Теперь – мощеный парк в средней части города, и, несмотря на все старания жары, между плитками проступает, сочится влага. Жара старалась как могла, а толку чуть. Здание в дальнем торце этого бетонного скверика претендовало на некую строгость форм, с ровными бороздками, испещрившими его угловые камни, но сама площадь была общедоступной, являла все многообразие уличной культуры, с паразитами, педрилами перехожими и птичьим пометом, саксофонистами, мелкорозничными наркодельцами и народными умельцами. На деревянной скамейке рядом со мной – Мартина Твен.
Она только что из какого-то музея. На коже ее характерная музейная бледность. Обычно Мартина бодра и румяна, но иногда странно обескровлена. Я бы приписал это факту моего присутствия, моей близости, но сейчас дело было в чем-то другом. И чувствительный компас подсказывал мне, что проблемы – с Осси. Вдобавок я думал о Селине. Только что я звонил в Лондон, и вертихвостка, о чудо, была на месте.
– Угу, – даже сказала она, – нет, это здорово. Приезжай поскорее.
Эта встреча с Мартиной… Я позвонил ей, чтобы попрощаться – уже впопыхах, уже с низкого старта, – но подумал: секундочку, не гони лошадей. Голос у нее был не ах, а когда я попрощался, то стал еще тоскливее. Оттого и эта молчаливая встреча, никакого прогресса, одно присутствие, ну и, может, некоторое утешение. А для чего еще, спрашивается, друзья нужны? Я этим вопросом часто задавался: для чего они, собственно?
У меня были и другие причины молчать. Кинозвезды, видимо, все поголовно асы скоростного чтения. Когда после ленча я прискакал в "Эшбери", там уже поджидала многочисленная засада, и все как один метили мне в лицо, причем одновременно. Кто-то метко плюнул, кто-то отвесил пощечину, кто-то высказал все, что обо мне думает, кто-то потряс кулаком, а кто-то – судебной повесткой. В числе участников были: заплаканная Среда в сопровождении негра величиной с Наба, крайне заботливого и назвавшегося Бруно Биггинсом, телохранителем Лорна. Старый князь Казимир жаждал встретиться на рассвете в Сентрал-парке, выбор оружия за мной. Геррик Шнекснайдер с тем же пломбирным причесоном рвался защищать интересы Гопстера. Истошно голосящий упырь представился как Хоррис Толчок, поверенный Лесбии… В конце концов мне пришлось позорно бежать, и, с телефоном на коленях, я затихарился в гостиничном баре. Начинало смеркаться; весь день Филдинг разъезжал с миротворческой миссией, и накал страстей несколько спал.
Но только не моих. Выйдя навстречу Мартине с хорошим запасом, я успел прочесать недра Таймс-сквер, нижних Сороковых, верхних Тридцатых. В темном проулке я увидел черный навес, который мои ноги узнали прежде меня самого, поскольку я споткнулся и, пригибаясь, похромал вперед, как раненый солдат под огнем. "У Зельды". Я подошел ближе. Ресторан и дансинг. Я стал всматриваться сквозь затененное, как у лимузина, стекло. Столы, зачехленный рояль. Вид был совершенно нежилой, вымерший, свет серый и нелицеприятный, повсюду пыль и переполненные пепельницы. Клиентура и прислуга разбрелись по саркофагам и вампирским гробам, ждут ночи… Я скользнул в бар напротив и развернул табурет спиной к стойке, лицом к забытому навесу.
– Налейте мне… как это, – произнес я. – Ну, белого вина с содовой.
– Вы уверены? – спросил бармен. Крупный, монолитно сложенный ирландец в чистом белом переднике, словно мясник в начале недели, на старте еженедельного кровопролития. В его руках, в мясницких руках ("Бутчерз-армз" – машинально вспомнил я) была зажата пинта виски с кривой мерной насадкой.
– Уверен, уверен.
Он с сомнением отставил "Би-энд-Эф" в сторону.
– А где ваша подружка? – поинтересовался он, опять же без особого радушия, скорее даже откровенно враждебно. Он хочет выставить меня вон, подумал я, а я еще только пришел.
– Какая еще подружка?
– Высокая рыжая. Она вам все время ухо вылизывала.
– Когда это?
– А я почем знаю? Хрен его знает. В субботу, что ли, вечером.
– Это был не я, – привычно сказал я, – это мой брат-близнец. Расскажите-ка поподробней.
Он мрачно мотнул головой. Я предложил ему двадцатку, но он так и не раскололся.
– Я Джон, а он Эрик, – объяснил я.
– У вас? Брат-близнец? – проговорил бармен и отодвинулся подальше. – Нет, приятель, ты один. Одного более чем хватит.
…Рядом шевельнулась Мартина. Наша безмолвная встреча подошла к концу. Она встала и нагнулась извлечь засевшую в платье щепку. Потом взглянула на меня своими миндалевидными глазами. И ничего не произошло. С какой стати каждый раз что-то обязано происходить? С какой стати? Мы пожали друг другу руки, сказали слова прощания. Она спустилась по лестнице на Сорок вторую стрит между Пятой и Шестой авеню и направилась на запад, и вскоре я потерял ее из виду.
И вот я сижу в рукотворной лунной пещере в аэропорту Кеннеди с тройным "Би-энд-Эфм в кулаке, а небо демонстрирует шумный фильм о близком будущем – хороший фильм, кадр за кадром в рамке моего иллюминатора, и оператор классно поставил освещение. Вокруг снуют люди с аэропортовым выражением на лицах, с выражением отлета. Возникая со всех сторон, они медленно разбираются по нарядам, получают летное задание. Земляшки – первоклассные летуны; день-ночь, сутки прочь. "Хорошие деньги"… Что-то несомненно начало происходить. Я в прекрасной форме, я полон сил, я уже почти повзрослел. Я не просто пассажир – я один из пилотов жизни. Тайные власти, силовые поля, которые в ответе за все, – я ощутимо их поколебал. Может, конечно, ничего у меня и не выйдет-но я твердо понимаю, что делаю.
Пора лететь. Прежде чем двинуться на посадку, я ни с того ни с сего решил позвонить Мартине, еще раз попрощаться. Мне вдруг стало казаться, почти безотчетно, что летать первым классом совершенно естественно.
* * *
Недавно в нашем районе стали вдруг мочить гомиков. То есть, какое "вдруг": погодка стоит абсолютно гомофобская, да и район наш всегда был гомофобский. В начале года воздух четко ассоциировался с мытьём посуды в холодной воде. Теперь же, когда недвусмысленно наступило лето, воздух ассоциируется с мытьем посуды в теплой воде. По ночам температура воздуха тридцать шесть и шесть, потливо, но как-то никак. Сплошные уличные празднества и трам-тарарам. На каждой улице баррикады и парадные флаги. Все разговоры о королевской свадьбе и беспорядках.
Еще у нас тут начали мочить шлюх. Недавно в нашем районе развелось до черта шлюх. Не знаю уж, кто их тут развел или что, но факт налицо; добро пожаловать, девоньки. Они стоят по одной, по две, по три. Все на нервах. Мужики подкатывают на тачках. Девицы отклячивают зад, суют голову в окошко и торгуются на чем свет стоит. Девицы все местные, а вот мужики, как правило, приезжие, так что возникает языковой барьер. "Верно, двадцать. Да нет же, фунтов!" Одна их них рыжая, совсем еще девочка, но прикинута в точности как бюргерша, с черным крысиным боа и лакированной сумочкой, с выступающими скулами и острым подбородком. Я наблюдал, как нетерпеливо она вертит попкой, заключая сделки сквозь окошко, а потом ныряет в салон за очередной дозой прибыльного страха. Другая – толстая блондинка в бесформенном зимнем пальто совершенно помойного вида. Да не может быть, сказал я себе, когда впервые увидел ее на боевом посту. И тем не менее дело у нее идет вполне бойко, вынужден признать. Я неоднократно видел, как черный палец повелительно выделял ее из группы соратниц в желтом свете фар. Еще одна – персиянка (по-моему), в лазурной юбочке с разрезом и тончайшем свитерке. Вот она точно стоит двадцать фунтов. Грудки ее упруго подрагивают при ходьбе, свежевыбритые ноги смугло блестят, и можно подумать, что ей не так приелось, что ей не так страшно быть шлюхой, как ее коллегам, которые вечно на нервах, сплошной клубок нервов.
А когда шлюхи развелись, то их начали мочить. Три недели назад в украденной машине нашли задушенную девицу. Другую нашли позавчера в подвале гостиницы, зарезанную. Но они продолжают делать свое дело на пыльных площадях, крутить свой бизнес. Это же действительно бизнес (правда?)- плата за риск, плата за страх. Мужики это любят, нервы и страх. Мужики за то и платят. Но бедные девочки, им можно посочувствовать. Вчера вечером я вернулся домой поздно и, вылезая из "фиаско", помедлил – хобец затоптать, подышать теплым ночным воздухом. Ограду соседней гостиницы, где что ни год, то пожар, подпирали две шлюхи, та рыжая и коренастая новенькая с небольшой мускулистой головкой, будто лампочка или луковица, и я сказал:
– Эй, я тут слышал, одна из ваших намедни схлопотала…
Выбор слов, может, и не самый удачный, но в моем голосе должна была ощущаться искренняя забота, сочувствие. Шлюхи отвернулись, как отворачиваются на вечеринках или в ночных клубах не шлюхи, с гражданским презрением.
– Извиняюсь, – проговорил я. – Может, вам деньгинужны. Вот, держите.
Я видел их сутенера- никчемный азиат, нервно переминающийся на углу возле испанского кафе; зубки острые, улыбка и походка широкие, под стать его клешам, в переднем кармане которых набухает параллельно ширинке свернутая в тугую трубочку выручка.
Хочу выдвинуть гипотезу: по-моему, Селина что-то замышляет. Такова моя теория. Я точно знаю, Селина что-то замышляет, – хотя с этими бабами ни в чем нельзя быть уверенным. Вчера в полдень я приехал на такси из Хитроу. Гораздо меньше утомляешься, в плане бухла, когда летишь первым классом. Селина проявила чудеса предупредительности, вся из себя на месте и при деле, словно лишь сей момент материализовалась посреди вылизанной, как котовьи яйца, квартиры, словно телепортировала. На буфете в гостиной дрыхли цветы. Я поцеловал Селину, но она увернулась. Я уловил яичный запах на выдохе, металлический привкус на губах. Ах ты, сучка, подумал я, да у тебя овуляция. Расклад у нас такой: ее это обычно заводит, а меня расхолаживает. Меня же заводит, когда она холодна. Но сейчас я о-го-го как завелся. Она же была как лед. Черт, опять малышка Селина меня обдурила. Надеясь на лучшее, я тут же повез ее в "Крейцер". Головка страждущего хрена распускала слюни у меня в пупке, а Селина гордо болтала абсолютно ни о чем. Шампанское, куча мяса, море вина. Выдающийся счет. Утопив педаль в пол, искусно увиливая от перебегающих дорогу столбов, я отвез Селину домой. Но залечь со мной в койку она отказалась. Тут я совсем завелся. Давно пора, вслух поразмыслил я, чтобы у нее была своя карточка "Ю-Эс Эппроуч" или иВантэдж" – а, может, и та, и та. Она все равно отказалась залечь со мной в койку. Я проявил широту души и занялся планированием нового внушительного капиталовложения в их с Хелль бутик. Она все равно отказалась залечь со мной в койку. Кивая собственным мыслям, я выписал чек на три тысячи фунтов. Тогда она предложила мне подрочить (!) – ну, не открытым текстом, но предложение сводилось именно к этому. Мы сидели на кухне. Я пил бренди, Селина целомудренно отхлебывала чай. Она приложила ладонь к горлу и едва слышно мурлыкала какую-то мелодию, а я неотрывно смотрел ей в глаза. Потом меня достало, и когда она предложила подрочить (чем мы тут вообще занимаемся, а?), я согласился и сказал ей, что надеть, какие методы использовать и т. д.
– Ну ты совсем уже! – сказала она и взяла свое предложение назад.
В конце концов я решил проявить выдержку, порвал чек, допил бренди, отправился в койку и подрочил.
Я заснул. Спал я долго, по крайней мере, я так думаю. А когда проснулся, то… то разорвал путы времени. Мои координаты, показатели моих приборов остались там, среди инверсионных следов и наушников, и атлантических синоптиков. Время путешествует. Ночь и день проносятся мимо в неверном направлении. Я отстаю. Нужно догнать время, поймать его за хвост и убедиться, что захват крепок. За дверью спальни курсирует Селина, бдительно кружит, как над посадочным полем, держит дистанцию. Я позвал ее. Она возникла на пороге в ореоле света, и казалось, она уже далеко, лишь частично здесь, а так в какой-нибудь другой картине или истории… Кстати, как вы думаете, кого я сегодня увидел на стоянке такси в аэропорту? Осси Твена, собственной персоной. Я ие стал пересекаться с этим завзятым летуном, который расплатился с таксистом и, тряхнув шевелюрой, застегивал куртку. Я попятился и занял свое место в очереди, и улыбнулся, вспоминая мои тайны. Интересно, лицо Мартины по-прежнему наблюдает за мной? Да, никуда не делось, правда, побледнело… А вот Селина несет мне кофе, молча, будто медсестра, и ставит кружку на прикроватный столик – и все вне пределов досягаемости моих граблей, моего зловонного выдоха.
– Алло? – произнес я.
Реплика прозвучала не лучшим образом. Но не исключено, что весь треск был только у меня в голове. Опять этот хренов шум в ушах – скоро придется сожрать кучу транквилизаторов и бухнуться на подушку. Даже оглохнув, страдальцы ушами будут, наверно, по-прежнему слышать этот шум. Не повезло. Вдвойне не повезло.
– Джон Сам? Это Мартин Эмис.
– Аллилуйя, – сказал я. – Ну, блин, наконец-то. Я из кожи вылез, пытался вас отследить. И в издательство звонил, и агенту, даже в этот магазин книжный. Чего такое? Подпольная работа?
Он не ответил. Я стал тщательно выбирать слова. Писатели – с ними нужна осторожность. Странный они народ, день-деньской так дома торчать.
– В любом случае, спасибо, что позвонили. И агенту вашему тоже спасибо, что передал. Короче. Вы в кино работали, было дело?
– …Немного, – ответил он.
– Так вот, парень, сегодня твой счастливый день. Слушай, какая у меня идея. Значит, так,..
– Секундочку. Если это серьезно, звоните опять моему агенту.
– Да нет, в том-то и прелесть. Мы без агентов работаем. И без студий.
– Ну да, конечно. А распространение- в кабаках, самолетах… И прямо на улице.
– Да нет, послушайте. Я тоже сначала сомневался. Дело в том, что мой продюсер… ну, всеми контрактами занимается его адвокат, и тот получает только гонорар, без процентов. Все путем, комар носу не подточит.
Он задумался.
– А о чем разговор-то?
– В смысле?
– О какой сумме речь? Давайте так. В телефонной книге мой номер есть. Перезвоните, когда узнаете.
Он повесил трубку. Я выкурил две сигареты и набрал четырнадцатизначный номер… На Манхэттене было семь утра. Фиддинг только что вернулся с утренней пробежки, Говорил он быстро, отрывисто, так и булькал кислородом. Тон его был деловой, словно этот проект – лишь один из множества. Еще возникало ощущение, будто "Хорошие деньги" перестали волновать его как художественный проект, стали для него проектом лишь высокодоходным – и опять же одним из множеств, а не любимцем, не детищем. Таков теперь его стиль, после скандала, который я устроил с Дорис Артур. Человеческой теплоты мне, конечно, не хватает, но я стисну зубы, сдюжу и так, и, может, теплота еще вернется… Филдинг, разумеется, слышал о Мартине Эмисе – не читал, правда, ничего, но недавно были какие-то разборки насчет плагиата, и шум докатился до газет и журналов. Ага, подумал я. Значит, малышку Мартина прищучили, сцапали за попку. Похититель текста. Надо бы это запомнить.
С Филдингом мы договорились о ставке гонорара – столько-то за черновой вариант, столько-то за обработку.
– Секундочку, – произнес я. – Мы его можем задешево получить. На хрена так много?
– Не так уж и много, Джон, – строго сказал Филдинг и пустился в объяснения. Время от времени я выражал восторг сдавленным смешком. Вот, значит, как это делается. Сумма звучит совершенно безумно, несусветно – однако реально платишь буквально постранично. Черновой вариант, первая переработка, вторая – потом говоришь, мол, ни к черту это не годится, и даешь автору от ворот поворот. Так мы заполучили наш сценарийс шестидесятипроцентной скидкой. Дорис Артур была в курсе, как это делается.
Я решил рискнуть и спросил:
– А как там Дорис?
– Хорошо, – ответил Филдинг. – Я заказал ей писать новелизацию того сценария. Джон, ты был не прав.
– Филдинг, я был прав.
Дорис что-то сказала мне на выходе из того ресторанчика, на Девяносто пятой. Не помню что, но я точно знал,что больше слышать этого не хочу. Это была одна из причин дать Дорис от ворот поворот. Одна из причин. Ну да, одна из причин.
– Сегодня же черкни ему чек. Пусть начинает писать. Как там, кстати, твои финансы?
Я ответил, что финансы мои так себе. Филдинг сказал, чтобы я использовал счет специальных услуг, который он в самом скором времени восполнит.
– Не напрягайся, Проныра, – напутствовал меня Филдинг. – Все будет тип-топ.
Я плеснул себе выпить и с треском раскрыл телефонную книгу. Мартин Эмис там действительно был, даже дважды – один раз как Мартин, другой как М. Л. Некоторые на все способны, лишь бы увидеть свое имя в печати.
Предостерегающе шурша многочисленными пакетами с покупками, в дверь протиснулась Селина. Волосы ее так и лоснились, источали жар. Иногда, готов поклясться, селинина шевелюра буквально рябит, как быстрая река, – струится мазями, тайнами. Она сказала, что устала; сказала, что нехорошо себя чувствует. Она приняла аспирин и завалилась в койку. Нечего было и думать прокрасться следом. У Селины, кстати, потрясающе гладкая кожа с внутренней стороны бедра. Гладкая и блестящая, аппетитная, спасу нет. Если присмотреться, то в сухожилиях у самой промежности заметны игривые шелковистые складочки. Такие бедра – большая редкость.
Селина будто бы прямиком из журнала для мужчин. Не исключено, что она действительно оттуда – журналов этих столько сейчас развелось, за всеми и не уследишь. Обычные девушки совсем не такие, как девушки в порнографических журналах. Но вот один малоизвестный факт: девушки в порнографических журналах тоже совсем не такие, как девушки в порнографических журналах. В этом-то самая суть порнографии, самая суть мужчин: они вечно дают превратное представление о женщинах, совершенно превратное. Таких девушек, как в журналах для мужчин, не существует вообще – даже Селина не такая, даже сами девушки из журналов для мужчин не такие. Я их проверял, неоднократно проверял, так что я в курсе. Выходит, что у всего есть свой человеческий аспект, чисто человеческий. Но только попробуйте объяснить это порнографии. Или мужчинам.
Как мне удалось узнать этот малоизвестный факт? Как мне удалось проверить этих девиц, и неоднократно? Вы-то как думаете?
Верно – только благодаря деньгам.
– Скажите мне одну вещь. У вас есть строгий рабочий график, или когда пишется, тогда пишется? Или как?
– Серьезно хотите знать? – вздохнул он. – …Я встаю в семь и до двенадцати сижу пишу. С двенадцати до часу читаю русскую поэзию – увы, лишь в переводе. Быстрый перекус, и потом до трех история искусства. Потом еще час философии- не особо замороченной, достаточно общеупотребительной. С четырех до пяти – история Европы, революция тысяча восемьсот сорок восьмого и тэ дэ. С пяти до шести занимаюсь немецким. А с шести до ужина просто расслабляюсь, читаю что в голову взбредет. Обычно Шекспира.