– Только послушай. Тут написано: "Свет выклч. в девять нуль-нуль". Ну это ж надо, "выклч"! А "нуль-нуль"? И еще: "Одна чашка "кофе" или чая". Кофе почему-то в кавычках. С какой стати, а? В библиотеке, в библиотеке-то, написано: "На пол НЕплевать". "Не плевать" в одно слово и "не"- большими буквами. Ошибка на ошибке.
– Ну и что, – отозвался я, начиная нервничать, – значит, не все тут книжные черви. Или такие уж грамотеи. Ну, хватит, возьми себя в руки.
– Вытащи меня отсюда, – сказал он с истеричным подвизгиванием. – Это ошибка. Это же не я, это ты. Просто опечатка, типографский ляп хренов!
– Да тише ты, тише. Успокойся, ради Бога.
В некотором смысле, Алек был прав. Все это действительно во мне. Папаша моего папаши был фальшивомонетчиком, и его неоднократно заметали. Одна из его тяжким трудом изготовленных пятерок до сих пор висит над стойкой в "Шекспире" – застекленная, в рамочке. Вид у нее никудышный. Напоминает бумажное полотенце. Собственно у папани тоже богатый послужной список – это еще надо напрячься, чтобы отыскать старую лондонскую каталажку, где он в свое время не гостил. Толстый Пол отсиживал за нанесение телесных повреждений, как непосредственных, так и тяжких. Меня периодически гребли по пьяни за хулиганство, за нарушение общественного порядка, за сопротивление при задержании, а один раз даже за оскорбление фараона действием (три месяца условно). Один Толстый Винс чист перед законом. Толстый Винс – настоящий джентльмен. И все здешние обитатели, все эти недоумки в тюремных комбезах, красноносые путаники, хмурые неудачники, неуклюжие кидалы, драчливые троглодиты – мне они гораздо роднее. В меру скромных сил бултыхаются они в донном течении, противоположном поверхностному. Загвоздка в том, что если счастье изменит, если тебя запеленгуют, то отправляешься за решетку. Я снова обвел взглядом рекреацию. На этот раз при виде Алека я рассчитывал, что тюрьма отступит. Как бы не так. Наоборот, приблизилась.
Я дал ему свой носовой платок. Похлопал его по плечу. И то, и другое вышло не особо убедительно.
– Всего две недели. – проговорил я. – Через две недели уже будем сидеть в казино пьяные в зюзю, цыпочек призовых подцепим…
– Нет, только не я. Я буду с Эллой и с детьми. Теперь вся моя жизнь ради них, только ради них. – Он презрительно скривился. – Нажраться в казино, с тобой и какими-нибудь шлюхами… Вот уж райское наслаждение. Спасибо, сыт по горло.
Я отошел купить ему следующую чашку кофе, следующую шоколадку. Алек плутал по трущобам десять лет. Десять лет понадобилось ему, чтобы усвоить: трущобы – это вам не игрушки. Если что, трущобы огрызаются, своими меленькими остренькими зубками. У стойки я заплатил буфетчику в переднике; это был заключенный, удостоенный высокого доверия за образцовое поведение. Кругом одни мужики. И запах тот же – сплошного безбабья, прокисшего беспримесного тестостерона. Слава Богу, мой сегодняшний срок подходил к концу. Скоро я буду снаружи, где бабы и бабки.
Когда я возвращался к столику, затрезвонил звонок. Садиться я уже не стал. Алек заметил облегчение на моем лице, и это придало ему сил. Он уставился на меня с былым антагонизмом и произнес:
– Кстати, о том контракте на тебя.
– Ах да, – хладнокровно отозвался я. – Пятьдесят фунтов. Когда-нибудь, в самый неожиданный момент, кто-то наступит мне на ногу или за волосы дернет.
– Я знаю, кто тебя заказал.
– Серьезно? И кто бы?
– Один удар в лицо тупым предметом. Ты готов?
– Готов.
– Крепко стоишь? Лучше сядь.
– Ничего, постою.
– Тебя заказал твой папаша, – сообщил Алек Ллуэллин.
Часом позже я сидел в другой приемной – на Харли-стрит. Ожидая на низкой банкетке приема, я прилежно думал о Селине, заявит ли она на меня за изнасилование. Нет-нет, Селина на такое не способна. Если мне припаяют, она получит разве что моральное удовлетворение, а моральное удовлетворение не для нее. У меня было нехорошее предчувствие. С чего бы? Вчерашний буйный выплеск наверняка скоро забудется и быльем порастет. Нет, дело не в том – просто я чувствовал, что она от меня отдаляется. Погоди, хотелось мне сказать. Не так быстро. Да стой же ты. Секундочку… Миссис Макгилкрист недовольно вскрыла очередной абсцесс. Она сказала, что зуб уже не спасти, и скоро он опять воспалится.
Часом позже я сидел еще в одной приемной, в Сохо – "Карбюртон и Лайнекс". Я курил сигарету за сигаретой и грыз ногти. Подозреваю, любая тюрьма – это приемная, зал ожидания. Любая тюрьма – любой зал. Любая комната, по сути, приемная. В любой комнате приходится ждать. Конец всему не за горами. Наконец поджарая Труди сказала мне, чтобы я заходил.
Терри Лайнекс развалился в своей берлоге, как наклюкавшийся парковый бомж, среди фикусов и бокалов, итальянских дипломов и кубков за победу в "дартз". Было уже четыре часа, так что он скомандовал Труди принести виски со льдом.
– Ну что, старик, – произнес он, – как жизнь на переднем крае? Чем могу помочь?
– Я насчет моего пособия, на хер ноги. А черт, ну, в смысле, на ход ноги.
Я отхлебнул виски. Мысли мои по-прежнему занимала Селина. Я не покраснел и не смутился. Когда с Терри Лайнексом, то не краснеешь и не смущаешься.
– Скоро, скоро, – ответил Терри.
– И сколько?
– Ну, цифра может быть наполовину шестизначная. Легко.
– Тонн, скажем, шестьдесят.
– Типа того.
– И когда?
– Спроси у Кейта. Без тебя все как-то затормозилось, – сонно проговорил он. – Твоей энергии нам не хватает.
– Чего?
– И твоего чутья. Потом еще все эти дурацкие разборки с налогами… Подливай, не стесняйся. Как там эта твоя… Стрит, да?
– Селина. Селина Стрит.
– Точно. – Он нахмурился и облизал губы. – Вы как, разбежались уже, надеюсь?
Сила всемирного тяготения резко усугубилась по примеру так долго усугублявшейся погоды. Сила всемирного тяготения снюхалась с небесной канцелярией. Сила всемирного тяготения потянула вниз мое лицо и сердце, и эти позабытые-позаброшенные фрагменты и осколки, эти незнакомцы из нижних слоев атмосферы. Я подчинился инстинкту.
– Угу, – сказал я, – разбежались. Я ее выставил. А что такое?
– Это хорошо, – сказал Терри и зевнул. – Ну чего, рассказать?.. Была у меня на той неделе сессия с купальниками. Для "Галле". Я вызвал эту модель, правда же – Мерседес Синклер. Джон, а ты с ней работал? Охренительная телка. Хлебнуть воды из ванны, где она купалась, и то уже можно было бы гордиться. Разводить турусы на колесах мы не стали, срезу поехали "К Смиту" на… "синк-а-сет"[35]. Ну, сам знаешь, как обычно делается.
Я знал, как обычно делается. "У Смита" был оборудован камерный уютный дом свиданий, весьма популярный среди рекламщиков. Заплатив Дидье тридцать пять фунтов, вы получали комнату на час плюс бутылку шампанского. В прежние времена я был там завсегдатаем, с моими Дебби и Манди, Митци и Суки. Да и не я один. Постельное белье менялось пять раз в день, но в комнатах всегда было чисто и как следует проветрено. Я отхлебнул виски и стал слушать.
– Народу что-то целая толпа была. Смех, да и только. Я еще крикнул: "Поживее, Дидье, а то мы тут до ночи проторчим!" Все так и упали. А в самом начале очереди стояла Селина с этим типом.
– Каким еще типом?
– Высокий блондин. Кажется, американец, но слишком уж изображал акцент. В любом случае, он знал, как этo делается. Так вот, просит он номер на вечер. И тут Селина целый концерт закатывает. "Ни разу в жизни меня еще так не оскорбляли", е-мое, бараньи яйца. Пришлось ему за целый день платить. А шампанское, сэр, будете заказывать? В итоге он отслюнил чуть ли не тонну, а вышли они минут через сорок. Мы с Дидье так потом смеялись.
– Как его звали? Как?!
Терри пожал плечами и потянулся.
– Вот что я тебе скажу. После всего он заплатил по карточке, так что запись должна была где-нибудь остаться. Я сегодня вечером опять буду заскакивать к Дидье, заодно и спрошу. Кстати, на ночь остаюсь, первый раз. "Синк-а-сет" с Мерседес мало. Огонь-баба. Я звякну тебе утром. А Селина, конечно, симпатюля, да и во всяких штуках спец, наверно. Но ты это давно перерос. А класса у нее не было и нет.
Лондон кишмя кишит повестями, разгуливающими рука об руку, В уличной толчее мелькают бесчисленные странные пары всех мастей, возрастов и полов, дамы и вальты, вальты и десятки треф и бубен, червей и пик, разгуливающие рука об руку. Вот девица, тупорылая-тупорылая, удолбавшаяся или в дупель бухая, служит подпоркой пожилому спутнику, хромоногому, как сломанный циркуль. Никакой связи. А вот семнадцатилетняя панкерша с двумя фингалами, и без них напоминавшая бы полоумного попугая, рассекает под руку с молочником, который, можно сказать, в отцы ей годится. Что общего? Вот широкоплечая сорокалетняя блондинка с буйным почетным караулом из двух литовских пидоров в майках с вырезом до пупа. И где же у них точка соприкосновения? Лондон кишмя кишит повестями, рассказами, эпосами, фарсами, семейными сагами, мыльными операми, комедиями, боевиками, разгуливающими рука об руку.
А в каком фильме играю главную роль я? По-моему, это буффонада. Порнографическая буффонада, дуэль на тортах, комическая пауза с квартирной хозяйкой или коридорным, прежде чем возобновится настоящее порево, в другом месте. От "Карбюртона и Лайнекса" я выскочил как ошпаренный и устремился в ближайшую телефоиную будку. Я заготовил вступительную речь. Но Селины не было дома. Ее нигде не было. Так что я вдребезги разнес телефонную будку. Мне давным-давно хотелось расколошматить телефон. Бакелит с готовностью дал трещину, а потом нанес ответный удар, электрошоком. Я поднялся на ноги и оставил раскаленную трубку качаться на покореженном рычаге. "Фиаско" не пожелал заводиться, так что я и ему набил морду. С корнем вырвал бампер, кирпичом высадил фары. Такая терапия оказалась вполне эффективной, и я немного успокоился, пока заезд на хищном черном такси (сплошные заторы, и шесть фунтов, как с куста) не вернул меня н прежнее состояние озверения, даже еще более озверелое. Бег с барьерами по родной лестнице, жгучая жажда убийства в обгрызенных ногтях.
В квартире, конечно же, ни души; квартира знать ничего не знала, ведать ничего не ведала и была, откровенно говоря, удивлена такому моему виду. В первый миг тишины, когда увидел конверт с размашисто выведенной буквой "джей", я подумал, что все кончено, лживая сука уже сделала ноги. Однако ее шмотки, ее мази и эликсиры, ее особый чай, атмосфера ее присутствия еще не улетучились, не развеялись, пока оставались тут. "Ужинаю с Хелль. Вернусь к двенадцати, – гласила записка. – Целую, Селина". Казалось бы, ожидание – занятие пассивное, но более активного, более утомительного занятия, чем эта вахта, это ожидание на мою долю еще не выпадало. Существует масса способов убить время, но все зависит от того, о каком именно времени речь; некоторые разновидности времени бессмертны, неуязвимы. Чем бы я ни занялся, мне тут же хотелось переключиться на что-нибудь другое, а как только переключался, немедленно оказывалось, что и это занятие ничуть не вдохновляет. В итоге меня хватило лишь на курение, выпивку, ругань благим матом и хождение из угла в угол. Оставалось только ждать. Так что семь часов кряду я пил и курил, матерился и бродил из угла в угол моего личного зала ожидания.
Она явилась в полночь. Вид у Селины был довольный, здоровый и румяный – каким-то новым, незнакомым румянцем. Я жадно втянул воздух, я был готов обличать и порицать, но обнаружил, что лишился дара речи, не от перепоя, но от ужаса. Понимаете, она знала, что я знаю, и ей было все равно… Как я ненавижу правду-матку. Я требую, я настаиваю на своем праве оставаться в неведении. Она приняла ванну. Напевая себе под нос, заварила чай. Вскоре мы отправились в постель и лежали в темноте, как пациенты, а правда-матка совершала обход, и вот-вот очередь должна была дойти до нашей палаты.
– Я беременна, – произнесла Селина Стрит.
Когда вы осознаете, что в глубине души устали от затянувшегося детства, от бездетности, это всегда застает вас врасплох. Без женщины мужчина женоподобен, и наоборот. Без детей взрослый сам как ребенок. Дети, перемены – это очередной необходимый этап, из той же серии, что уйти из дома или познать женщину и найти свое место и работу, и вступить в общий хоровод, в заманчивый и пугающий заговор. Простите, но ждать я не могу. Я прекрасно понимаю, что ситуация классическая, и кое-какие детали еще надо прояснить, плюс разобраться с этим ее хахалем и примерно покарать подлую изменщицу, чтобы неповадно было, – но лед тронулся! Процесс пошел! С прочим покончено, правда же, и точка. Хватит. Бесповоротно кончено. Так что когда она высказалась, я с громким шорохом пробороздил подбородком подушку и потянулся обнять Селину, ее горячую, задумчивую, преображенную фигурку в постели рядом со мной.
– Хорошо. Я не буду ничего спрашивать. Я все npoстил. Теперь это не имеет значения, давай поженимся прямо завтра.
– Он не твой, – сказала Селина. – И я могу это доказать.
Ах, эти ночи – не случайно время действия в таких случаях ночное. Днем так вести себя не получится. Днем тут же захочется на что-нибудь переключиться. Врубишь телик или отправишься в "Бутчерз-армз". Нет – только ночь. На это ушло еще семь часов и множество скальпелей, зажимов и литров горячей воды, но в конце концов правда-матка явилась на свет божий. Я испытал откровение. Было много разговоров, долгих, неприятных, срывающимся голосом. Я ни разу ее не ударил. Ударить женщину – это как войти в дверь, и следующая комната вдруг оказывается замечательным, уютнейшим местечком, где вполне допустимо, ничем не чревато и даже модно колотить женщин сколько вам заблагорассудится. Но я никуда не пошел. Я остался в своей берлоге и сыпал вопросами, как заведенный. Ну да не мне вам объяснять. В конце концов, невыносимое оказалось для нее чуть менее выносимым, чем для меня, и когда забрезжил рассвет, а пачка бумажных платков дрожмя дрожала в ложбинке между округлившимися грудями, Селина выдала мне полный ответ, всю тайну. Это было невероятно, однако я поверил.
Селина ждала моей реакции. Она еще не понимала, насколько невероятно это звучит, насколько немыслимо – по крайней мере, поначалу.
– Ты еще вел себя сравнительно прилично, – сказала она. – Сегодня же утром я перееду. Теперь это не имеет значения, можешь меня трахнуть, если хочешь.
Я хотел. Ячестно попытался. Но в конце концов я просто переполз через кровать и, при содействии страсти, медленно всплывающей в памяти Селины, слезами и поцелуями превратил этот сухой кошелек в пухлый лакированный бумажник, а затем в ничто.
Телефон зазвонил в одиннадцать. Ябыл занят тем, что лежал в кровати.
– Передо мной список имен, – произнес Терри Лайнекс. – Одно из них его. Если услышишь знакомое имя, останови.
Через некоторое время я сказал:
– Это он.
– Что-нибудь серьезное?
– Да нет, все фигня.
– Ну вот, значит… Как его звать-то? Что такое "О."?
Я объяснил.
– Не понял, – сказал Терри. – По буквам, пожалуйста.
– Оливер, Саймон, еще раз Саймон и Изабелла, – расшифровал я.
– Существует ли моральная философия литературы? Когда я создаю персонаж и обрушиваю на его или ее голову всяческие невзгоды, какова тут подоплека – с точки зрения морали? Можно ли призвать меня к ответу? Иногда мне кажется…
Знаете, кстати, во сколько мне влетит ремонт "фиаско"? Фунтов эдак в девятьсот. Угу. Судя по всему, тем кирпичом я ухайдакал радиатор, и теперь надо менять каркасное ребро или типа того. Вдобавок с мотором творится черт-те что. Почему, собственно, машина и не хотела заводиться. Почему я и вспылил и ухайдакал радиатор, и тэ дэ.
– А персонажи невинны вдвойне. Они не понимают, почему в их жизни происходит то, что происходит. Они вообще не понимают, что живут. Вот например…
Сегодня в десять утра Селина ушла из моей жизни. Дальше, как говорится, совсем другая история. Но надо отдать Селине должное. Снимаю перед ней шляпу. Она планирует вчинить Осси Твену иск за отцовство – и выиграет. Осси не отвертеться. Селина собрала целую армию адвокатов и врачей, и последний месяц у нее в квартире помещался штаб боевых действий. Вот почему она не… впрочем, вы уже сами догадались. Вы же не слепы. Расклад знаете. Ячувствую себя балбесом, наивным дуриком – но в то же время не унываю. Будь сильным, говорю я себе. Разочарование порождает странную решимость. Вот, наверно, почему я так погрузился в работу.
– Не стесняйтесь, там где-то была еще бутылка. Нет, мне пока не надо… Понимаете, читатели – они верующие по самому своему складу. В них тоже есть частица авторского начала, они тоже умеют вдохнуть жизнь и…
– А драка? – спросил я. – Как там продвигается с дракой?
– С дракой я уже разобрался. Все в порядке.
– …Как это?
– Элементарно. Лорн избивает Гопстера и тем сознательно провоцирует его на свое убийство- чтобы спасти Лесбию и чтобы Кадута ничего не узнала. Получается красиво, потому что Гопстер тоже хочет спасти Лесбию и оградить Кадуту.
Дошло до меня не сразу – но когда дошло, я впечатал кулак в мякоть другой ладони и произнес:
– Ну, мать-мать-мать… Мартин, ты гений. Для того я тебя и подписал. Наконец-то ты начал свой гонорар отрабатывать.
– Придется немного помудрить с переходами, но опять же смертельно. Смотрите, как ловко выходит: Лорн получает свою сцену смерти, но Гопстер может убть его как хочет- гипноз там, астральное карате… Аудитории, конечно, совсем не обязательно это знать. Вы просто делаете нарезку, все лишнее выбрасываете, и монтаж подинамичней.
– Угу.
Мы поговорили о сроках. Потом он сказал:
– Признавайтесь, Джон, что вас гложет? Какой-то вы сегодня не такой.
И я выложил ему все подчистую, насчет "фиаско". Иногда мне кажется, что ключ ко всей моей жизни в тех серийных унижениях, что мне пришлось претерпеть от рук моего "фиаско" – как я стою над вымогательским верстаком, со стен на меня, широко распахнув глаза и ноги, скалятся календарные и вырезанные из журналов голые девки, между Осси и домкратов я ловлю волчьи взгляды техников с большой дороги, а главный поворачивается ко мне с воровато-презрительной ухмылкой и говорит "Ну-ка, прикинем", и от балды называет баснословную сумму. Проблемы могут быть с клапанами, с нижней головкой шатуна, с бензопроводом. С зажиганием, с рулевым управлением, с тормозами. Я уже слышу этот их гогот, когда я сажусь за руль и спазматическими рывками двигаюсь на выход. На следующий день меня привозят обратно на прицепе. Такое впечатление, что эта машина просто не любит ездить. Она предпочитает гостить в дорогих гаражах. Честное слово, этот долбаный "фиаско" обходится мне дороже, чем, при всем желании, могла бы Селина.
– Ну, то есть, – сказал я, – машина-то по замыслу шик-блеск, но какого хрена все время ломается?
Мартин задумался.