Так что следующим утром, когда вороны на площади еще продолжали свой голодный галдеж, я заказал мебельный фургон, и мы покатили под горку, к Эрлз-корт, за селининым барахлом. Ее соседки, Манди и Дебби, порхали по квартире в аппетитном дезабилье и подавали мне кофе с почтением, полагающимся толстосуму и покрывателю долга. Я развалился на кушетке в пирамидальной (так как под самой крышей) гостиной с глубоко посажеными окнами. Сквозь, эти черепичные колодцы можно было наблюдать за погодой, как раз решившейся продолжить забуксовавшую карьеру: солнце все ржавое и барахлит, то мерцает, то вдруг погаснет, как отсыревший фонарик. Собрав волосы в пучок под бейсбольной кепкой и нацепив передник, Селина занялась упаковкой, в то время как Манди и Дебби по очереди меня развлекали. Манди и Дебби тоже выглядят так, словно сошли с обложки "Плейбоя". Они похожи на Селину. Современные куртизанки- это вам не томные креолки, которые день-деньской валяются в будуаре, жуют шоколад, мурлычут и слизывают с усов сливки пополам со спермой. Нет, у них деловая голова на деловых плечах, острый нюх, лисьи повадки, и вид отнюдь не юный, а бывалый, жесткий, закаленный. В селининых отношениях с Манди и Дебби, как и с Хелль, бывают спады и подъемы. Как-то она сказала мне, с презрением и ненавистью в голосе, что Манди и Дебби не гнушаются ролью наемных спутниц, причем расклад следующий: клиент платит агентству пятнадцать фунтов, из которых цыпочке достаются два. Вы не ослышались – два фунта. Просто скандал. Поэтому ничего удивительного, что девицы подрабатывают на стороне. Правда, в этой халабуде ие происходило ничего; что происходило, происходило в безликих гостиничных номерах, в отдельных кабинетах аморальных клубов и процветающих кабаков, на скользком кафеле арабских квартир. Манди и Дебби вполне вжились в роль, вид у них был достаточно бывалый – особенно у Дебби, которая так часто заглядывала мне в глаза, клала руку на колено и демонстрировала всю глубину декольте, что я чуть было не спросил ее номер телефона. Но вовремя спохватился, что в данных обстоятельствах такой шаг будет абсолютно лишним. Ее номер у меня уже был.
Я выписал чек на 320 фунтов для покрытия всевозможных издержек – Манди назвала это выходным пособием – и разместил селинины пожитки в задней части фургона. Их набралось до смешного мало. Они спокойно могли бы поместиться и в "фиаско", если бы "фиаско" был на ходу. Но "фиаско" был не на ходу. Три черных мешка с одеждой (антрацитово-блестящие, ну вылитые мусорные), чайник, две фотографии в рамках, мыльница, стул, утюг, зеркало и лампа.
– Приехали, – провозгласил я, когда внес последнюю партию груза.
– Спасибо, дорогой, – отозвалась Селина. Она стояла посреди моей гостиной… нет, не моей, съемной. – Теперь это мой дом. Очень хорошо.
Селина добавила на полку три потрепанных книжки – "От А до Я","Популярные юридические советы", "Любовь и брак". С учетом подарка Мартины, моя библиотека явно разрастается.
– Не говори никому, – прошептал Алек Ллуэллин, – но тут очень даже ничего. Не смейся! Они увидят и подумают, что я несерьезно к этому отношусь.
– У тебя одиночная камера?
– Нет. – Алек откинулся на спинку стула. – Вернее, по замыслу-то одиночная, но там еще два человека. Жуткая скученность в этом заведении. Сплошные взломщики, аферисты и прочее жулье. У нас даже есть свой чайничек. Атмосфера самая непринужденная, кто бы мог подумать. Первым же утром просыпаюсь, и ощущение просто зашибись, ну, как в детстве. Я, значит, потягиваюсь и думаю, ну, сейчас выпью чашечку чая, а потом прогуляюсь до… И тут вспоминаю. Как обухом по голове.
– Ничего себе.
– Именно. Такое, кстати, облегчение было. Я-то думал, что с моим акцентом и пяти минут не протяну, по стенке размажут. Но ничего подобного. Похоже, тут единственное место во всей Англии, где классовая система еще работает.
Я закурил и ждал продолжения.
– Наверно, все дело в четкости речи. Остальные-то здесь, что заключенные, что персонал, говорят так, словно только что научились. Они все не могут взять в толк, каким образом меня сюда занесло. На этой почве у них натуральная паранойя. У уголовников, у замначальника – у всех. Даже начальник иногда спускается ко мне в камеру, за жизнь поговорить.
– А кормят как?
– Отвратительно. Все на соевой основе. Вполне питательно, но очень уныло. Знаешь, я всегда думал, что они кладут в кофе бром. Но этого, оказывается, и не нужно. Ничего они в кофе не кладут. И собственно кофе – тоже не кладут. Лесбия Беузолейль могла бы ходить тут в чем мать родила, и никто бы на нее даже не взглянул. Ну, может, попытались бы на стенку пришпилить. Серьезно, целый день ощущение такое, словно только что дрочил раз десять подряд. Это все еда и воздух, и клаустрофобия.
Мы сидели в готическом кафетерии. Если задрать голову, можно было подумать, что находишься в школе. Наверху, между окнами каретного сарая, плыли в лучах света пылинки, стометровка вольным стилем, и дарила терпимость к людскому шуму и гаму внизу; где заключенные сидели по одну сторону убранных желтой клеенкой столов, а посетители (женщины, дети, старики) – по другую, на кухонных стульях. Ни тебе кабинок, ни железных решеток. Если хочешь, можно было взяться за руки. Можно было целоваться. Заключенные со стажем выделялись длинными чуткими носами, и у некоторых вид был какой-то недоделанный. Они сидели на скамейке непринужденно откинувшись, жестикулировали покорно, будто оправдываясь. Женщины их беспокойно балансировали на краешке своих стульев, всем видом проявляя заботу, готовность в любой момент припасть к полу. Дети молча ерзали и зыркали по сторонам – в общем, демонстрировали чудеса выдержки, самое лучшее поведение.
– Я принес блок сигарет, – сказал я, – и дюжину вина.
– Спасибо. А ты…
– Я очень удивился, когда мне сказали, что можно принести. Полбутылки вина в день – мало, конечно, но лучше, чем ничего. Я все оставил дежурному.
– А ты книжек принес?
– Чего?
– Вот недоумок! Завтра принеси, а? Обещай, что принесешь. Как по-твоему, чем я тут весь день занимаюсь? В здешней библиотеке одни вестерны и триллеры, и то всего ничего, плюс половина страниц выдрана или залита чаем, или все в соплях. Последние несколько дней вообще пришлось за Библию взяться. Оно бы и ничего, но все начинают думать, что я свихнулся. Принеси каких-нибудь книжек.
– Я даже не знаю, что тебе нравится.
– Да что угодно! Я список дам. Романы, исторические книжки, путешествия – что попадется. Что угодно, хоть поэзию.
– Поэзию? Здесь?
– Ничего, рискну.
На Алеке был темно-синий комбинезон- как у французского работяги-синеблузника или даже какого-нибудь нововолнового малыша-нарциссиста на пробах в "К. Л. и С."… Только увидев Алека в, так сказать, тюремной робе, я ощутил, насколько глубоко он пал. Не надо, мысленно взмолился я; хватит, глубже не надо. Иначе он просто исчезнет. Все сидящие здесь преступили черту, все они согрешили против денег. А теперь, говорят деньги, настал час расплаты.
– Кстати, случайно вспомнилось, – произнес я. – У тебя часом шести тысяч не завалялось?
Алек почесал макушку. Шевельнул острым носом.
– Я очень извиняюсь. Так неудачно все вышло…
– Что вышло-то?
– Часть я отдал Эйлин, а остальное попытался удвоить на рулетке. Не самая блестящая мысль, согласен. Да и все равно мало было. Черт, видел бы ты меня в зале суда. Чуть до инфаркта не дошло. Когда этот старый кретин в парике, когда он приговор зачитывал – я подумал, что, наверно, речь о ком-нибудь другом. Не обо мне же. И это ведь только для доследования. Вот если девятого не выгорит, тогда я влип серьезно.
– Ямогу как-то помочь? – быстро спросил я.
– Да нет. С такой величиной залога – даже просить неудобно. Что сказала Элла?
– Почти ничего. Ты сильно зол на нее?
– Ну, так… Когда все время ссоримся и злимся друг на друга, бабе приятно осознавать, что закон на ее стороне – судья, пять сотен, да еще и Брикстон. Вместо того чтобы швырнуть в тебя пепельницей, она швыряет тебя в тюрьму.
– Ничего себе. Я бы…
– Она не виновата. Это какая-то чисто юридическая закавыка, из-за детей. Самое смешное, – произнес Алек Ллуэллин и описал кадыком восьмерку, – самое смешное, что Эндрю даже не мой сын.
– Откуда ты знаешь?
– Только посмотри на него. На его волосы. Посмотри на Мандолину. Небо и земля.
– Ты уверен?
– В тот месяц мы были совсем на ножах, я не спал с ней ни разу. Она говорит, что я засадил ей, когда напился. Но если я так напился, что все забыл, то засадить уж точно не мог. Короче, Элла пришла ко мне в первый же день, как меня упекли, и выплакала все глаза. Она, кстати, говорит, что пыталась дать делу задний ход.
– Да ну.
– А как Селина?
– Нормально. И, между прочим, абсолютно верна мне.
– Дурачина ты, простофиля.
Я назвал его среднюю школу. Назвал его высшую школу. Назвал колледж, в котором он учился в Кембридже.
– А теперь Брикстон, – проговорил я. – Что дальше?
– Пентонвиль. – Он достал очередную сигарету из моей раскрытой пачки. – Школа жизни, мои университеты и тэ дэ. Каждый день что-нибудь новенькое узнаешь. Например, что тебя заказали, дружище.
– А, это, – невозмутимо отозвался я. – Как же, слышал.
– Мне тут один мелкий воришка рассказывал. И заказ тоже довольно мелкий. Фунтов на пятьдесят или около того.
– А кто заказчик?
– Этого он не знал или не мог вспомнить. Зато он помнит формулировку.
– На пятьдесят фунтов? – сказал я, чувствуя странную обиду или унижение. – Подзатыльник, что ли? "Крапивка"?
– Один удар в лицо тупым предметом. Ладно, сделаю-ка я пока список. Не забудь только про книжки, понял?
Листок бумаги бесшумно перешел из рук в руки. Равно как и десятифунтовая купюра. Больше было бы нескромно. Покупать, правда, будет почти нечего, но даже здесь определенной властью деньги обладают… Вскоре его увели – охранник просто приоткрыл дверь и молча поманил Алека. Тот встал, в своем синем комбинезоне, и серьезно кивнул мне. Алек Ллуэллин, щеголь из щеголей. Я вышел тем же путем, каким вошел. Заключенные со стажем принялись обнимать и ободрять своих супруг, многие из которых терпеливо исторгали ежедневную дозу слезопада. Дети стали еще тише, исполнившись свежих предчувствий. Я миновал будку дежурного, раздевалку со скамьями, ряд полных мусорных баков и штабель старых батарей. Следующая семейная волна ждала своей очереди на вход, сбившись в кучки; следующая волна динамщиков, домушников и дуралеев выкатывалась из камер. Нагруженные бумагами, в толпе лавировали охранники в рубашках с короткими рукавами. За воротами один из постовых помог мне толкнуть "фиаско". Делая много оборотов в минуту, я выкатился вдоль зеленой полосы в Брикстон и покатился дальше. Но лишь когда передо мной раскинулась Темза, а в вышине заполоскались белесые небеса, я решился заглушить мотор и дать волю своим страхам.
Я вылез из машины. Прошел полпролета моста Баттерси. За моей спиной буравили небо четыре трубы электростанции – порог неоконченного строения, чудовищно исполинского. Подо мной вихрилась Темза, пульсировала, как человеческий мозг, посылала сигналы, и пелену застилала пелена, как будто по водной поверхности скользила более тяжелая жидкость, не оставляя сомнений, что реки – живые существа. А все живое умирает. Я вцепился в ограждение и не отпускал до тех пор, пока тошнота не покинула меня, просочившись через железные прутья, растворившись в воздухе.
Понимаете, я из нее родом – из преступной стихии. Честное слово. Она вошла в мою плоть и кровь. И никуда мне от этого не деться. Такой, как я, неспособен оставить тюрьму позади, удалиться от нее на недосягаемое расстояние. Я могу только оставить там деньги. Плоть и кровь, плоть и кровь. Когда я доберусь наконец до калифорнийских чудо-протезистов, надо будет, пожалуй, оформить заявку по полной программе и с кровью тоже разобраться.
Калифорния, страна моей мечты.
В Нью-Йорке вы меня видели и знаете, как я там и что, но в Лос-Анджелесе мне просто удержу нет – настоящий живчик, неуемный ловчила, фонтан энергии, триста тонн тринитротолуола. В прошлом декабре мою получасовую короткометражку "Дин-стрит" целую неделю ежедневно крутили в "Пантеоне небесных искусств". Я заключал сделки в надраенных до писка ресторанах, в джунглях джакузи, на мглистых берегах бассейнов. Деловая часть прошла без сучка, без задоринки, и казалось, что нет ничего невозможного. Как обычно, проблемы выплыли с досугом.
В Лос-Анджелесе без машины вы не человек. Я же не человек, если не выпью. А сочетать там выпивку с вождением нет ни малейшей возможности. Стоит вам чуть ослабить ремень безопасности, стряхнуть пепел или поковырять в носу – добро пожаловать в Алькатрас на аутопсию, вопросы потом. Такое ощущение, будто малейшая оплошность, малейший шаг в сторону чреваты мегафонным окриком, снайперами на крыше, лобовой атакой полицейской вертушки.
И что же, спрашивается, делать? Выходите вы из отеля, из "Врэймона". Над кипящим Уоттсом силуэт башен городского центра отмечен прозеленью небесных соплей. Шаг вправо, шаг влево, вы – прибрежная крыса у активной судоходной артерии. В этой забегаловке не подают спиртного, в той не подают мяса, в третьей не подают гетеросексуалам. Можете сделать маникюр любимой обезьянке, можете сделать себе татуировку на мошонке, двадцать четыре часа в сутки, но как насчет обеда? А если на другой стороне улицы видите вывеску "Бифштексы! Бухло! Мы рады всем!", то нечего раскатывать губу. Единственный способ перейти улицу – это родиться на другой стороне. На всех пешеходных переходах горит красный свет, и это символично. Именно это Лос-Анджелес и пытается всеми способами втолковать: без машины вы не человек. Без машины вам всюду красный свет, куда ни ткнетесь. Япопробовал такси. Без толку. Все таксисты родом с Сатурна, они даже не в курсе, та ли это планета или совсем другая. Каждая поездка начинается с того, что приходится учить их водить.
Я напился, позвонил в прокат, арендовал на четыре дня помятый "бумеранг" и отправился колесить, зажав бутылку между коленей. Бель-Эр, Малибу, Венис. Потом в последний вечер я совершил большую глупость, влип в ту самую передрягу, о которой уже говорил. Назидательность – не мой стиль, но это была действительно большая глупость. Я мчался по бульвару Сансет и вдруг, ни с того, ни с сего, решил свернуть налево у "Шельдта"; помнится, там расхаживали эти черные малышки в мини-шортах пастельных тонов… В итоге, диспозиция следующая: так или иначе, я валяюсь со спущенными штанами на переднем сидении "бумеранга", а закинувшаяся амфетаминами зулуска по имени Агнес пытается отсосать у меня за двадцать баксов. По-моему, очень дешево. А вам как кажется? Даже при нынешней слабости фунта, это сколько выходит, всего-то фунтов девять! Но у нас с Агнес проблема.
– Стояк – он и в Африке стояк, – помнится, втолковывал я ей, – сто потов сойдет, пока встанет.
Агнес постепенно теряет терпение и доход, я уже чуть только не высунул ноги в окно, когда вдруг звучит тяжелый хлопок по крыше машины.
Я подумал: фараоны! Я подумал: полиция нравов! С трудом задрав голову, я поглядел в опущенное окошко дверцы и в створе своих ботинок увидел накрашенную, пальчики оближешь, домохозяйку в атласном халате.
– Нельзя ли чуть-чуть поскорее?-сказала она. – Вы мне выезд загородили.
Агнес моментально, словно горькую устрицу, выплюнула мой вялый орган и на полной громкости выдала такую содержательную тираду, что даже мои, ко всему привычные уши свернулись в трубочку. В красочных деталях она живописала, что сделает с самой женщиной, ее детьми и любимой собачкой, при этом упоминались такие экзотические детали женской анатомии и телесные выделения, о которых даже я слыхом не слыхивал.
– Хорошо, звоню в полицию, – сказала наконец женщина и удалилась в дом.
Я задергался, засучил руками-ногами, но Агнес продолжала давить на меня всем своим каким-никаким, а весом, здесь же мешалась бутылка виски и еще какой-то хлам, короче, мне никак не удавалось выпрямиться и сесть. Тут дверца за головой распахнулась, свет в салоне полыхнул, как фотовспышка, и надо мной возник семифутовый негр-сутенер, со свирепым оскалом и чернущей бейсбольной битой.
Настолько голым и беззащитным я не чувствовал себя нигде и никогда. Вот как на духу – нигде и никогда. Сама бита, фактура ее поверхности, надраенной с мягким мылом или просмоленной, высветила все с непрошеной ясностью, напомнила, почему я стороной объезжал "Шельдт" и милых черных крошек с их охренительно дешевым минетом. "Это все очень серьезно, смертоубийственно, свирепо и скверно. Нечего шляться здесь по трущобам, у трущоб есть зубы". Агнес ужом выскользнула через дверцу с другой стороны, черномазый исполин вскинул свой молот. Я зажмурил глаза. Пощады не будет. Я услышал натужное мясницкое хэканье, свист разрезаемого воздуха, оглушительный удар, потом нехарактерно четким и грациозным движением я сел, произнес "Деньги", извлек из кобуры бумажник, веером сунул в потную морду сутенера пять двадцаток, захлопнул дверцу, знаком показал, что все в ажуре, и чинно-благородно выехал с Розалинд-корт. Потом вой сирен у меня на хвосте. Оставляя на асфальте непрерывный двойной след жженой резины, я ракетой пронесся по бульвару Сансет, проскочил на красный три светофора и эффектно произвел аварийную посадку на стоянке у "Врэймона". Выскользнул из машины и метнулся к лифту. Поднялся на ноги, вздернул стреножившие меня брюки и сделал вторую попытку. Повезло-повезло-повезло, вот это повезло, твердил я себе, промывая в ванной комнате номера 666 расквашенный до крови нос. Когда на следующий день с ушедшим в пятки сердцем я поехал сдавать "бумеранг", то в прокате даже не заметили разбитых фар и глубокой свежей вмятины на дверной коробке. В своем мешковатом костюме, я склонился над опаленным капотом и, судорожно стиснув ручку в пальцах с обкусанными ногтями, молниеносным росчерком выписал чек. У меня за спиной, сверкая огнями, как плавучий театр, несся на полных парах бульвар Сансет.
Через час я уже пристегивал ремень в салоне самолета. Первый класс – милостью "Пантеона небесных искусств". Поднимая за здоровье Джона Сама один мартини фабричного смешивания за другим, я тоже был как шейкер, приготавливал коктейль из веселости и трепета. Только что я прочел в "Дейли минит" о серии грабежей, избиений и убийств в районе Розалинд-корт; прошлой ночью на автостоянке нашли японского компьютерщика и немецкого стоматолога, вместо лиц – кровавая каша. Наверно, я был в шоке, или подкатила запоздалая реакция. "Повезло, вот это повезло", – бормотал я, глядя в иллюминатор на Скалистые или, может, Мглистые, или Ветвистые горы, на их облачно-снежный покров… Соседний трон занимал элегантный молодой человек – летний деловой костюм, калифорнийский загар, шикарная шевелюра. Я принял его за актера. Он поднял голову от книги (дорогой, в твердой обложке), встретил мой взгляд и отхлебнул шампанского.
– За удачу, – проговорил он. – И за деньги.
Особо упрашивать меня не пришлось, и вскоре я выболтал ему все свои мечты и страхи. Как выяснилось, он тоже был на фестивале, занимался разведкой. Он видел "Дин-стрит", и ему понравилось. А какие дальше планы, спросил он. Я рассказал ему о "Плохих деньгах" – еще одна короткометражка, ничего особенного. Мы поговорили, обсудили перспективы, обменялись телефонами – чем еще заняться в самолете; это все выпивка, это замкнутое пространство и сказки о быстром обогащении, это порнография авиалиний.