола.
– Ну так еще бы, десять коктейлей подряд!
– Эй, держи его… давайте… вот так…
Началось мельтешение; меня держали за руки, толкали коленом вспину, дергали за волосы. Как время-то летит, подумал я. Пожалуй, пора двигаться.
Через пятнадцать минут, или, может, через двадцать, я стоял и пялился на кабину лифта: железная решетка, двери гармошкой. Я развернулся и прошел по коридору, и позвонил в дверь. Да, я был пьян, но у меня открывалось второе дыхание. Просто дело в том, что одни умеют пить, а другие нет. Еще стаканчик-другой, и я буду как огурчик. Я поправил галстук и пригладил волосы. Еще раз нажал на звонок и долго держал кнопку. Скрипучей дробью раскатились шаги, кто-то сбежал по деревянной лестнице. Дверь распахнулась.
На пороге стоял Осси, в жилете и рубашке. За ним, в торце коридора, виднелась Мартина – в переднике и с тарелками в руках.
– Здорово, старик! – хрипло выдавил я. – Шел вот мимо, дай, думаю, зайду…
Осси сделал шаг вперед.
– Уже поздно, – сказал он. Из-за его плеча удивлению выглянула Мартина. – Пора домой, Джон. Ясно? Домой.
Дверь захлопнулась. Да что с ним такое? – подивился я. Какая муха его укусила? Ну да, я немного опоздал, но… Я глянул на часы. Те показывали четверть второго. Тут я кое-что вспомнил. Я не только поздно пришел, но и поздно ушел.
Точно-точно. На званом обеде я уже был. И кое-что подсказывало мне, что вел я себя там не лучшим образом.
Сегодня мой день рождения. Мне тридцать пять. Если верить последней хорошей книжке, которую я прочел, это означает, что я на полпути в моем путешествии сквозь время. Но ничего подобного я не ощущаю – какое там полпути… Престижный номерной знак на моем "фиаско" гласит: ОАР 5. В глубине души я еще ребенок, но я достаточно серьезный партнер в компании "Брюхо, Ухо и Непруха". Такое ощущение, будто я только-только начал. Такое ощущение, будто вот-вот закончу, вот-вот. Да, ощущение именно такое.
Наступило утро, и я встал… Звучит не больно-то интересно или сложно, правда? Вы, небось, каждый божий день так делаете. У меня же был ряд проблем. Начать с того, что я валялся под каким-то кустом, уткнувшись мордой в мокрую крапиву, в россыпь мятых сигаретных пачек, использованных презервативов и пустых пивных банок. Самое подходящее для меня место, чтобы заново родиться – а ощущение было именно такое. Мучительная штука – роды, сплошные сопли и вопли. Потом надо было отряхнуться, удостовериться, на месте ли бумажник, руки-ноги, яйца, жизненный тонус. Потом надо было с воем метаться по бетонному лабиринту под рассветным дождем, пока паника не унялась, и я наконец, на непривычно безлюдных улицах, осознал город и себя в нем. Потом надо было поймать такси, чтобы вернуться в гостиницу. Водила не хотел меня брать, пока я не показал ему деньги. Я его не виню. Мне снились – а кому нужны сны, с такой ночной жизнью? – пытки, хохот и гогот, впивающиеся в слабый позвоночник щипцы.
В ванной я медленно разделся перед зеркалом. Сперва лицо: над левым глазом красовалась сероватая припухлость, и с той же стороны волосы были изрядно опалены. Драка? Не похоже. Если даже и драка, то я победил. Особых телесных повреждений не заметно; дрожь – да, немое хныканье в контрастном свете, но повреждений нет. Я обернулся и охнул. Ничего себе. Господи Боже. На моей спине, на широкой белой спине виднелись тридцать-сорок ярко-красных отметин, симметричный узор, как будто я спал на гвоздях. Я загреб в горсть складку кожи и сумел поближе рассмотреть одну из этих бескровных ран. Углубление, красная ямка; мой дрожащий палец погрузился до половины ногтя. Я отступил от зеркала. Этим телесные повреждения исчерпывались. Больше ничего нового. Пухлый бумажник был в неприкосновенности: кредитные карточки, восемьдесят с чем-то долларов, тридцать с чем-то фунтов. Похмелье тоже не пострадало. Мое похмелье с честью выдержало очередное испытание.
Итак. Ночь, или часть ночи, я провел на клочке земли в царстве алфавита – авеню Б, самая глубинка восточного Манхэттена. Плодотворно пообщавшись с Банк-стритовскими деятелями, совместив приятное с полезным, я, судя по всему, решил это отметить, пропустить стаканчик-другой. Неудачная мысль! Крайне неудачная! Кто-то в какой-то момент обработал меня неким инструментом, арматуриной или тупоносым финаком. Рубашка была местами продрана – но не пиджак, мой лучший пиджак. Время – полдевятого. Я плеснул на лицо водой и ощутил в спине первый горячий зуд. Потом меня минут десять выворачивало наизнанку – чудовищные конвульсии, которых я не мог ни сдержать, ни вынести. Потом вдвое дольше просидел под горячей струей душа, включенного на полную мощность, но гниль упорно не желала смываться. Должно быть, я очень несчастен. Только так я могу объяснить собственное поведение. Глубочайшая, едрить ее, депрессия. Тяга к самоубийству. Только вот с чего бы.
Возьмем мою жизнь. Я знаю, что вы думаете. Вы думаете: здорово! великолепно! Вы думаете: везет же некоторым! Может, на взгляд со стороны так и кажется – со всеми этими авиабилетами, ресторанами, таксомоторами, кинозвездами, Селиной, "фиаско", деньгами. Но моя жизнь – это еще и моя личная культура; именно это я вам, в конце концов, и демонстрирую, именно это и доверяю – свою личную культуру. И как вам она? Приглядитесь, приглядитесь. Оцените, в каком она состоянии. Явно же в кошмарном. Вот почему я мечтаю расстаться с миром денег в пользу… в пользу чего? В пользу мира мысли и чудес. Но как туда пройти? Подскажите, пожалуйста. Своими силами у меня никогда не выйдет. Я просто не знаю дороги.
Пару дней не происходило ничего особенного, что меня вполне устраивало. Не происходило ничего. То есть, это я так говорю – на самом же деле чего только мы ни затевали, с моей бедной спиной.
Мы с моей бедной спиной написали письмо Мартине. Да-да, письмо. Я даже специально выбрался и купил в помощь данному начинанию на Шестой авеню словарь. Вам вообще знакомо такое похмелье, когда не уверен, как пишется "я" или "вы", не говоря уж о "прошу прощения" или "последний раз"? На то, чтобы, соответственно, написать, запечатать, снабдить маркой и отправить письмо, у меня ушло по целому дню – но в конечном итоге я с этой задачей справился. Я извинялся за свое поведение (сами понимаете, как это бывает: стаканчик-другой, шутка-другая, а там недолго и контроль утратить) и спрашивал, нельзя ли мне все-таки в какой-нибудь момент пригласить ее на ленч. В конце-то концов, отмечал я, единственное о чем мы еще не пробовали договариваться – это о ленче. Коктейль, завтрак, обед – но не ленч. Я сказал, что "вполне пойму", если она подсчитает, так сказать, убыток и поставит на этом точку. Я бы на ее месте, сказал я, точно отказался бы от моего приглашения, на полном серьезе. А вы разве не отказались бы?
Мы с моей бедной спиной пригласили на коктейль Лесбию Беузолейль. Слава Богу, о погроме в клубе "Беркли" не было сказано ни слова. Выглядела Лесбия превосходно – воплощенные юность и здоровье – и на нынешней стадии вела себя вполне примерно. В общем, не удивительно. Она получает 750 тонн баксов. Единственное ее условие- она отказывается заниматься домашней работой. В фильме. Подметать пол – ни в коем разе. Даже чашку сполоснуть. Эмансипация, однако. С кем бы она хотела играть, спросил я. С Кристофером Медоубруком, Давидом Гопстером или Набом Форкнером? Лесбия ответила, что предпочла бы в фильме партнера посмуглее. С Лесбией главное, как она сама и отметила, что она не просто тупая блондинка. Я согласился. Да, она немного похожа на тупую блондинку. Иногда она даже ведет себя и говорит, как тупая блондинка. Но такое впечатление обманчиво. Это – главное.
Мы с моей бедной спиной несколько раз уже встречали филдинговских толстосумов. Со Стюардом Каури, Бобом Камбистом и Рикардо Фиском мы пообедали во французском ресторане "Золотая клетка". С Табом Пентманом, Биллом Леве и Грэшамом Таннером мы прошлись по ночным клубам. Странные они типы, эти толстосумы, гостиничные бароны" из Майами, скотовладельцы из Небраски, нефтяные короли из Мэриленда. Их интересуют только кинозвезды и деньги. О деньгах они говорят в американском акульем стиле, как будто деньги – единственное мерило, единственный критерий. В их компании мне легко, как выясняется. Платит за все Филдинг. Результат же – налицо. Каждая встреча заканчивается тем, что все толстосумы наперебой говорят: "Вписываюсь" или "Хорошо, уговорили", или "Считайте меня в доле", или "О’кей, по рукам". Филдинг уже планирует, как отсечь на хрен пару-тройку рыбешек помельче.
Кстати, однажды поздно вечером мы с моей бедной спиной дозвонились до Селины. В моей лондонской берлоге было семь утра. Селинин голос звучал далеко и холодно, как раз, как я люблю. Через какое-то время, не воркованием, так руганью, она сумела меня ублажить. Должен сказать, такой телефонный минет- горячая линия, межгород- также относится к числу наших прискорбных привычек… Я заметил, что это извращение, как и все прочие, поставлено в Нью-Йорке, оплоте предприимчивости, на профессиональную основу. Рекламные колонки журнала "Отребье" кишмя кишат шлюхами с дистанционным управлением, которые день-деньской сидят у телефона, чем и зарабатывают себе на жизнь, прямо как Осси Твен. Ты звонишь им, даешь номер своей карточки и базаришь за порнографию, сколько хватит денег. Если подумать, это должно быть даже дешевле, чем с Селиной (как-никак, еще гостиничная наценка). В конце концов, она там, но они-то тут… Я уже хотел дать отбой, когда Селина с подозрительно натуральным возбуждением завела речь об этом своем новом богатом дружке, трансатлантическом денежном воротиле, как он возил ее по отелям, разряжал в пух и прах и шпарил на полу, как собаку. Короче, ничего особенного – но тон ее мне не понравился. Кончай, сказал я. Но она продолжала дразнить меня своим далеким голосом. Она сказала, что если она не тут, значит, она там, с ним, и повторила, чем они занимаются. Хватит, сказал я.
– Тогда женись на мне, – ответила Селина, ни капли не любезно.
Филдинг выгнул спину и потерся о фестончатый чехол лимузинного сиденья, совершенно по-кошачьи. Поправил манжеты.
– Я бы сказал, остановимся на Гопстере, – твердо проговорил он.
– Это что, его настоящая фамилия? Не может быть.
– Может, может, – заверил меня Филдинг и рассказал о двух актерах с юга, звавшихся Брайан Ханыган и Клаус Бздец. Он издал смешок, раскатистый, уверенный, миллионодолларовый смешок – как бы нехотя. Самый лучший смех всегда звучит как бы нехотя. Вы что угодно готовы отдать (ну, почти), лишь бы послужить для этого смеха источником, так сказать, вдохновения. – А что если, – проговорил Филдинг, – что если для британского рынка обозвать его Лобстером?
– Но согласись, у нас проблема.
– Я говорил с его агентом. Тот понимает, что рано или поздно с этим надо будет что-то делать. Беда в том, что парнишка- из Бронкса. Закремнился в полный рост и вообще ненавидит всю эту голливудскую возню. Но играет – закачаешься. Выпить хочешь?
– Спасибо, не надо.
– Что такое? Уже пять.
– Спасибо, не надо.
У меня были свои причины. С какой новости начать- с хорошей или плохой? Хорошая новость в том, что сегодня утром звонила Мартина, и мы договорились на завтра на ленч. Плохая новость в том, что хорошая новость принесла мне такое облегчение, Привела в такой восторг, что я тут же рванул в бар и залил глаза по самое некуда. "Ну и что, собственнo? – спросите вы. – Что в этом нового?" Согласен, но самое плохое с этой плохой новостью в том, что алкоголь очень плохо на меня подействовал. Я ни капли не опьянел, хотя с уверенностью на это рассчитывал. Зато моментально наступило похмелье. Честное слово. Я скептически заказывал стакан за стаканом в безнадежной попытке отсрочить это умозаключение. Вот почему я выпил так много. Но самое смешное, что сегодня утром я проснулся чертовски бодрым и до безобразия полным сил – несмотря на затяжной вечер в компании с телевизором и бутылкой иБи-энд-Эф". То ли это какая-то новая реакция на разницу в часовых поясах, то ли организм окончательно взбунтовался. Короче, надо бы поскорее рвать в Калифорнию, пока не поздно, а то этим, как их, трансплантаторам нечего будет трансплантировать. Может быть, даже прямо сейчас – пускай ставят временную замену. И ведь одними телесными страданиями дело не ограничивается – налицо и душевные. Умственные. В башке моей правят бал грех и преступность, мысли же все в вакууме, в свободном падении. Надо бы очистить организм от всей этой дряни. Нет, не так – хуже, гораздо хуже. Надо бы очистить организм от самого организма. Истинно так.
– Проныра, сосредоточься, – произнес Филдинг. – Вопрос, можно сказать, кардинальный. Значит, смотри. Медоубрук – надежный вариант с точки зрения денег. А Наб Форкнер, по-моему, будет неплохо смотреться с Лесбией. Но Гопстер – это элемент риска, заявка на будущее. Что меня и привлекает. Давай, Проныра, подключай свой могучий инстинкт. Я – за Гопстера.
– Плесни-ка скотча, – сказал я.