Когда Энтони сообщил ей о том, чем занимается, Рейчел показалось: его труд способен преобразить мир, это тот инструмент, при помощи которого будет создано новое общество, более открытое, в котором все люди равны. Она рассказала о работе мужа товарищам по общему делу. Ярко и образно описала дивный новый мир телетайпов, телевизионных передатчиков и автоматических узлов связи, модель социума, члены которого общаются при помощи радиоволн. Однако позиция Сталина, его откровенный антисемитизм ввергли левый фланг сионистского движения в хаос.
У партии слишком много своих забот, чтобы выслушивать бредни еще одного пророка. Товарищам не высидеть до конца описания лучезарного будущего.
Рейчел смотрится в зеркало, видит в отражении собственную мать и думает о том, куда подевался ее былой пыл. Она вспоминает об Энтони, о том вечере, когда они познакомились… как у него из носа текла кровь и как ее улыбка поглотила окружающий мир.
Кстати, куда он мог уйти - мужчина, в которого она когда-то влюбилась?
Ясное утро вторника
Лето 1943 года
- Спасибо тебе, Джонни.
Джон Арвен не слушает.
- Садись в машину, - говорит он.
- Ты действительно так много для меня сделал…
Профессора это не интересует.
- Ты садишься или нет?
- Мне и в самом деле очень жаль, что тебе из-за меня пришлось…
Джон настолько зол, что готов материться и богохульствовать, и если чертов Энтони Верден не закроет рот…
- Энтони, так тебя разэдак, садись скорее ко мне в гребаную машину!
Энтони Верден садится.
На часах лишь полдевятого утра, но ощущение такое, будто уже два часа дня. Джон Арвен измотан до предела. У Энтони не нашлось ни терпения, ни благоразумия дождаться того времени, когда считается удобным беспокоить людей по телефону.
Нет, он, не раздумывая, набрал номер Джона и бесцеремонно разбудил его в половине четвертого утра. С тех пор Арвен так и не сомкнул глаз ни на минуту. Он пытался взбодриться мерзким напитком со вкусом жженой пробки, который нынче бесстыдно выдают за кофе, одновременно пытаясь придумать достойные аргументы для дежурного офицера полиции, чтобы тот снял обвинения с его старого друга. Но как ни ломал голову профессор, его единственным козырем было удостоверение сотрудника военного ведомства. Но и это игра с огнем. Если деятельность Энтони в Управлении почт и телеграфа столь важна для Министерства обороны страны, то его работники наверняка имеют право знать, что их коллегу поймали разгуливающим по Мейфэру без штанов.
После четырех продолжительных звонков в полицейский участок Джон лично приехал туда, причем в лучшем своем костюме, надеясь, что ему удастся склонить блюстителей порядка к пониманию. Если Энтони появится на работе в понедельник утром и получит приглашение на ковер к начальству - что же, это его личное дело.
Энтони ведет Джона вдоль южного края Риджентс-парка, затем по нескольким безликим, неприветливым улицам. Вскоре они оказываются на перекрестке, причем одна дорога перегорожена козлами для пилки дров.
- Это здесь?
Энтони Верден густо краснеет.
- Да, здесь… пожалуй, здесь…
- Так это то самое место или нет?
Джон больше не в силах сдерживаться. Он орет на Энтони и тут же жалеет о том, что сорвался. Бессмысленно кричать на этого парня. Что случилось, то случилось. Ему, профессору Арвену, в очередной раз приходится исправлять то, что натворил его школьный друг, исправлять тот вред, который он причинил самому себе. Криком тут не поможешь, хоть закричись.
- Пошли! - говорит он, берет Энтони за руку (вроде бы как дружески, а на самом деле гораздо крепче, чем следовало бы) и ведет через разбомбленную улицу. - Теперь вспоминаешь, где ты их снял?
Его доброта и терпение творят чудеса, на какие не способна злость. Энтони Верден начинает плакать. Они садятся на обломок стены. Джон предлагает другу носовой платок.
- Почему ты не позвонил Рейчел?
Энтони качает головой.
- Она чуть с ума не сошла, когда я позвонил ей из полицейского участка, - говорит он, потом в ужасе смотрит на Джона. - Надеюсь, ты сказал ей, что я в больнице, верно? А не в… - У него язык не поворачивается назвать вещи своими именами.
- В полицейском участке, Энтони. - Ворчливые нотки все-таки пробиваются сквозь терпеливую интонацию Джона. - Ты провел ночь в полицейском участке. Да, я солгал ради тебя. Но хочу, чтобы ты кое-что понял.
Энтони смотрит на него по-собачьи преданным взглядом.
- Я больше никогда не стану врать и выгораживать тебя, особенно перед твоей женой. Ты меня понял?
- Да, Джонни, - покорно соглашается Энтони. - Понял.
- На твоем месте я бы все рассказал Рейчел. Все до последней мелочи. Дела и без того плохи, а ты тут без конца врешь единственному человеку, который любит тебя.
- Да, - снова соглашается Энтони. Правда, его слова звучат не слишком убедительно. - Я попытаюсь…
- Есть еще один момент.
- Какой, Джонни?
- Я хочу, чтобы ты сходил к психиатру.
Энтони издает короткий смешок.
- Да что ты, Джонни…
- На этой неделе найди себе психиатра, или я сам найду его. Обещаю тебе, Энтони. Отведу тебя в первую попавшуюся клинику, если ты не выполнишь мою просьбу.
Верден сглатывает новую порцию слез.
- Хорошо, Джонни, - тоненьким голосом соглашается он. - Я в этих делах плохо разбираюсь, но, пожалуй, сумею навести справки.
- Сделай, как я сказал.
- Хотя… в наши дни…
- Сейчас в нашем городе масса толковых медиков сидит без работы, Энтони. Или ты найдешь себе хорошего специалиста, или я отведу тебя в Модсли.
Воздух желт от еще не осевшей пыли. Хотя сегодня сухо, обвалившаяся со стен штукатурка пахнет плесенью. В голове у Джона мелькает мысль: в подобном месте я тоже, наверное, выкинул бы что-нибудь этакое. Все что угодно.
Встрепенувшись, Арвен поднимает Энтони на ноги, и друзья начинают осторожно пробираться через руины.
- Они сшиты из саржи, - сообщает Верден, пытаясь хоть как-то быть полезным.
- Сколько пар брюк мы с тобой ищем? - спрашивает профессор. Шутка имеет право на существование: среди развалин разбомбленных домов валяется масса самой разной одежды.
- Эти твои?
Энтони внимательно вглядывается.
- Вряд ли. Нет. Не мои. Боюсь, что не мои.
А какая разница, раздраженно думает Арвен. Что такого особенного в твоих штанах? Да и вообще, зачем мы их сейчас ищем? На кой черт они нам сдались?
Если Энтони хочет придумать для жены сказку о том, в какое приключение он угодил этой ночью, лучше всего соврать про какой-нибудь несчастный случай, в результате которого он лишился штанов. Мог бы сочинить, например, историю о том, как вывихнул ногу, а медсестра, опасаясь возможного перелома, ножницами разрезала на нем брюки.
Но разве Энтони способен на подобную ложь? Разве ему когда-либо удавалось убедительно соврать?
- Знаешь, Джонни, - признается Верден чуть позже, когда они взбираются на груду кирпичей. Здесь их в любой момент может заметить полицейский, который тут же засвистит в свисток. - Знаешь, я тебе ужасно благодарен за то, что ты мне любезно одолжил свои…
Еще бы не быть благодарным! Или Энтони думает, что у него одежды навалом? Например, брюки, которые сейчас прикрывают наготу его друга, взяты от почти нового костюма.
- Только не забудь их вернуть, - неприятным голосом отвечает Джон. У него нет настроения заниматься благотворительностью - ни сегодня, ни в будущем.
- Разумеется, - соглашается Энтони.
- Выглаженными.
Молчание.
- И еще одно дело, - произносит Верден.
Джон сжимает кулаки и засовывает их поглубже в карманы брюк.
- Какое?
- Это связано с Рейчел…
- Что именно?
Энтони осторожно трогает друга за руку.
- Сегодня, прежде чем я вернусь домой… Как ты думаешь?.. Я хочу сказать, не мог бы ты…
- Ты хочешь сказать, не мог бы я появиться раньше тебя и успокоить ее?
- Да.
- Чтобы я тебя обелил, оправдал в глазах Рейчел.
- Ну… да.
- Чтобы я попросил ее не донимать тебя расспросами. Сказал, что ты якобы ничего не помнишь. Что с тобой случился жуткий припадок.
- Ну конечно!
Безнадежное дело. Совершенно безнадежное. Энтони его так и не понял, не услышал ни единого слова.
Увы, Джон ошибся.
На следующей неделе Энтони звонит на работу и сообщает, что болен. На самом же деле он отправляется в небольшое философское общество, куда заглядывает всякий раз, оказываясь на Гоуэр-стрит. В библиотеке этого общества он вступает в разговор с неким странным типом, врачом-терапевтом, который живет в одной из комнат здесь же. Таким образом он сумеет сдержать слово, данное дорогому другу Джону Арвену. Главное, не надо даже признаваться, что с ним творится что-то неладное. Джон хочет, чтобы он сходил к психиатру? Вот он как раз и встретится с психиатром. У них состоится приятная беседа на философские темы. И этим дело и закончится.
Увы, Энтони даже не мог предположить, до чего дотошным и проницательным окажется доктор Лоран Пал.
Двумя годами раньше
15 июня 1940 года
Британские экспедиционные войска эвакуируются из Франции. Доктор Лоран Пал находится в носовом кубрике крейсера "Аретуза", бросившего якорь в устье Жиронды. Он настраивает скрипку.
Ее владелец, виртуоз Будапештского городского оркестра, закуривает сигару и укладывается на койку.
- Ну давайте же!
Пал пощипывает струны и хмурится, хмурится и пощипывает струны. Пронзительное высокое "ми" не устраняет буханья в его голове, тем не менее он намерен доказать соотечественникам свой упрямый характер.
Доктор Лоран Пал, психиатр и пионер нового направления в медицине, направляется в Англию по приглашению небольшого, но влиятельного философского общества для практических занятий новой формой соматической терапии - лечения меланхолии и шизофрении, - которое предусматривает осторожное, дозированное применение электрического тока. Его не страшит ухудшение международной политической обстановки. Более того, он сумел проделать путешествие по странам Оси с медицинским саквояжем, набитым бутылками абрикосового бренди. Но кто бы мог подумать, что его солидный запас спиртного, а с ним и лимит терпения будут израсходованы на то, чтобы получить койку на борту этой мерзкой посудины? А ведь он до этого сумел обвести вокруг пальца не одного фашиста. Увы, квартирмейстер, заслонявший грудью британского военно-морского атташе, имел луженые внутренности и мозг из чистого олова.
- Читайте это письмо! - потребовал Пал. - В нем говорится…
- Что это? - Квартирмейстер, держа бумагу на расстоянии вытянутой руки, прищурился. - Ага, все ясно. Короче, эта писулька мне не указ. Потому что она не документ. Можете подтереть ею одно место, если хотите.
(А вот это мы еще посмотрим!)
Окончательная ирония происходящего стала ясна позднее, когда Пал, облегчив свой багаж еще на несколько бутылок, сумел все-таки всучить свою "писульку" офицеру охраны, и тот пропустил его на борт. Лоран не поверил своим глазам, увидев, кто же ухитрился оказаться там раньше него. Как часто, сидя на дешевых местах в зале "Пешти Вигадо", он зевал весь вечер напролет под их Малера! Сколько раз рано поутру натыкался на них в клубе "Фешек" или в "Японском кафе"… Будапештский городской оркестр! Ну кто бы мог подумать, что он попадет на землю Британии на борту корабля, под завязку набитого музыкантами-евреями!
Даешь разухабистый чардаш! Вон даже эта их первая скрипка начинает попыхивать сигарой в такт. Из какой народной цыганской памяти черпает Пал вдохновение, чтобы взбудоражить, а затем разбить сердце этой скромной скрипочки? Что говорит в нем? Любимый табор среди лесистых холмов? Темные косы в ночной тьме? Прохладная золотая цепочка на лодыжке страстной четырнадцатилетней цыганки? Гадание на засаленных картах, сулящих богатство или беды?
Нет, это профессиональное. Рассказывая о своей работе и своих планах, он в который раз разозлен тем, что подлые итальяшки его опередили.
Электричество.
А вы что подумали?
Почему фон Медуна никогда не занимался электричеством? Ладислас фон Медуна, венгерский изобретатель, первый и лучший его учитель, истинный отец шоковой терапии. Увы, поистине действенные методы инициирования припадков ускользнули от его внимания. Зачем только он потратил столько лет на химические стимуляторы? Стрихнин, кофеин, никетамид. Даже полынь. (Чардаш заносит куда-то не туда. Пал отчаянно фальшивит. Ему вспомнилось, как однажды вечером великий фон Медуна неожиданно вернулся - промокший до нитки, с бутылкой абсента под мышкой и опасным огнем в глазах.)
И все же… Неужели действительно так важно, что итальянцы первыми разглядели букву "Э" в аббревиатуре ЭШТ, электрошоковая терапия? Применение электричества для стимулирования припадков, когда все уже сказано и сделано, всего лишь дело техники. И не важно, какой задействован стимулятор. Главное - сам припадок: первичное "аз есмь" ствола мозга, звенящее по всей коре больших полушарий, восстанавливает былую гармонию.
Говоря о которой…
Лоран Пал водит смычком так, будто ткет ковер. Над сигарой первой скрипки Будапештского городского оркестра кольцами поднимается дым. Блюстители расовой чистоты вроде Кодаи и Бартока могут сколько угодно махать нотным станом на подобную "ресторанную музыку". Будь проклята эта самая чистота! Во времена кризиса, когда впереди их ждет морская переправа, цыганские мелодии, которые Пал извлекает из скрипки, столь же пикантны и так же навевают воспоминания о родном доме, что и тарелка гуляша.
Настает утро. После ночи на рейде корабль полным ходом следует избранным курсом. Уязвимая для нападения подводных лодок, не имеющая никакого сопровождения "Аретуза" зигзагом движется к Девонпорту. Там ее пассажиров ожидают представительницы Женской добровольной службы с полными электросамоварами чая.
Несколько часов спустя
Вторая половина дня
Мириам Миллер, выпускница Гиртон-колледжа и фактотум небольшого философского общества, обосновавшегося на Гоуэр-стрит, сидит в комнате родительского дома в Майда-Вейл. Комната мало изменилась с тех пор, как она ребенком играла здесь, сидя на кровати и не доставая ногами пола. Разглядывая закопченное небо, Мириам завязывает безупречный синий бант под воротником своей накрахмаленной белой блузки.
Несколько часов спустя.
Вечер. Девонпортский грузовой причал. Мириам Миллер встречает гения медицины из Венгрии Лорана Пала. "Оказать всяческое содействие" - так сказано в полученной телеграмме.
Пал в своем репертуаре и все безнадежно губит. Он пьян, от его одежды воняет абрикосами. По трапу почетный гость спускается, весьма сильно пошатываясь. Его сознание заедает, как граммофонную иглу, на середине повествования, одновременно непонятного и вульгарного - что-то о каком-то электрошоке; о том, как его обошла парочка каких-то итальянских шарлатанов, которые "все сговняли". Мириам ведет гостя - на вид почти мальчишка, такому не доверишь вести машину, не говоря уже об оказании медицинских услуг другим людям, - к своему взятому напрокат автомобилю. Усевшись и сердито сбросив с колена его руку, она заводит мотор.
Мириам - прекрасный водитель. Не сделайся общество неожиданно полезным для военных нужд страны, она бы всю войну провела за рулем. (Пал в эти минуты изображает, будто водит смычком по скрипке, потом начинает петь.) Если бы не общество, она, возможно, изучала бы окружающий мир через ветровое стекло изрешеченной пулями санитарной машины. Мириам могла раздеваться в комнате, где стоит койка, готовая принять ее непорочное стройное тело, и любоваться закатами, не окрашенными кровавым дымом Баттерси.
Пал, не замечая ее переживаний, поет жутким речитативом, смачно пережевывая первые неудачные попытки своих итальянских соперников:
Сначала мы засунем про-о-о-водок в твой ро-о-о-т!
Затем засунем про-о-о-водок в твой за-а-ад!
И твое сердце обретет сво-бо-о-ду!
Год спустя
1941 год
В комнате наверху, которую любезно ему выделило общество, эмигрант-медик доктор Лоран Пал собирает новую кушетку.
Это сложное, внушительного вида техническое устройство. Бедная мисс Мириам Миллер! Когда она открыла дверь, чтобы впустить посыльных, доставивших заказ, глаза у нее чуть не вылезли из орбит. Очередное оборудование? Снова шум? Новые неудобства? Неужели мало того, что стоит этому коротышке Свенгали подключить к сети свой самодельный медицинский аппарат, как во всем доме гаснет свет?!
Пал раскладывает части кушетки по персидскому ковру на полу в центре комнаты. Дневной свет быстро угасает. Лорану Палу нравится зеленовато-коричневый вечерний полумрак: деревья отбрасывают тени на темную потертую столешницу его стола, и фотографии, которыми он увешал стены своего нового жилища, как будто оживают. Эти фотографии он привез с собой из Будапешта в своем докторском саквояже. "Даймлеры" и запряженные лошадьми фиакры. Светские дамы с собачками. Французские и английские гувернантки с детишками в матросских костюмчиках. Пал наблюдает игру света и тени на этих снимках, и ему кажется, будто он слышит цокот копыт по мокрой деревянной мостовой близ Корсо, подобострастный шепоток пузатого официанта, ведущего знатного гостя к его столику в ресторане клуба "Фешек"…
Стряхнув с себя задумчивость, он срывает упаковочную бумагу с подголовника. Тот великолепен. Лоран Пал ощупывает прекрасное изделие, обтянутое красной кожей, по достоинству оценивая безупречную работу. Нет, это не кушетка, это настоящее произведение искусства. Он не может удержаться от лукавой улыбки, вспоминая бедняжку Мириам, как она стояла у подножия лестницы, когда мальчишки-посыльные сновали вверх-вниз по ступенькам, таская свертки. Как судорожно разевала рот, словно выброшенная на берег рыба. Что же, по ее мнению, могло находиться в этих свертках? Экспонаты?
Умирающий свет заставляет его прищуриться. В полумраке Пал начинает собирать кушетку. Он ненавидит желтую клаустрофобию электрического света и светомаскировочных штор и старается обходиться без них как можно дольше. Заказ выполнен точно в соответствии с его указаниями. Насколько же это восхитительно - воплощать в жизнь задуманное! Лоран поворачивает латунное колесико. Задняя часть кушетки приподнимается. Поворачивает другое: подставки для ног плавно опускаются вниз. Подголовник выдвигается вперед. Третье колесико: спинка слегка расходится в стороны, вмещая крупного пациента. Лоран Пал вздыхает. Блаженство. Он ищет глазами холщовый мешок с ремнями.