– Но зачем?
Как это для нее типично, подумал я. Подстава элементарная, но сыграно было грандиозно… Нет, не грандиозно. Строго в рамках необходимого. В рамках порнографии. Всего-то и надо было, что показать мне ее Восьмую авеню, средоточие мягкой эротики. Остальное я сделал сам.
– Прикольное занятие – парить людям мозги, – сказала она и закурила, что делала редко. – Тебе не понять, ты с этого не прикалываешься. У тебя к этому никаких способностей. Если ты врешь, получается даже не смешно. Но как мы с Осси прикалывались, когда вас сводили. Ловко, а? Иначе пришлось бы следить за вами по отдельности. Он был просто в ужасе, как все в итоге повернулось. Мы оба были в ужасе.
– Но каждый по-своему.
Официанток в этой темной пещере заставили втиснуться в бордельный прикид- наколки, чулки, опять двадцать пять. Явно не обошлось без маркетингового исследования, показавшего, что это самый распространенный мужской фетиш. Еще они все время говорили "добрый день", "приятного аппетита" и "пожалуйста, пожалуйста". Все думают, что это обычная американская придурь, врожденное обаяние. Бред собачий. Это политика компании, только и всего. Их специально учат. Программируют. Короче, все дело опять же в деньгах. Ненавижу. Домой хочу.
– И, сэр, десерт? После бифштекса?
– Спасибо, но я…
– Пожалуйста, пожалуйста.
– Лучше просто бренди.
– Полегче, – сказала Селина.
– А ты меня любила? Наверно, должна была быть какая-то любовь, хоть чуть-чуть, чтобы так.
– Не обязательно. Можно и прикола ради, а меня хлебом не корми, дай только… – Она пожала плечами, не безразлично, а скорее воинственно. – Не могу же я допустить, чтобы ты был счастлив с кем-то еще. Тем более с ней. Да и вообще, что она в тебе нашла?
– Не в курсе.
– Извини. Это было жестоко. А ты был бы с нею счастлив?
– Не в курсе.
Потом она сказала еще что-то… то, что я не в силах воспроизвести, по крайней мере, пока. Я быстро тонул во всей этой лжи, прямоте и темноте. Селина абонировала номер и отвела меня туда за ручку, словно маленького мальчика. Не исключено, что я попытался склонить ее к какому-то совместному акту утешения или мести – секс, битье, плач, изнасилование, точно не помню, да и какая, собственно, разница. Я рухнул на матрас и отрубился уже на втором такте пружинного скрипа.
Так я и вернулся домой. Когда я встал, оказалось, что прошло полтора дня, прошло мимо; еще выяснилось, что Селина заплатила по счету и оставила мне денег на билет из брони, плюс, умница моя, тридцать баксов на бухло. В "Джей-Эф-Кей" никто больше за мной не гонялся, отбой тревоги. Я полетел "Транс-американ", как и все. Одна железная труба доставила меня из "Кеннеди" в Англию, другая – из Хитроу в Квинсуэй, и, поднявшись по эскалатору, я ощутил на лице плотоядное дыхание лондонского утра. У парадной, с пакетом молока и газетой, меня поджидал Мартин Эмис.
И вот я дома. Дома, но все еще в бегах.
– До меня вдруг дошла одна очевидная вещь, – с удовольствием и некоторой тревогой произнес Алек Ллуэллин. – Вот ты сидишь тут, как воды в рот набрал, и пот градом. За деньгами своими пришел. Тебе нужны твои деньги. Допустим. Денег у меня ни гроша, но допустим. И тут я спрашиваю себя: а зачем тебе деньги?
Я закашлялся и наконец ответил:
– Да хрен с ними, с деньгами. Отдашь как-нибудь при случае. Давай, рассказывай, у тебя-то что и как.
– Что и как у меня. Ладно. Ну-ка, посмотрим, что и как у меня. Я сижу дома. Три недели уже во рту ни капли. Погудел как следует, когда только из тюряги выбрался, и все. Тем, что сижу здесь, я нарушаю, наверно, добрую дюжину судебных запретов. Стоит мне только вскрыть банку сидра или слишком долго задержаться в ванной, или не удовлетворить ее ночью – она может набрать три девятки, и я снова за решеткой… Не пойми меня неправильно, я в диком восторге от того, что сижу здесь. Япытаюсь найти работу, но кто не пытается? Работа отсутствует как класс. Элла вкалывает, а я так, по дому. Курю и матерюсь, а больше заняться и нечем. Домохозяин, мать их так! Смотри, сейчас передник нацеплю, ребятишкам ленч сготовить.
Что он и сделал, когда услышал на лестнице Эллу с детьми. С приходом семьи все изменилось и осложнилось, предстало в новом свете: Элла, обкорнавшая свою легендарную шевелюру до мальчишеского ежика, дабы показать, что жизнь нынче не сахар, крошка Мандолина, моя крестная, зеленоглазая, острая на язык киса, а замыкал строй Эндрю. У Эндрю были сложности. Были, есть и всегда будут. Его пожилое и в то же время удивительно свежее личико говорило: я тут новенький, и как-то у вас не фонтан. Никто мне ничего не объяснил. Нет чтобы сказать заранее, предупредить. Хочу обратно. Не поможете?
Я встал со стула. Обычно мы чмокнули бы друг друга в щечку, обменялись бы парой-тройкой телячьих нежностей, словами утешения. В конце концов, я же вставил ей как-то раз, на лестнице, ну когда Алек уже отрубился. Знает ли об этом Алек? Сомневаюсь, потому что Элла об этом тоже не знает – уже не знает. В новой редакции этот эпизод отсутствовал. Жизнь не сахар. Так что какие уж там телячьи нежности. Ни поцелуев, ни улыбки, ни ленточек в волосах, ни провинциальных оборок на юбке, как прежде. Теперь она носит брюки – длинные штанишки.
– Ну и как наш киномагнат поживает? – спросила она.
– Не так чтобы очень.
– Выглядишь ты ужасно.
– Да ну.
– Поздоровайся с Джоном, – сказал Алек Мандолине, бочком придвигавшейся к нам. В руках у нее был сломанный зонтик.
– Здрасьте. Починить можешь? Он новый, – поинтересовалась она, вручая мне дохлую тварь. – Мне уже десять.
Девочки всегда понимают, что они девочки, с самого начала, но дети, такое впечатление, совершенно не врубаются, что они дети. Дети не знают, что такое время. Насчет детей у меня страшной силы паранойя, особенно насчет девочек. Мне никак не отделаться от мысли, что они увидят меня насквозь, ощутят своим юным естеством неведомое расстройство. Увидят все мое время, погоду, деньги и порнографию. Я всегда выдаю малютке Мандо немного денег. Она не боится резать перед взрослыми правду-матку. Лишь бы только не резала передо мной. Вот, наверно, почему я даю ей деньги… Я так и держал сломанный зонтик. Он был дешевый и новый и знал, что надолго не рассчитан. Он знал, что рассчитан на слом. Говорят, всему на свете свойствен инстинкт самосохранения. Даже песок хочет оставаться песком. Даже песок не хочет ломаться. А вот я не уверен. Такое впечатление, будто этот зонтик испытывал облегчение от того, что сломался, от того, что выломался из рамок определений и опять стал обычным пластмассовым хламом.
– Я куплю тебе новый, – проговорил я. – Но сейчас мне пора бежать.
Алек проводил меня до лестницы. Угу, там-то дело и было, на площадке.
– Кстати, – сказал я, – взаймы не дашь чуть-чуть? Ну, там, пятерку. Забыл, понимаешь, дома бумажник, а у "фиаско" бак пустой.
Алека довольно долго не было. Из-за двери я слышал приглушенные голоса в тоне требования или упрека. Слышал детский топот, сошедший постепенно на нет. Хреново-то как все, а; даже не думал, что все будет так хреново. Последнее время тормоза имели место сплошь и рядом, долгие и мучительные, – но не до такой же степени. Дверь отворилась. На пороге стоял заплаканный Эндрю.
– Что такое?
– Ты меня любишь?
– Эндрю! Ну конечно. Я…
Над ним возник Алек и отзывчиво прикрыл его бледное лицо широкой ладонью. Малец юркнул в притихшую квартиру. Алек протянул мне три фунтовых бумажки.
– Спасибо, – поблагодарил я. – Ты меня очень выручил. Кстати, я как-то раз оприходовал Эллу. Прямо тут. Извини.
– Язнаю. Эндрю тоже догадывается. А я спал с Селиной.
– Серьезно? И когда бы это?
– Ой, да когда только не. Часто и помногу. Слушай, я вдруг понял. Твоя-то песенка спета, почти.
"Фиаско" сдох на Майда-Вейл. Он вдруг закашлял, негромко заржал и, скребя асфальт, притулился к поребрику, словно утомленный пловец. Я понадеялся было, что это просто бензин на нуле, – но нет, дело явно в чем-то более существенном. К тому же, я только что залил бак на три фунта. Может, сломалось сцепление. Или клапанная коробка. Или нижняя головка шатуна. Может, сломался хренов автомобиль.
Я оставил его у обочины и двинулся дальше на юг.
Без десяти три в "Шекспире". Без десяти три в террариуме, с двумя проигранными забегами, раскаленным дыханием полуденного бухла и объедками на полу. Я пил крепкое пиво, от которого только слабеешь. Мой толстый кореш Толстый Пол расщедрился на десятку. Сдачу с которой я как раз скармливал булькающему однорукому бандиту по имени "Лабиринт денег", расположенному у двери в мужской сортир, откуда веяло соленым морским запахом. Эти бандиты на все способны. Автозахват, максипинок, призовая игра. Лишь бы деньги были.
Десять минут четвертого в "Шекспире". Толстый Пол собирал стаканы и рычал: "Время!" Толстый Винс в отсутствии, а как бы мне сейчас не помешала его рука на плече. Толкнув зеркальную дверь, я прошел в гостиную. Там была Врон. Она лежала на диване и пила розовое шампанское. На коленях у нее, поверх порнографического халатика, покоился обычный журнал… Я обратил внимание, что комната успела стать еще помпезней; доминировали кондитерские цвета- малиновый, шоколадный, лимонный. У меня заныли зубы.
– Где Барри? – спросил я, перегородив своей тушей дверной проем.
– У букмекера.
Голос мой звучал хрипло, приглушенно – однако и ее тоже. Шевелилась только нижняя челюсть. Шевелилась медленно, словно была слишком щедро смазана и могла в любой момент выскользнуть. Врон распрямилась и сфокусировала на мне взгляд.
– Джон, ты за деньгами?
– Надолго он там?
– На веки вечные. – Она развернулась к циферблату часов. Локоть соскользнул, и она бессмысленно хохотнула. – Пора репетировать.
– Как это репетировать?
– А как же без репетиций? Жалко, Джон, что вы так и не сняли меня в том видео.
Она подобрала полы халата. Вскинула бокал, три глотка, четыре глотка. Наклонно двинулась к лестнице. Тяжело облокотилась о перила, о поручень, об ограждение. Взяла меня за руку.
В этой комнате спала моя мать. Здесь же она умерла. На кровати, другой кровати, покрытой шелком пронзительно-зеленого цвета – рукотворным, а не работы каких-то там червяков-шелкопрядов, с блестящими отложениями, словно лужи, что мерещатся на раскаленном асфальте, – тонула в королевской мантии Врон. На меня она не смотрела, куда уж ей. Она сосредоточенно обращалась к зеркалу в форме сердца на противоположной стене. В пыльном стекле я видел лишь отражение хрящеватых облаков. Но для Врон зеркало обрамляло голую правду жизни.
– Джон, все зависит от того, что это за книга, – начала она. – Некоторые книги, Джон, более… более взрослые, чем другие, Джон. Более… откровенные. – Так и не глядя в мою сторону, она присела и, вытянув шею, распустила волосы. Халат начал сползать с плеч, и Врон объясняющим или разоблачительным жестом натянула кружевные полы. – В некоторых книгах ты делишься своим даром больше, чем в других. И все зависит от масштаба дарования, Джон. – Она села на колени, выпрямила спину и предстала мне во всем великолепии: туфли на каблуках-шпильках, чулки в крупную сетку, серебряная кобура трусиков, двуствольный бюстгальтер. Халат сполз на кровать. – Некоторые книги следуют веяниям времени, Джон. И не обязательно в ущерб художественности. – Обе руки она завела за спину, на шее рельефно проступили жилы. Щелкнула застежкой, расправив крылья для полета, и мягкая рамка с готовностью спала, даже соскользнула с шелковистым шуршанием на пол. Побагровевшими пальцами Врон невесомо огладила грудь, словно покрывая баснословно дорогой мазью. – Но только в лучших книгах, Джон, ты демонстрируешь искусство любить себя самого – да, Джон, сам себя! – На подкашивающихся ногах я шагнул вперед, но это было тяжело, потому что жесткая эротика делает жестким сам воздух. Воздух становится жестким, как бетон или сталь.
Она откинулась на кровать, и после завороженной паузы ее рука поползла вниз, пока пальцы не нависли над мускулистой кочкой между ног.
– Джон, говорят, что в книгах ничего не пишешь. Это неправда, Джон. Еще как пишешь – слова. Я-то знаю. Мне уже приходилось. – Рука скользнула под серебряный шнур, последнюю привязь, последнее ограждение. Вскоре донеслось едва слышное ритмичное чмоканье, словно кто-то жевал резинку. – Врон, – произнесла она другим голосом, – Врон, во всем ее великолепии. Тело Врон – это высокая поэзия, вдохновенная красота. Удовольствие – ее философия. Радость – ее религия. Любовь – ее искусство… Врон! – Она перевернулась на живот. С усилием выгнула шею, держа голову прямо. Там было еще одно зеркало; Врон могла видеть то же, что и я. Бабу на четвереньках. Кулачки, вцепившиеся в серебряную полоску. Тянут-потянут. – Туда, – произнесла она, тыча пальцем. – Пожалуйста, Джон, только туда. Остальное принадлежит Барри.
– Господи Боже, – вырвалось у Мартина. – Да что с вами стряслось?
Я отмахнулся.
– Вы доктору не показывались? Слушайте, внизу стоит мой "яго". Давайте я отвезу вас в больницу Святого Мартина, в травму.
– Ерунда, – сказал я и осушил стакан. – Ничего не сломано. Это на вид только страшно.
Должен признать, видок был действительно страшноватый – как вулканический зоб. По ощущению казалось, что щека вмята от нижней челюсти до глазницы. А что в недрах творится – лучше и не думать. Растягивая губы, я слышу скрежет хрящей. Поворачивая голову, чувствую искрение тканей. Зевок чреват катастрофическими последствиями. Воистину катастрофическими. Скуловая кость на ощупь обманчиво тверда – пока, – но кажется иной, структурно иной. Пережить это горе будет тяжело. И другое, более глубокое.
– Понимаю, – проговорил он, – значит, стиснете зубы и будете терпеть. Что случилось-то?
– Я был в пивняке, – сказал я.
– И что случилось?
– Мы немного повздорили с одним типом.
– Что случилось?
– Я не хочу об этом говорить. Нельзя, что ли, сменить тему?
– …Ну хорошо. На самом деле я хотел бы вернуться к теме мотивировки. Мне кажется, эта идея взята из искусства, а не из жизни, не из жизни в двадцатом веке. Сейчас мотивировка зарождается в голове, а не в окружающем мире. Другими словами, это невроз. К тому же некоторые, эти золотые мифоманы, прекрасные лгуны – они как художники, отдельные из них. Возьмем другой недавний феномен- беспричинные преступления. Прошу прощения. Вы слушаете?
– Да, да.
Случилось вот что.
Я стоял, шатаясь, возле зеленой кровати. Все заняло меньше минуты; ну прямо… ну прямо Сорок вторая стрит. Кошмарно воняло горелым полиэтиленом, загашенными плевком свечами, серой или порохом. Пытаясь натянуть штаны, я согнулся в три погибели от нового приступа мучительной тошноты. Жесткое порно на то и жесткое, до нутра конвульсии пробирают. До самой что ни на есть сердцевины. Врон распростерлась на брюхе, выкатив глаза, высунув язык, – но настолько оцепенело, что я замер и прислушался к ее дыханию. Едва слышный присвист сопровождался тихим ритмичным чмоканьем. Я обернулся. В дверях стоял Барри Сам и жевал резинку.
– Плакали, Джон, твои денежки, – невозмутимо произнес он. – Со свистом канули. – И показал, куда именно.
Я протиснулся мимо него и сбежал по лестнице. Толкнул зеркальную дверь. Я понимал, что это еще не конец, отнюдь.
У опустевшей стойки меня ждал талантливый Толстый Пол. В руке у него был черный носок. Я понимал, что это значит. Казалось, ноги подо мной дрожат и расплываются – словно при виде сквозь воду. Интересно, а черный ход заперли? Какая разница. Бежать все равно без толку. Поймают же и тогда отделают как следует, живого места не оставят. Не в той я был форме, чтобы бежать. Да и стоять тоже, но стоять было надо.
– Нет, – объяснил Толстый Пол, – так просто не уйдешь. Ну куда ты, дурашка? Все должно быть честно, Джон. В смысле, они же только во вторник поженились.
Он закивал, растянув бледные губы. Подошел к бильярдному столу. Шары упали с фугасным грохотом, раскатились по сукну. Он продемонстрировал мне два, черный и белый.
– Ну хватит, – сказал я. – Сколько можно. Да мы же как братья.
Толстый Пол смеется редко – такое впечатление, что его рот для этого просто не приспособлен, – но сейчас он рассмеялся. Потом опять посерьезнел. Задумался. Вернул шары на пронзительно-зеленое сукно и зашел за стойку к кассе. Звякнул колокольчик. Сигнал к началу первого раунда. Нет, пятнадцатого. Толстый Пол достал два столбика монет в банковской упаковке. Вложил в носок и потянул тяжело обвисшую черную мошонку.
– Весит примерно так же, – заинтересованно проговорил он, – но с монетами гибче. Въехал? Заживет быстрее.
– Слушай, Толстый Пол, – сказал я. – Деньги. Сколько он тебе обещал? Полтаху или типа того. Я дам тысячу. Только отпусти.
Толстый Пол нахмурился.
– Да нет, это же выпивкой. Не деньгами. Про пятьдесят фунтов – это он так, в "Крысе-мутанте" трепался. Ладно тебе, Джон. Смотри на вещи проще.
Он подошел поближе. В такт шагам донесся тихий ритмичный перезвон. Не чмоканье.
– Куда? – спросил я.
– В лицо.
– Как сильно?
– Со всего размаху.
– Сколько раз?
– Всего один. Но без сопротивления. Договорились? Извини, Джон.
Я не двинулся с места, чтобы то, что должно произойти, произошло поскорее; чтобы уж поскорее конец.
Сверху послышался шум, гневный или боязливый возглас – но это мог быть и смех, просто смех. Качнувшись, рука ушла на замах. Продолговатый черный мешочек соблюдал дистанцию. Куда ему спешить, он успеет качнуться, когда рука замахнется полностью, – второе качание.
Через некоторое время я услышал лязг отодвигаемых засовов, и Барри Сам помог мне выйти в пронизываемый сполохами туман. Я снова упал. Он посмотрел на меня сверху вниз, презрительно и радостно. Презрение было мне знакомо, а вот радость – это что-то новенькое. Долго ему пришлось дожидаться этой радости. Целых тридцать пять лет.
– Ну что, сынуля. Теперь мы квиты.
– Ты, – выдавил я. – Ты мне отец или кто.
– Или кто, – ответил он, а потом сказал, кто мой настоящий отец. – Толстый Джон, жиртрест хренов – ну совсем ничего не знаешь, ублюдок этакий, сукин ты сын.
Самое смешное, что я чувствую себя получше. Честное слово. Весь этот опыт пошел мне на пользу. Яощущаю веское спокойствие, я полон достоинства. Я точно знаю, что вполне в силах совладать с моей жизнью. Все складывается удачно как никогда. Собственно, перспективы теперь самые радужные, когда я решился покончить с собой. Да, я решился. Решился. Нет ничего проще. Самое трудное – это решиться, но жизнь решила за меня. Сегодня же вечером. Благо все причиндалы под рукой. Сегодня вечером, один. В последнюю очередь.
– Еще раз спасибо, что зашли, – сказал я.
– Пожалуй, мне пора, – шевельнулся Мартин. – Не буду вас отвлекать.
– Нет, не уходите!.. Пожалуйста, останьтесь. Хоть на часок-другой.
Он вздохнул и наклонил голову.
– Ну пожалуйста. Хоть на часок-другой. Понимаю, вы мне ничем не обязаны. Ну да, я втянул вас во всю эту хрень. Но больше я ни о чем не попрошу. Ну пожалуйста, чисто по дружбе.
Мартин понуро обвел взглядом комнату. Покосился на часы.
– Я вот… читал тут недавно книжку, о Фрейде. А вы что сейчас читаете?