И она поняла, что его спокойствие - не от безразличия, а от того, что он сам всё время воюет и успел познать не только горечь отступления, но и силу сопротивления, и что он верит, твёрдо верит в эту растущую силу.
Домой Мария возвращалась одна по аллее вдоль Марсова поля. Аллея была пустынна и душиста. От первых опавших листьев, от мокрых стволов, от пропитанной дождевой влагой земли исходил пряный аромат. На воде канала распростёрся один бледнолиловый лист, слегка покачиваясь на медленной струе. Марии было отрадно здесь после суровых улиц, где горожане закрывали витрины ящиками с песком, где тащились неизвестно куда вереницы телег и тачек с беженцами из пригородов, - из наскоро собранных узлов домашнего скарба выпячивались самовары и граммофоны, позади на привязи устало брели коровы, свободно скакали тонконогие жеребята… Было отрадно внимать тишине, нарушаемой лишь шуршанием облетающих листьев, после суровых улиц, где стучали, стучали, стучали молотки, где проходили, шаркая подошвами, войска и отряды строителей с лопатами на плечах, где проносились автомобили, вымазанные коричнево-зелёными полосами и укрытые ветками, где грохотали орудия и танки - не так, как бывало раньше перед парадами, а озабоченно, тревожно…
Здесь, на широкой площади, война ничем о себе не напоминала, и ветерок с Невы был, как прежде, беззаботен и чист. Наступил час, всегда загадочно прекрасный, когда день уже кончился, но ещё не сгустилась ночь - в серовато-лиловое небо выползала ущербная неяркая луна, край неба над Петропавловской крепостью ещё алел. В неопределённом вечернем освещении и строгое здание Ленэнерго, и низкая гранитная ограда братских могил, и купы деревьев, и тёмная поблескивающая вода канала вдоль аллеи, и сама аллея, прямая и нежная, - всё это было так необыкновенно хорошо и так любимо, что сердце Марии сжалось от боли - да нет же! нельзя! невозможно, немыслимо отдать это даже на день, даже на час!
- Ведь они, говорят, уже в Стрельне, - донёсся до Марии возбуждённый женский голос.
Две женщины шли по проезду в одну сторону с Марией, отделённые от неё зелёной изгородью. Они шли быстро, поравнялись с Марией и стали удаляться, постукивая каблучками.
- Господи, - сказала вторая женщина, - туда ведь трамвай ходит. Двадцать девятый.
Мария поняла, что "они" - это немцы.
Аллея кончилась. Мария растерянно остановилась и оглянулась. Площадь вся лежала перед глазами, зелёная, просторная, прекрасная, как всегда. Всё так же свободно и легко венчал её плавный подъём моста с двумя рядами фонарей - их матовые гроздья, как гроздья винограда, были подёрнуты багрянцем заката. Справа чернела листва Летнего сада. Отсюда Мария не могла увидеть, но мысленно увидела - вдоль набережной сад окаймлён решёткой изумительно совершенного рисунка… Сколько раз в студенческие годы и потом, в поисках точного архитектурного решения, Мария бродила вдоль этой решётки, по этой площади, по этому городу, стараясь угадать секрет чудесного единства и соразмерности, превративших её любимейший город в цельное произведение искусства!
Всё было, как прежде, в её городе. Почти как прежде. Но на расстоянии нескольких остановок пригородного трамвая - немцы! Они хотят ворваться на эту площадь и залить вот эти братские могилы борцов за свободу кровью сотен, тысяч ленинградцев. Они расположатся на отдых в этих дворцах, сорвут и переплавят на новые пушки вот эту решётку, и памятник Суворову, и памятник Ленину на броневике… Они ворвутся в Петропавловскую крепость, в её темные, сырые казематы, где умирали, не сдаваясь, первые воины революции, и бросят в эти казематы тех, кто не сдался, кто не способен сдаться… Новая тюрьма! Здесь и повсюду - одну огромную тюрьму они хотят создать для всех нас, чтоб лишить нас всего, что у нас есть, чтоб у Андрюши не было ни детства, ни будущего, чтобы я была уже не я, а затравленное, лишённое чести существо, чтобы мы все перестали быть людьми… Ленинград им нужен? Да, город Ленина, самую идею они хотят поработить, уничтожить, растоптать…
- Лучше умереть, - сказала она вслух. И это решение не испугало, а успокоило её.
Когда она подошла к своему дому, тёмная фигура дворника с противогазом через плечо выдвинулась ей навстречу из подворотни:
- Товарищ Смолина! Такое распоряжение - сегодня в ночь собрать по дому все бутылки, какие есть. Утром сдадите в контору.
- Бутылки?..
- Ну, да. В танки их кидать, что ли.
3
К ночи приехал Борис.
Мария стирала на кухне детское бельё, когда раздался знакомый настойчивый звонок. Она выронила бельё и побежала в переднюю, не вытерев мокрых, в мыльной пене, рук. Анна Константиновна уже открыла дверь, и Мария увидела тяжёлый чемодан и вещевой мешок, просунувшиеся впереди Бориса. А за ними ввалился, хрипло дыша, и сам Борис в тёплом кожаном, не по сезону, пальто. Это был несомненно он - его широкоплечая высокая фигура, его сильные большие руки, его вьющиеся светлые волосы над крупным лбом, его прямой, немного короткий нос… и в то же время это был совсем не он, не его взгляд, не его губы, не его голос. Бросив на пол чемодан и мешок, он огляделся, запёкшиеся губы его дрогнули и произнесли странные слова:
- Слава богу, вы ещё здесь…
Он сел на ближайший стул, не раздеваясь, не улыбнувшись Марии, не протянув к ней рук, как всегда бывало, когда он приезжал в Ленинград. Он даже как будто не заметил её. Он положил на колени покрасневшие руки и стал отдуваться, шумно и глубоко, оттопыривая губы.
Онемев, Мария стояла в дверях и машинально обтирала передником мокрые пальцы. Анна Константиновна, строго потупив глаза, закрыла дверь на цепочку и отставила к стене чемодан. Борис поймал её косой наблюдающий взгляд из-под опущенных век, как бы впервые увидел её, а затем Марию, и странное, непохожее на прежнее, лицо его мгновенно изменилось - подтянулись губы, просветлели глаза, оживились мускулы, и вот уже прежний раскатистый добродушный голос как бы собрал и восстановил все черты знакомого Марии и любимого ею облика.
- Фу, как я мчался к вам и как боялся, что вы сорвётесь с места, - сказал этот голос, и прежняя сияющая улыбка довершила полное преображение лица. - Муся, да где ж ты там, девочка? Или не рада?
Она рванулась к нему, спрятала голову в его больших, со вздувшимися жилами, руках и, не то плача, не то смеясь, повторяла:
- Боря… Боря… Боря…
- Ну вот, - сказал он снисходительно и обрадованно, целуя её. - Так и знал, что ты будешь тревожиться… Разве я похож на человека, который так себе, за-зря, погибнет?
- Но ведь можно и не зря…
- А тогда не жалко… а?
- Молчи.
Большой, шумный, слишком размашистый для тесной квартиры, он тщательно чистился, мылся, переодевался, на ходу выхватывая у Анны Константиновны то хлеб из корзинки, то жареную картофелину прямо со сковороды. Мария ходила за ним следом, касаясь его плеча, его мокрых волос, его руки, неотрывно смотрела на него и радовалась ему и не хотела, не позволяла себе вспоминать его таким, каким увидела несколько минут назад.
Он не спросил об Андрюше и, войдя в комнату, только мельком заглянул в кроватку сына. Мария не обижалась. Он не понимал, он никогда не понимал и не умел ценить сынишку… Но она любила Бориса, и тут ничего нельзя было поделать. Если бы они жили вместе, семьёй, её, быть может, оскорбило бы его отцовское невнимание. Но Борис работал в районе и приезжал редко, на два-три дня; эти дни были так насыщены страстью и радостью узнавания друг друга, что Мария сама отвлекалась от сына. А когда Мария выезжала в район как архитектор-строитель и встречалась с Борисом не только у него дома, но и на совещаниях в райсовете, и на строительных площадках, - тогда она с новой силой влюблялась в него, потому что он был связан с самыми дорогими её мечтами, с их быстрым и удачным осуществлением. И она, не ропща и ничего не требуя, жила от одной встречи до другой, считая дни и заранее радуясь, что увидит его. Сейчас, как и всегда, ей ничего не нужно было от него, лишь бы он был тут, рядом, большой, энергичный, уверенный в себе, ласковый, шумный.
- А где Оля? - спросила Анна Константиновна, подавая ужин.
- Крутится в своём комсомоле, - беспечно ответил Борис и, запрокинув голову, залпом выпил стаканчик водки.
Марии хотелось как можно скорее остаться вдвоём с Борисом и получить от него, как всегда, умное и подробное объяснение всему, что происходит. Но Анна Константиновна сама хотела объяснений и стала расспрашивать. Борис отвечал немногословно, снисходительно, но так, что всё становилось ясно.
Положив подбородок на сцеплённые руки, Мария смотрела на любимое лицо и слушала любимый голос. Всё, что говорил Борис, было сурово, но успокоительно. Анна Константиновна облегченно вздыхала, и Мария впервые поняла, какую глубокую тревогу скрывала она под обычной спокойной сдержанностью. Это была общая черта матери и дочери - умение сдерживать свои чувства, хоронить в себе и тревогу, и боль, не докучать своими переживаниями. А у Бориса Трубникова всё рвалось наружу с жизнерадостной непосредственностью, и Мария особенно любила в нём это свойство. Бывало, он и старается сдержаться или скрыть свои чувства, а глаза выдают, подрагивание подвижных бровей, движения губ выдают. Или на совещании, когда обсуждался проект или ход строительства, - он молчит, откинувшись в председательском кресле, смотрит в сторону, а Мария только взглянет на него - и безошибочно угадывает, кого он поддержит, кому несдобровать, какое решение он примет… И в те редкие минуты, когда им случалось поссориться, - они оба были упрямы, - что бы он ни говорил, Мария всегда умела уловить, что именно для него главное, чего он хочет, как поступит…
Слушая его сейчас, Мария искала по неуловимым приметам то самое главное, что волнует его сегодня и что определит его поступки, и старалась разгадать, для чего и надолго ли он приехал, что он собирается делать в эти трудные дни и какая новая разлука, какая новая тревога надвигается на неё. Ведь недаром же он при маме ни словом не обмолвился о своих делах!..
Но, странно, сегодня ей не удавалось разгадать его. Она не узнавала его души ни в его логично построенных речах, ни в том, как он произносил то или иное слово, как он смотрел при этом, как хмурил брови или усмехался. Голос был тот же - и не тот. Лицо то же - и не то. Как будто там, в передней, час назад, усилием воли собрав воедино все черты знакомого Марии облика, он приказал им служить ему, а душу запрятал. И теперь Марии нужно было продираться сквозь привычные представления о нём, мимо его гладких слов к той сути, которую она не понимала… и боялась понять.
- Сразу не победишь. На то и война, - ответил Борис на какой-то вопрос Анны Константиновны.
Мария встрепенулась. Где она слышала эти самые слова? На тёмном, обстреливаемом шоссе, от раненого измученного солдата… Там эти слова прозвучали большой правдой. Почему же в устах Бориса они звучат иначе? И почему Борис упорно обходит вопрос о цели своего приезда?..
- Не успокаивай нас, Боря, не надо, - резко сказала она. - Я была в твоём районе вчера. На шоссе. Я всё видела сама.
- Ты?.. Вчера?..
- Да, вчера.
И она стала рассказывать, что ей пришлось увидеть и пережить, совсем забыв, что она старательно скрывала правду от матери. Когда она заметила округлившиеся от ужаса глаза Анны Константиновны, было уже поздно смягчать краски.
- Не ожидал от Сизова, что он пошлёт тебя туда! - со злостью сказал Борис и невесело улыбнулся Анне Константиновне. - Ничего, теперь уж что пугаться! Больше она никуда не поедет.
- Если будет нужно, поеду, - быстро и твёрдо сказала Мария.
- Поедешь в тыл с Андрюшей и с мамой, да!
Она вспыхнула от обиды, но Борис с покровительственной усмешкой отвёл её возражения:
- Я знаю, ты у нас храбрая и сознательная, тебе обязательно нужно на фронт. Ну, мы ещё поговорим об этом, правда? А сейчас пора спать. Я так устал…
Он громко зевнул, потягиваясь.
- Раз уж я всё равно проговорилась при маме, я хочу рассказать о Мите…
И Мария рассказала про встречу у реки.
- И что ж ты сделала? - с гневом спросил Борис.
- А что я могла сделать?
Доброе лицо Бориса выразило презрение.
- Надо было пристрелить его, как собаку! Вот что сделал бы я на твоём месте.
- Митю?..
- Да, Митю!.. Он не Митя, а боец. И из-за таких бойцов немцы докатились до Ленинграда.
Мария молчала, подавленная. Да, у неё не хватило ни понимания, ни твёрдости. Она не сказала Мите ни одного слова осуждения. Она вела себя по-женски, по-бабьи… Ей следовало возмутиться, как возмутился Борис. Может быть, всё дело в том, что она растерялась сама?! Она готова была признать себя виновной. Но, вспомнив горсточку бойцов последнего прикрытия и неизвестного, хрипевшего от усталости бойца, что тащил на спине раненого товарища, и слова Мити о том, как он стрелял по самолётам "из винтовки, из винтовки, из винтовки" - и его хриплый вздох: "пять суток… каждый день… сколько может человек?." - она усомнилась в том, что Митю нужно было пристрелить.
- А меня беспокоит то, что вы не привезли с собою Олю, - тихо сказала Анна Константиновна.
У Трубниковых давно не было матери, и Анна Константиновна, не очень жалуя Бориса, с материнской нежностью любила его двадцатилетнюю сестру.
Борис сдержался, но в глазах его сверкнул гнев.
- Мы не располагаем собою, - жёстко отрезал он. - Каждый выполняет свой долг.
И он встал из-за стола.
Мария радовалась, что, наконец, останется вдвоём с Борисом, и уже готовилась сесть рядом с ним на диван, положить голову на его плечо - так они любили сидеть, когда хотелось поговорить, - и спросить: "А теперь объясни мне…" Но как только дверь за Анной Константиновной закрылась, Борис сказал изменившимся, тревожным голосом:
- Слава богу, ушла!.. Дела очень плохи, Муся. Об этом не надо никому говорить, но наш район почти весь занят. То-есть утром так было, сейчас, возможно, и весь. Когда я уезжал, оставалась одна дорога. Поезда уже не ходили. У кирпичного завода шёл бой. Не сегодня-завтра немцы будут под самым Ленинградом. Они рвутся в обход. Со дня на день последняя железная дорога будет перерезана…
- Я знаю, - сказала Мария со спокойствием, которое удивило её самое. - Я знаю… Но сегодня был танкист от Алёши, он сказал очень верно: русский человек…
- Это всё лирика! - прервал Борис. - Сейчас не до болтовни. Мы едем завтра в ночь на грузовиках.
Завтра, и ни днём позже. Собирай Андрюшку, маму, бери самое необходимое и ценное…
Мария была так поражена, что не ответила. Борис почувствовал её молчаливое сопротивление, мягко привлёк к себе.
- Оставаться здесь безумие, понимаешь? Я же не паникёр и не трус, я не растерялся, как твой Митя. Но я трезво оцениваю обстановку. Я сделал всё, что мог. Вывез оборудование литейного завода и мастерских… Остальное приказал закопать… Ты бы видела! Ни грузовиков, ни горючего… всё бралось с бою! Я летел на своём зисе, пока не лопнула покрышка, потом висел на подножке последнего поезда. Поезд обстреляли из пулемёта. Бомбили… Я так боялся, что уже не застану вас…
- А где Гудимов? - еле слышно спросила Мария.
Борис не ответил, он продолжал, всё более распаляясь:
- Конечно, борьба не кончена, она ещё только начинается. Ты ещё увидишь! А сегодня надо работать, работать, работать! Если хочешь знать, именно тыл решит исход войны. Бешеными темпами разворачивать производство - вот что нужно! Каждый способный человек должен отдать этому все силы. Не важно, что ты хочешь, где ты хочешь быть…
- Постой, - звенящим голосом сказала Мария. - Это всё верно. Но я что-то не понимаю. Ты - один из руководителей района. Вы, что же, все уехали? И Гудимов?
Она вдруг представила себе Бориса таким, каким он ввалился в квартиру час назад, и от этого ей стало трудно дышать.
- Гудимов - секретарь райкома, - вяло ответил Борис. - У него там свои задачи, у меня - свои. И в конце концов сейчас важнее развернуть наше производство на новом месте, чем геройствовать в немецком окружении и ждать, пока тебя раздавят.
- Наверное, это так и есть, - утомлённо сказала Мария. - Я хочу думать, что ты прав. Но почему у меня ощущение… и я не понимаю, почему Гудимов…
Борис подчёркнуто громко вздохнул. В голосе его звучало сдерживаемое бешенство:
- Ты всегда была идеалисткой! Но в условиях войны это нелепо. Нелепо и опасно! И твой Гудимов, если хочешь знать, вроде тебя. Партизанский вождь! Ты себе представляешь кучку агрономов, учителей и ветеринаров против полчищ танков, против артиллерии и "мессершмиттов"?!
- А где Оля?
Борис густо покраснел и крикнул:
- Вот и Ольга тоже! Брат её ищет по всему городу, а она в штанах, с карабином… Гудимов! Партизаны!.. Романтика!
- Ты… поссорился с Гудимовым, да?
- Я выполнял свою задачу, а он свою, вот и всё, - веско сказал Борис. - Я не понимаю, что ты мне стараешься пришить?.. Сейчас надо не философствовать, а собираться в путь.
- А Ленинград? - спросила она упрямо. - А Ленинград?
Он улыбнулся и притянул ее к себе.
- Девочка моя… Ты так неприспособлена для всего этого! И всё же надо трезво смотреть правде в глаза. Главное - не поддаваться панике…
- Это я поддаюсь панике?
- Ты не хочешь видеть правду. Пойми. На этом участке мы потерпели поражение. Мы расквитаемся за него позднее. За него и за всё. А сейчас надо работать и спасать то, что ещё можно спасти. И потом - зачем гибнуть тебе? И малышу? И маме? Зачем глупые жертвы? Что ты можешь сделать?
Мария резко отстранилась. Она уже не чувствовала дикой усталости, сковывавшей её волю.
- Как ты думаешь, что будет, если все ленинградцы возьмут и уедут, чтобы не жертвовать собою?
- Будет то же, что с Наполеоном в Москве. Немцы возьмут пустой город.
- Немцы?! Возьмут?!
- А ты что же… - помолчав, медленно заговорил Борис. - Ты уверена, что немцы не возьмут? Не могут взять?..
- Могут, - прошептала Мария. - Могут, если мы отдадим… Но мы не отдадим. Мы будем строить новые укрепления, баррикады, мы будем драться. Красная Армия и мы, мы все. До последнего человека! И Митя, которого ты бы пристрелил! И все, когда за ними будет Ленинград, когда схватит за сердце - все будут драться!..
Борис молчал. Она видела его большую фигуру с опущенными плечами, освещённую сзади настольной лампой. Она угадывала мрачное и смятённое выражение его лица. И она вдруг с острой жалостью и отчаянием оказала себе - да ведь это же Борис!.. Мой Борис… Я же люблю его…
Она припала к его плечу и заплакала.
Борис гладил её вздрагивающую спину и утешал, как маленькую:
- Я знаю, тебе тяжело. Но кому же теперь легко? Надо ехать, детка, надо ехать и постараться выиграть войну, и тогда всё вернётся, всё будет наше. А баррикады… Это же не пятый год, не Парижская Коммуна… Бронированная армия - как ты задержишь её баррикадами?
- Ну, и пусть я умру, это легче, чем оставить Ленинград немцам.
- Ты просто фанатичка! - снова начиная раздражаться, сказал он. - И странно, что ты забываешь о маленьком. У тебя сын!
- У меня ещё и муж! - взметнувшись, с неожиданной яростью крикнула Мария. - Муж, который должен защищать меня и моего сына! Своего сына!
- Тише!