– Не знаю. В смысле… ну, бывает же, что с кем-то, а все равно один.
– …Она красивая?
– Есть такое дело, – отозвался я. – А как Осси?
Она ничего не ответила.
– Он тоже красивый, – проговорил я.
Но она так и не ответила. Вместо этого она спросила, как я думаю, почему я столько пью, и я сказал, как я думаю, почему столько пью.
– Я алкоголик, – сказал я.
– Никакой ты не алкоголик. Просто жадный мальчишка, которому больше нечем заняться. Тебе еще не надоело?
– Надоело. И давным-давно. Еще как надоело.
Через двадцать минут мы стояли на топком тротуаре. Напротив блестел огнями ряд витрин, словно на кинопленке, типичный манхэттенский мелкий бизнес: таиландская прачечная, ремонт сумок, кулинария ("У Лонни" – "Лучшие сэндвичи" – "Даешь ядерное разоружение!" – "Извините, закрыто"), полутемные джунгли цветочной лавки, дзенские сувениры ("Принимаем все кредитные карты"), феминистский книжный. Мы с Мартиной исполняли неловкий танец расставания, ограниченный набор па. Она еще стояла лицом ко мне, но плечи уже отворачивались… Когда сам маленький и пытаешься укрыться от чего-то большого (снился когда-нибудь такой сон?), то единственный выход – забиться в узкую щель, куда преследователь не сможет пролезть. Но тогда нужно там и сидеть, в узкой щели, или сжаться и забиться еще глубже. Так вот, в узкой щели мне надоело. Узкая щель задолбала меня по самые гланды. Мне надоело, что меня разглядывают, а я не в курсе. И как меня достали все эти отсутствия.
– Ну хорошо, – с отчаяния выпалил я. – Так помоги мне! Дай почитать что-нибудь. Покажи, что стоит почитать. – Я кивнул на книжную витрину напротив. – Что-нибудь познавательное.
Она сложила руки и задумалась. Я понял, что она довольна.
– Хорошо? – спросил я.
Вместе мы перешли через ухабистую улицу. Мне было сказано подождать снаружи. Витрину украшали стопки последнего термоядерного достижения феминистской мысли: "Ни за что в жизни", автор – Карен Кранквинкль. Я пробежал глазами приложенные ксерокопии отзывов и рецензий. Женатая женщина и мать троих детей, Карен Кранквинкль полагала, что интимная близость – это всегда изнасилование, даже если ни один из партнеров так не считает. Она задорно скалилась с оборота обложки. Да уж, какое там насиловать – я бы к ней и на пушечный выстрел не подошел. С другой стороны, может, они все будут так выглядеть, после нескольких тысяч изнасилований.
Вернулась Мартина. Она купила мне книгу в твердой обложке и в супере. Возможно, не новую, но все равно книжка выглядела баксов эдак на пять.
– Ущерб велик? – поинтересовался я.
– Ущерб нулевой. Забирай так.
– Когда мне позвонить?
– Когда прочтешь, – сказала она и отвернулась.
"Мистер Джонс, хозяин Господского двора, запер на ночь курятники, – прочел я, – но забыл закрыть лазы, потому что был сильно пьян". Я потянулся и потер глаза. Там что, до самого конца так же будет? В смысле, не померещился ли мне иронический, как его, подтекст? Если так, то не возражаю. Шутки я люблю. Я свел руки в замок за головой и задумался. Что еще, на хрен, за лазы?.. Видите? Книжный червь, гигант мысли. Мартина даже мой шум в ушах вылечила. Три часа с лишним уже – и ни писка. С чтением и всякими такими делами нужно быть в подходящей форме. Главное – это спокойствие. Чтобы никто не доставал. Свои мысли должны быть слышны ясно, беспрепятственно. На обратном пути с ленча (я решил пройтись) мне было уже легче. Уличные наблюдатели и наблюдаемые сделались куда как понятнее. Эта мартинина книжка… за ленч мы платили поровну, так что книжка – подарок, настоящий, черт побери, подарок. Как давно я не получал подарков от женщин? Надо сейчас позвонить ей и сказать спасибо за книжку. Что может быть проще.
Я осторожно потянулся к аппарату. Рука замерла над трубкой, как над взрывателем. Фатальное промедление. Долбануло, как триста тонн тротила.
– И не надейся, приятель. Шансов – ни малейших. И думать об этом забудь. Ты с ней? Ты? С ней? Что там за книжку она тебе дала? "Работа над собой"?
Он расхохотался и продолжал хохотать. Хохот звучал отвратительно, и я подумал, с чем бы его сравнить, но решил, что это лишнее. Только стиснул покрепче трубку и вкрадчиво проговорил:
– А смех-то ни к черту. Над смехом еще работать и работать. Звучит совершенно ненатурально… Чего бы тебе, кстати, не отвязаться? А, как мысль?
– И пропустить самое интересное? Да ты шутишь! Скажи-ка мне одну вещь. Ты ей про субботнюю ночь говорил? Что ночевал под забором?
– Чего?
– Субботнюю ночь помнишь? Когда тебя выстирали и высушили?
– Значит, – произнес я, – это был ты.
Мне это приходило в голову, но я старательно гнал такую мысль, надеясь, что стычка была все же случайной. В моем состоянии всегда надеешься, задним числом, на случай. Логическое обоснование было бы совершенно лишним.
– Э… не совсем. Я только наблюдал.
– Это все ты, сукин сын.
– Нет, не я! На каблуках, на высоких каблуках! Это была женщина!
Отбой. Зато какую побудку сыграли у меня в голове. Подъем по тревоге. Распахнулась дверь, и звуки оглушительной гурьбой вырвались из заточения. На тошнотворный миг я ощутил спиной ее неуклюжий вес, вот она пошатнулась, выправилась и сказала… Что она сказала? Нет уж, долой такие воспоминания. Я сделал ряд звонков. В авиакомпанию. Домой, где никто не брал трубку. И Мартине, только чтобы попрощаться. Эти звонки прошли вполне мирно. Только Филдинг решил кое-что с меня стребовать. Только Филдинг наложил на меня очередную епитимью.
– Давид, – произнес я. – Мое почтение.
Я покосился на Филдинга Гудни, тот пожал плечами.
– "Троглодит" нас восхитил, – продолжал я. – Вы потрясающе сыграли. Честное слово, просто… потрясающе.
В полумраке я ощутил тычок под ребра – филдинговский локоть.
– Нет слов, просто нет слов. Я был восхищен… вашей интерпретацией. Давид, мы хотим предложить вам роль в "Хороших деньгах", вот зачем мы пришли… Слушай, Филдинг, да долбись оно все конем, -повернулся я. – Давай возьмем Медоубрука или Наба ФоркНера, или кто там еще был. Я больше не могу.
– Хорошо. Очень хорошо. Садитесь, пожалуйста, – произнес Давид Гопстер.
Мы находились на сороковом этаже "Ю-Эн Плаза"[28]. Предварительно двое охранников в темно-фиолетовых блейзерах несколько минут продержали нас на улице, внимательно изучая через скрытую камеру, а потом еще просветили рентгеном и неприлично ощупали.
– Гопстер, Давид, – задумчиво повторил третий охранник, со всех сторон окруженный фикусами в кадках, панелями интеркомов и экранами кабельных систем слежения. – Квартира на другое имя.
Наконец он дал добро, и лифт пополз наверх; мне это напомнило, в меру моей испорченности, неумолимый подъем рвотных масс по пищеводу.
– Я миссис Гопстер, – заявила сухонькая старушенция, открывшая нам дверь. То есть, не совсем еще старушенция, но все лицо ее избороздили морщины, особенно плотно в углах глаз и рта. Процесс был явно трудоемкий, бороздить пришлось неоднократно. Такой эффект бывает зимой в Лондоне, когда смотришь сквозь строй деревьев, и голые ветви перекрещиваются до тех пор, пока не останутся лишь разрозненные пятнышки света, в треугольных скважинах. Лицо работящее и обработанное. Но глаза ярко сияли.
– Здрасьте, – сказал я.
– Очень приятно, миссис Гопстер, – серьезно проговорил Филдинг и поднес ее ладонь к губам, а затем бережно прижал к своей груди. Мне эти нежности показались абсолютно ни к селу, ни к городу, но миссис Гопстер явно была тронута. Она довольно долго изучала Филдинга глаза в глаза, а потом поинтересовалась:
– Вы спасены?
Пока Филдинг выкручивался ("Ну конечно же, мадам…" – начал он), я, отвернувшись, разглядывал кухню или маленькую гостиную – простых очертаний, но полную рукотворных покровов и оттенков. Повернув к нам холеный профиль, там сидел смуглый низколобый тип, когда-то могучего сложения, в двубортном костюме в узкую полоску. Он поглядел на телевизор на изувеченном фигурной резьбой серванте (баскетболисты в прыжке), поглядел на часы (жест вялый и стоический), поглядел на меня. Мы обменялись короткими взглядами. Безжалостными. Проницательными, до самых печенок. С презрением или с досадой, или со скукой фыркнув, он отвернулся. Да, хватило одного взгляда, и даже я сказал себе, не мог не сказать: "Бедные бабы". Этот никому спуску не даст. Признаюсь, к встрече на высшем уровне я был явно не готов – во власти страха, послеполуденного скотча и тяги домой. Пришла и моя очередь – миссис Гопстер стиснула мой локоть и с надеждой поинтересовалась:
– А вы спасены?
– Простите?..
– Непременно спасен, – пришел на выручку Филдинг, и я сказал:
– Угу, а как же.
– Очень рада. Проходите, Давид ждет вас.
Она провела нас длинной анфиладой прихожих. Стены были мышастого цвета, но в окна били отсветы расплавленной предвечерней лавы Ист-Ривер. Я видел бильярдный стол, костюм-тройку в полиэтиленовой упаковке, различные религиозные украшения и причиндалы, их особый бледный ореол. Только ореола мне и не хватало. В гостиной, когда мы вошли, было темно, как в кинозале; во главе длинного стола искрился чей-то силуэт. Миссис Гопстер беззвучно канула, и не во тьму, а совсем даже наоборот. Времени было пять часов.
– Два года назад, – продолжал актер, – я проходил у вас пробы. – Он брезгливо фыркнул. – Для рекламы.
– Да? – ответил я. – Ничего не помню.
Голос его звучал немного искусственно, натужно. Я распознал эту натугу. В его возрасте я говорил так же, борясь с дефектами дикции. Само слово "дикция" звучало у меня похоже на фикцию. Гопстер пытался совладать с необъезженными окончаниями, с изворотливыми Гласными. Сейчас-то я говорю нормально. Но, скажу я вам, попотеть пришлось.
– Я вам не подошел. Недостаточно хорош был. Для вашей рекламы.
– Серьезно, что ли? – спросил я. – А что за реклама была, не помните?
– Нет, не помню. Потушите!
Речь шла о моей сигарете.
– А… где пепельница?
– Потушите немедленно!
– Господи Боже! – сказал я и умоляюще воззрился на Филдинга. Это просто инсценировка похмелья, подумал я и что есть сил затянулся. Тлеющий лиловатый отсвет позволил мне лучше разглядеть Гопстера, его выпирающие из-под футболки тугие бицепсы. Он как-то странно наклонял голову и горбил плечи, словно бы только что поднял взгляд от рогатого руля спортивного велосипеда. Гопстер улыбался.
– Ну, хорошо, – изрек он. – Курите. После того, как народ прознал о "Троглодите", мне показывали целую кучу сценариев. Роуд-муви, боевики, романтические комедии, прочий хэппи-энд. – Он мотнул головой. – Но теперь я заинтересовался. Заинтересовался "Хорошими деньгами". Давайте только сначала проясним пару вещей. Как вам самому этот персонаж, который Дуг?
– Ну, в чем-то симпатичен.
– Он же дегенерат.
– У него такие проблемы, что вы и не поверите.
– Значит, так. Никакого курения, никакой выпивки и никакого секса.
– В фильме.
– В фильме.
Никакого, так никакого, подумал я. Потом подумал еще немного и поднял палец.
– А похмелье изобразить?
– Конечно, – ответил он. – Я же актер.
– Секундочку. А в "Троглодите" были постельные сцены.
– Он же был дикарь. Но меня другое беспокоит. Эта драка в конце. Скажите, пожалуйста, Сам. Зачем мне драться со стариком?
Я заметил, что Филдинг смотрит на меня и тоже ждет ответа. Ничего, скоро это кончится. Конец всему, в том числе и этому, не за горами.
– Там, типа, кульминация, – объяснил я. – Вы с Лорном деретесь из-за девушки. Еще из-за денег. Это…
– Ну да, ну да. Но со стариками не дерутся. По крайней мере, не так. Мордобой-то зачем?
– А что если он вас побьет? Можно и так сделать. Хотите? Или если вы ему монтировкой по кумполу?
Он с жалостью посмотрел на меня и выпятил массивный подбородок, поджал полные плосковатые губы.
– До этого не дойдет, – проговорил он. – Я и так найду, как с ним разобраться. Мало, что ли, способов – гипноз, сила воли… Ладно, это все поправимо. Геррик говорит, через две недели черновой вариант будет уже готов. Тогда и приходите, обсудим еще раз. Мама проводит вас к выходу.
На полпути к двери я развернулся, сделал вид, будто просто следую сценарию данного конкретного похмелья, прошагал обратно к столу и остановился, руки в карманы, прямо перед Гопстером. Тот поднял голову. Угу, даже лицо его было мускулистым – можно подумать, он и ушами железо качает.
– Когда-нибудь мы встретимся.
– Что-что?
– Номер сто один.
– Простите?..
– Ладно, ерунда. Знаете, мне ваш фильм действительно понравился. Зацепил, вот – глубоко зацепил. До встречи, Давид.
Мы стояли на раскаленной песочнице тротуара и наблюдали стену смерти на Первой авеню. Выходя из тоннеля, дорога там разветвляется и резко взмывает вверх. Оказавшись на эстакаде, колесное стадо немедленно впадает в панику, фырчит и взбрыкивает. Филдинг сказал "автократу" отъехать, и мы предались раздумьям – облаченный в сизый костюм продюсер, облаченный в мешковатый угольно-черный костюм и израненную плоть режиссер. Знаете, как только нам открыли дверь, вмятины у меня на спине принялись немилосердно зудеть, отвратительно зашуршали. Может, надо обратиться к врачу – вдруг там заражение. Или, может, загрузиться пенициллином из личных запасов. Интересно, сколько в Калифорнии берут за спину? Так или иначе, ночь придется провести, приклеившись спиной к самолетному полиэстеру. Лучше домой. Домой.
– Ну что, – произнес я, – еще один псих. Именно этого нам и не хватало. И что за "вы спасены"? От кого?
– Спасенный – значит утвердившийся в вере. Это, Проныра, фундаментализм, самое вульгарное и пролетарское из всех американских верований. Никодим, и так далее. Евангелие от Иоанна, глава третья. Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия.
– Чего?
– Смотри Библию, Проныра. Читал когда-нибудь?
– Читал, читал,
– Гопстер очень религиозный. Просто святой. Не слышал? Помогает в больницах, в социальной службе Бронкса. Все деньги, которые папаша не спустит на баб илина бегах, Давид жертвует благотворительности.
– Я же сказал. Еще один псих.
– Он нам нужен. Действительно нужен. С ним ансамбль будет просто идеальный. Самое то, что надо. Этот парнишка взлетит высоко, очень высоко. Как думаешь, Проныра, – сказал он и коротко хохотнул, – у него есть разрешение на все эти мышцы? Понимаю, понимаю, что тебя беспокоит – но можешь расслабиться. Он вполне контролируем. Дорис все учтет в сценарии, и как только Давид увидит текст, станет как шелковый. Они все станут как шелковые. К тому же, ты ему нравишься. И всем им тоже. Жалко, конечно, что тебе надо лететь, Только все на мази…
Да ладно, – сказал я себе, – прикинуть бюджет и заняться сценарием я спокойно могу и в Англии. Если Дорис Артур закончит с опережением графика, можно послать пакет экспресс-почтой, дойдет за сутки. Филдинг пообещал, что тем временем снимет мансарду или студию, и в следующий приезд мы устроим пробы на эпизодические роли – официантов, танцовщиц, гангстеров.
– То-то повеселимся, – сказал он. – Проныра, нас ждет светлое будущее.
Мы крепко-накрепко обнялись, щека к щеке. Как мне, оказывается, именно этого не хватало – живых человеческих тисков. Подъехал "автократ", и я подписал на капоте очередные контракты (дважды – где отмечено "РАСПИСЫВАЕТСЯ УЧАСТНИК СОГЛАШЕНИЯ" и где "РАСПИСЫВАЕТСЯ САМ"). Филдинг махнул на прощание рукой и скрылся за черным стеклом.
Налитый кровью глаз солнца всю дорогу разглядывал меня с явным неодобрением. В "Эшбери" мне сообщили, что мистер Гудни уже "позаботился" о счете, более того, он зарезервировал номер 101 до дальнейших распоряжений. Что ж, какая-никакая, а уступка. К "Эшбери" Филдинг относился крайне неодобрительно и все наседал на меня, чтобы я снял люкс или этаж в "Бартлби" или "Густаве" у Централ-парка. Но "Эшбери" ближе к моей весовой категории. И я здесь привык.
Следующий этап – сборы и тэ дэ. Когда я засовывал книжку Мартины между складками моего лучшего костюма, в дверь постучали, и вошел Феликс. Он нес белую Коробку размером с небольшой гроб, перевязанную ярко-розовой лентой с пышным бантом. У Селины есть набор такого же цвета – лифчик и трусики. Вообще, у меня на нее серьезные виды. Ну что, еще один подарок?
– Примите посылку, – произнес Феликс, распрямляясь.
Даже когда он стоял расслабившись, все равно казалось, что Феликс бежит на месте.
– Держи, Феликс. Ты настоящий друг.
Он взял купюру, но сохранял озадаченное выражение.
– Не многовато будет? – добродушно поинтересовался он. – Перепил, что ли?
Мало есть на свете вещей лучше, чем невольная улыбка черномазого. Сто баксов она стоит. Даже больше. Веки его были бесконечно черны, что делало прищур пристальней, а улыбку – вкрадчивей. Поэтому Феликс навсегда сохранит наглый вид, даже когда станет из черного мальца черным мужиком. Не исключено, что когда-то и я имел такой же вид, но утратил. В школе мне все время говорили стереть с лица эту гнусную ухмылку. Но я даже не догадывался, о какой ухмылке речь, так что как я мог ее стереть?
– Да ладно тебе, – сказал я. – Деньги даже не мои. Купи подарок подружке. Или маме.
– Полегче, полегче, – отозвался Феликс.
Черный чемоданчик лежал на постели рядом с белой коробкой. Я потянул за ленточку, поднял крышку и услышал собственный хриплый крик отторжения, гнева и, возможно, стыда. Я разорвал ее в клочки голыми руками. Потом встал посреди комнаты, говоря себе: спокойно, главное – не горячиться. Но слезы успели хлынуть ручьем, неудержимо. Короче, момент не лучше любого другого, такой же скверный. Яскажу вам, что это был за подарок, и, думаю, вы меня поймете. В коробке не было ни записки, ничего, только резиновая женщина, по-поросячьи розовая, с влажным блеском и широким оскалом.
Знаете, мне говорили, что я не люблю женщин. Какой вздор. Телки – это очень даже круто. Мне говорили, что мужчины вообще не любят женщин. Неужели? А кто тогда? Потому что женщины других женщин точно не любят.
Иногда жизнь становится очень знакомой. Иногда в глазах у жизни появляется до боли знакомый блеск. Вся жизнь – это вендетта, заговор, мандраж, оскорбленная гордость, вера в себя, вера в справедливость ее приливов и разливов.
Есть одна тайна, которой не знает никто: Бог – женщина. Оглядитесь! Неужто не очевидно?
* * *
Над входом в бар покачивается вывеска с портретом Шекспира. Портрет тот же самый, который я помню со школы, когда морщил лоб над ‘Тимоном Афинским" или "Венецианским купцом". Получше, что ли, нет? Неужели он действительно все время так выглядел? Вообще-то, его рекламисты давно могли бы уже и подсуетиться, что-нибудь посимпатичней предложить. Выступающая нижняя губа с бомжовой щетиной, уродский подбородок, подернутые тиной бабулины глазки. А причесон-то, причесон. Ну не смех ли? Уильям Шекспир всегда приносил мне грандиозное облегчение. После гнетущего визита к зеркалу или недоброго слова от подружки, или обалделого взгляда на улице я говорю себе; "Какой все-таки Шекспир был урод". Эффект просто чудодейственный.